— Ох и лицемер же ты, братец! А посему Анатолий Эдуардович пребывал в состоянии неизменного восхищения своей собственной персоной… Олеандров набрал в легкие воздуху, глаза его засверкали. Он сдвинул брови. Теория Гумилева? Спад пассионарного подъема? Фаза обскурации? Космос? Да, космос, космос, который посылает на землю заряженные своей энергией частицы, чтобы простые, ничем особенно не выдающиеся мужчина и женщина произвели на свет Бога, спасителя человечества. Анатолия Олеандрова… Но как, как убедить в этом всех тех, кто не желает признавать очевидного? Время уходит, и шансов на спасение остается все меньше и меньше! Как жаль, что лишь немногие видят истинную картину грозящей катастрофы, понимают, в какую бездну вот-вот обрушится страна. А там, в Москве, люди, засевшие в высших эшелонах власти, куда их вынесла мутная вода перестройки, не желают поступиться своим благополучием, готовые продать, да при случае и продающие страну за пачку американских долларов или немецких марок. Они должны уйти. Нет, не сейчас, не сразу, иначе место их займут другие, те, что, прикрываясь идеями спасения нации, кричат о походе к Индийскому океану, несут с экранов позорную жалкую чушь, лишь дискредитируя великие идеи и лишая народ остатков веры, а значит, отнимая у него надежду. Если это случится, тогда… Нет, поверить в это невозможно! Год, один лишь год остается до президентских выборов! А многое ли он, Анатолий Олеандров, успел сделать за то время, что минуло с двенадцатого июня тысяча девятьсот девяносто первого года? Как быстро оно пролетело… Он работал, расширял связи, перетягивал на свою сторону бизнесменов, банкиров и генералов. Не забывал о полковниках и прапорщиках. Они — большая сила в армии, хотя и разваленной, но все еще остающейся грозной силой, веским аргументом в политических спорах. Нашел понимание он и в казачестве, правда не столь уж многочисленном. Создал небольшие подразделения личной охраны, которые облачил в неброские, почти лишенные знаков различия, напоминающие гимназические, мундиры. (Это, чтобы не раздражать все тех же военных и казаков.) Часто появлялся на митингах и на телеэкранах, заручившись расположением руководства студии. Не гнушался благотворительности, слава Богу, недостатка в средствах не наблюдалось. Обещал, обещал, обещал, зная и твердо веря в то, что заверения его не останутся голословными. Многие уже поговаривали о нем как о будущем мэре… Городской голова? А потом еще пять лет ждать подходящего момента? Не поздновато ли будет? Нет, нужно действовать сейчас, сейчас, пусть остался всего лишь год, пусть в Москве никто не знает о нем… Пока не знает! Теперь, когда появляется такой шанс, можно ли упустить его? Как путано и непонятно объяснял Анатолию все, что связано с этим человеком, так неожиданно попавшим в поле его зрения, профессор Милентий Григорьевич Стародумцев, приходившийся братом бабушки, но внучатый племянник Толя с детства называл его дедом. Олеандрову и невдомек было, что открыл дед своему внучку. «Генетические отклонения, благодаря которым человек обретает способность к самогипнозу и гипнозу массовому…» Как жаль, что нельзя спросить напрямую, все намеками да обиняками. А дед изъясняется настолько туманно… Одно он, Анатолий, понял наверняка правильно: этот человек может стать проводником его идей — бросить восторженно ревущую толпу к его ногам! «Знаний не хватает, Толенька, ты все на собраниях выступал, а учебу на второй план отодвинул, вот тебе и непонятно многое». Учебу? К черту учебу! «Аненэрбе» — вот настоящая школа. Вот, где кроется ключ к истинному могуществу, способный повернуть к избранному души и умы народные. А в том, что он и есть этот избранный, Олеандров не сомневался. Немцы знают наследие предков, умели использовать его. Вайстор, так иногда германцы называли Вотана, или Одина, был их божеством… Все видели Гитлера в кадрах кинохроники, но никто не знал о том человеке, который стоял рядом с ним. Проникнутый идеями народного вождя и разделявший их, он помогал фюреру овладеть настроением толпы. Что узколобые материалисты здесь, у нас, и там, в Москве, понимают в этом, что они знают, кроме безумной жажды власти, которой недостойны? Нет сомнений, из путаных высказываний деда ясно, что огромная сила кроется в этом человеке. Надо лишь протянуть руку. Боже мой, какая наследственность! Если верить деду, его родословная восходит к древним викингам… А если верить легенде, то и к самому Одину! Но почему же не верить? Какая кровь! Он будет, будет здесь! Он обязан помочь! Другого пути нет! Олеандров резко развернулся, сел в кресло и нервно забарабанил пальцами по огромной дубовой столешнице. — Власть. Надо лишь протянуть руку и взять ее, — громко повторил Анатолий Эдуардович. Почему-то ему и в голову не пришло, что рядом с потомком Одина он будет иметь несколько бледноватый вид… * * * — Ты, Пал Семеныч, на меня не обижайся, — снова повторил Перегудов и, указывая на зеленый лук, свежие огурцы, редис и хлеб, лежавшие на старенькой клеенке, предложил: — Угощайся вот, чем уж богаты… Овощи, они с грядки, свои, без писицидов энтих, в городе-то таких не поешь. Гость, примерно одних лет с хозяином, столь же бедно и непритязательно одетый, покивал головой и, отщипнув перышко лука, сосредоточенно принялся жевать его, глядя куда-то в сторону. — Я сперва было осердился на тебя, — виноватым тоном произнес Перегудов. — Когда ты ходил тута… Я ведь здесь еще с тех пор, как Никитку поперли, тогда только все и строиться принялись. Тут мои угодья. Ты не серчай, ежели что. — И, кивая головой на початую бутылку «Столичной», добавил: — Теперя вот вижу, ты хороший человек. Павел Семенович покачал головой и, пальцем подтолкнув свой граненый стакан к хозяину, сказал: — Тогда наливай. Выпив, старики закусили и немного посидели молча, а затем Перегудов, причмокнув языком, заговорил, качая головой: — Так вот, я про вчерашнее. Это, значит, уже опосля того, как ты здесь был… Как щас ночь была… Такое тут у нас приключилось, тако-ое! Меня милиция прям замучила: кого видел, чего слышал? Гость искренне удивился, что же такого могло произойти в тихом дачном поселке? Драка? Дебош? Обокрали кого? Хозяин, налив водки себе и гостю, углубился в повествование, в красках живописуя все, что видел, слышал, знал и о чем догадывался. Павел Семенович лишь качал головой, время от времени издавая изумленные восклицания, что лишь подогревало красноречие хозяина. — Кто все это изделал, и кто? — сокрушался Мартын Иванович. — Собака-де хозяина погрызла, а остальных кто убил? Не… собачка, она — тварь Божья, не могёт она такого изделать. Говорят, если увидишь, сразу звони, отстреливать будем. — На последних словах старик с опаской вильнул глазами в сторону прикрытой двери в комнату. — Ка-ак же! Так и позвонил! Его собеседник понимающе усмехнулся. — Значит, жалеешь собачку? — А как не жалеть? Не могёт она, и все тут! — И кого же подозревают-то? — перенимая в чем-то манеру хозяина говорить, спросил гость. — Эх-хе, — покачал головой Перегудов. — Тут такое дело… Сынок Сергея Саныча, Климова, значит, который и дачу ту строил… тогда-то все по-другому было… так вот, Сашка, стало быть, приезжал на белой машине, а вслед ему сразу и шурин, это брат Нинки, жены Юрья Николаича, покойника, упокой Господи его душу. Старик, сокрушенно вздыхая, затряс головой. — А никого ты там больше не видел? — поинтересовался Павел Семенович. — Да кого еще? — переспросил сторож. — А это… Девка еще на машине приезжала, волоса рыжие прямые, как у Гальки егоной… — Какой еще Гальки? — перебил гость Перегудова. — Да баба егоная… — Постой, постой, ты ж сказал, что ее Нинкой зовут? — удивился Павел Семенович. — Нинка — жена, Галька — полюбовница, — ответил Мартын Иванович и, сделав паузу, продолжал, почему-то понизив голос: — Только Галька на машине не ездить, она рулить не могёт. Хозяин сам ее привозил, а то на такси приезжала… Да у нее, у Гальки-то, жопа вон какая! — Сторож развел ладони. — А у етой, что на машине… — Перегудов в сердцах махнул рукой. — Как у нонешних. — А кто ж та-то, рыжая? — напрямую спросил Павел Семенович. — Да и не знаю, — вздохнул Мартын Иванович и вдруг, сам не понимал отчего, пристально посмотрел на своего гостя. Нет, не видел он этого Павла Семеновича никогда прежде, но вот глаза его… ставшие вдруг холодными, пронзительными, гипнотизирующими. Точно так, как удав на кролика, смотрел некогда на старшину Перегудова молоденький особист-лейтенантик. Все допытывался: как да почему, с кем из окружения выходил?.. Не может быть! Нет! Не бывает такого! Взгляд гостя стал еще более неприятным, когда он, усмехнувшись, как-то особенно, лишь фыркнув носом и чуть-чуть пошевелив губами, проговорил не то спрашивая, не то утверждая: — Понял, старик? Перегудов кивнул и не сразу, точно освобождаясь от наваждения, произнес: — Куды уж понятнее. — Вот и молчи, старик, а то собачку кормить некому будет, — сказал гость и, поднимаясь, добавил: — Сердобольный ты. Ладно, живи. Я пойду. Перегудов проглотил слюну и промычал что-то нечленораздельное, но Павел Семенович уже не слушал его. Когда за гостем закрылась дверь, сторож трясущейся рукой вылил в стакан остатки водки и, выпив все единым духом, поднес к носу засаленный рукав старого, с разными пуговицами пиджака и с шумом втянул воздух. Ну и дела! Прошло минут, наверное, двадцать, а может быть, и полчаса. Мартын Иванович, только сейчас обретая способность двигаться, поднявшись, перво-наперво убрал со стола пустую бутылку и остатки нехитрой трапезы, а затем, просунув голову в дверь, ведущую в комнату, позвал: — Филь, Филя, эй, где ты? Перегудов, заметив шевеление, — умное животное целыми днями лежало почти неподвижно, не издавая ни звука, то ли понимая, как опасно привлекать к себе внимание, то ли тоскуя по хозяину, — подошел и, присев на корточки, погладил животное. — Не боись, Филька, не выдам тебя. — Старик ласково потрепал собаку по голове, чувствуя, как страх и оцепенение постепенно оставляют его. — Ишь, чего удумали, будто ты Юрь Николаича загрыз. Им лишь бы зря овиноватить кого, да ты не боись, пойдем, поесть дам. Полуночный гость, представившийся Павлом Семеновичем, — посланец из далекого прошлого, нагнав на Мартына Ивановича страху, покинул территорию дачного поселка и, пройдя приблизительно метров двести по заасфальтированному проселку, остановился возле синего неприметного «москвичонка». Павел Семенович сел за руль, поставил рядом с собой на сиденье обшарпанную хозяйственную сумку и, прежде чем уехать, несколько минут посидел в темноте, не включая двигателя. — Значит, так, — произнес он почти неслышно, — парень на белой «шестерке» — пасынок, второй, мозгляк, что приезжал на такси, — брат жены, а кто же рыжая девка? Может быть, старик все-таки обознался и эта рыжая — Галька, любовница Лапотникова? Петр Степанович включил двигатель, и машина плавно покатила по асфальту. Сам факт смерти Лапотникова Зайцева не интересовал, но вот местонахождение полумиллиона долларов было ему отнюдь не безразлично. Выехав на шоссе, Петр Степанович включил приемник. В салоне кто-то безголосо запел по-английски. Зайцев покрутил ручку настройки. Все одно и то же, вот раньше бывало, эх, какую музыку передавали! А теперь… Он махнул рукой и выключил радио. — Послезавтра — панихида в Козьмодемьянской церкви, так, кажется, сказал сторож, — произнес вполголоса Зайцев. — Что ж, посмотрим. * * * «Благодарю тебя, Создатель, что я в житейской кутерьме не депутат и не издатель, и не сижу еще в тюрьме, — тихонько мурлыкал себе под нос Климов, сидя на шконке в пустой камере, стихи Саши Черного на музыку Александра Градского, чью пластинку «Сатиры» он очень любил. — Благодарю тебя, Могучий, что мне не вырвали язык, что я, как нищий, верю в случай и к всякой мерзости привык…» — Климов допел строчку и вслух, хотя собеседников рядом не наблюдалось, сказал: — Черный, Градский и я… три Александра, что-то же должно случиться? Или это дерьмо будет продолжаться вечно? Ответа не было. Больше всего на свете боялся Саша замкнутого пространства, тяжкого увечия и перспективы потерять свободу. Конвоируя заключенных и стоя на вышке, он сумел по достоинству оценить услугу, оказанную ему — нет, не ему, конечно, а матери — Юрием Лапотниковым. И вот теперь Климова обвиняли в убийстве человека, которого он в силу различных обстоятельств терпеть не мог, но чтобы такое… Опер Нестеров оказался работником очень опытным в ведении разного рода грязных дел. Он сумел заставить Климова подписать протокол, где над обычной, заключающей подобного рода документы фразой «с моих слов записано верно», перо капитана зафиксировало некоторые факты, говорящие совсем не в пользу подозреваемого. Погибшего отчима он недолюбливал? — Недолюбливал. Находился на даче в тот самый день, когда был убит Лапотников? — Находился. Имел с ним нелицеприятный разговор, закончившийся ссорой? — Имел. Ударил Лапотникова железякой по голове? — Ударил. Никакие ссылки Климова на то, что когда он покидал дачу, отчим был жив и что в холле Александр виделся с братом жены Лапотникова, который собирался поговорить с Юрием Николаевичем, и на прощание с обоими охранниками, — ничто не помогало. На разумный, с Сашиной точки зрения, совет — задать необходимые вопросы всем вышеупомянутым лицам — капитан отвечал издевательскими усмешками. Когда мучимый похмельем Климов раз в третий повторил свое предложение, оперативник неожиданно, как понял Александр, это была манера Нестерова вести допросы, завопил: — Хватит мне тут Ваньку валять! Кто твой сообщник? Ты или он убил Кривцова и Чекаева? Капитан назвал еще пять фамилий, две из которых принадлежали женщинам. Всех их он считал жертвами Климова и его неведомого помощника! Саша потерял дар речи. Это было уж слишком! Вдруг в комнату влетели двое здоровых парней в тренировочных костюмах и, сбив Климова на пол, принялись избивать его резиновыми дубинками, орудуя ими грамотно, то есть стараясь не оставлять следов. У Александра уже не нашлось моральных сил для сопротивления. Он лишь, закусив до крови губу, старался не издать ни звука, пока шла экзекуция. Казалось, выбивание признания длилось не меньше часа, но Климов не раскололся, однако и того, что он признал, подписав протокол, судя по всему, было довольно для его содержания в камере. Вновь оказавшись на стуле, Саша потребовал прокурора и адвоката; в ответ на свое требование он получил ощутимый тычок и обещание Нестерова натянуть ему, умнику, глаза на жопу. Ночь прошла в одиночке. А утром Саша встретился со следователем, однако, почему-то не с «важняком» Старицким — он в это время говорил по телефону с Нестеровым, — а с неким молодым человеком, юристом второго класса, что соответствует привычному для всех званию старшего лейтенанта.