Каждых вдох приближает мою грудь к его прохладе, каждый выдох – вновь ее отдаляет, как перетягивание каната, которым я ежедневно занимаюсь внутри себя. Частичка меня хочет быть ближе, остальное знает, что мне нужно держаться, на хрен, подальше, что Рордин – это океан, который хлынет в легкие и утопит, если я в него упаду. Рордин опускает взгляд, ледяной и пристальный, он останавливается на округлой груди и мельчайшей точечке боли, достаточно глубокой, чтобы выступила бусинка крови. Я должна знать. Голова склоняется, соски твердеют, плоть так сильно предвкушает его прикосновение, что становится неуютно. Кожу дразнит прерывистый выдох. Моргаю – и атмосфера переменяется. Рордин вдруг стоит ко мне спиной, и я слышу, как покручивает бокал, чтобы перемешать воду… Ни крови. Ни смазанного следа. Их нет. И я ничего не почувствовала. Даже легчайшего касания. Как будто Рордин изо всех сил постарался, чтобы его не осталось. Засевший у меня внутри тяжелый камень очень похож на разочарование. Рордин идет к двери, не позволяя мне даже бросить взгляда на его лицо. Мерцает ли в его глазах неудовольствие? Неудовлетворенность? Отвращение? Настолько ли все плохо, что мне нельзя видеть? – Сегодня вечером подношение не понадобится. Сердце ухает в пятки, в горле набухает ком, не давая нормально вздохнуть. Эти слова… Кислота, что льется прямо мне на кости. Он крадет тот садистский трепет, что я испытываю во время ежевечернего ритуала, и заменяет его вот этим – столь же отстраненным, словно во время принятия подношения нас таки разделяла дверь. Рордин останавливается, держа ладонь на дверной ручке. – Сиреневый. Трясу головой, устремляя остекленевший взгляд на его затылок. – Что? – Под цвет твоих глаз, – бормочет Рордин, прежде чем потянуть дверь на себя – и исчезнуть из виду. Веки, трепеща, смыкаются, отгораживая меня от мира. Я истекала кровью за завтраком, но Рордин почему-то не потребовал от меня окунуть ногу в ведро воды. Это что, наказание какое-то? Способ заставить меня нарушить привычный распорядок дня? Потому как похоже именно на него. Рордин нанес удар и свалил. Раздается тихий стук, и я вижу, как Говард просунул голову в дверной проем и осматривает комнату блестящими глазками-бусинками. – Он ушел? – Ушел, – прочищаю горло, наблюдая, как Говард крадется внутрь так, будто пол усеян горячими углями. – И ему понравился красный. Говард спускает очки пониже, изучает меня поверх оправы. – О? Киваю. – И я хочу платье с низким вырезом сзади. И чтобы бедра облегало. Портной хмурит брови, его глазки распахиваются шире, а щеки пунцовеют. – Но… но, Орлейт, моя дорогая… тогда ты не сможешь надеть корсет. Для такого случая это очень, очень вольно! – В этом и смысл, – цежу я, вытаскивая остальные булавки из той чудовищности, которую навертела на меня Дольси. Если уж я и должна присутствовать на балу, то я не позволю запихнуть меня в то, в чем невозможно дышать. – До тех пор, пока ворот остается у горла, в остальном даю вам творческую волю, Говард. Вы постоянно говорите, что хотели бы одеть меня как куклу. Что ж… попытайтесь. Портной долго на меня смотрит, прежде чем разразиться бурной деятельностью, болтовней и выразительными жестами, которые вызывают у меня улыбку. Рордин хочет меня наказать? Хорошо. В эту игру можно играть вдвоем. Глава 8 Орлейт Солнце садится, окрашивая облака мягким фиолетовым оттенком. Стоя среди этого шедевра цвета и света, что постоянно сменяется, я наблюдаю, как Рордин шагает к лабиринту деревьев, окружающих земли замка… К моей Черте безопасности. Он добирается к дальнему углу, где лес встречается с отвесной скалой, и начинает обход – прогулку вдоль моей Черты, пока не исчезает в лесу. Не уходит в места, в которые я, надеюсь, не попаду никогда. За этими деревьями случается плохое. Широко распахнутые, невидящие глаза. Запах пылающей смерти. Твари, что ворвались в… Прочищаю горло. Ненавижу Рордина за то, какую дыру он проделал в моем распорядке дня. Теперь я сижу вся в смятении, размышляю над временем, а ему, не сомневаюсь, насрать. Он получил, что желал. Услышав резкий писк, я бросаю взгляд через балконные двери на сумку, которую повесила на угол резной кровати. Так как весь день у меня отнял Говард, я так и не добралась к Шэю… а значит, в сумке до сих пор сидит мышь. Бедняжка. Снова смотрю вниз с балюстрады, наблюдаю, как Рордин идет вдоль опушки, и хмурюсь. Несмотря на бурлящее внутри любопытство, во время вечернего обхода Рордина я всегда остаюсь здесь, наверху, – считаю, что закрытые двери между нами распространяются и на эту часть дня. Но сегодня необычный день. Рордин изгадил мне распорядок, угрожал, требовал, чтобы я посетила бал, и лишил меня трепета, который я испытываю каждый вечер. Если он не желает уважать мои границы, то зачем же я уважаю его? Делаю глубокий вдох, окидываю взглядом медные лучи, что пронизывают пушистый лес, и решаю, что сейчас самое время навестить моего друга Шэя. И совсем не стоит принимать во внимание то, что я пользуюсь этим предлогом, чтобы проследить за обходом Рордина вблизи. Натягиваю кофту, заново собираю сумку и, вылетев за дверь, принимаюсь перепрыгивать через две ступеньки Каменного стебля зараз, пока не добираюсь до самого низа, где выхожу на пятый этаж замка. Нырнув в Перепутье, я выбираю короткую дорогу, которая выводит меня наружу прямо позади Рордина. Густой аромат цветущих ночных лилий заставляет глубоко вздохнуть; от их пряности у меня всегда щекочет в горле. Несусь по небольшой полоске травы, сливаясь с полоской тени, что обрамляет Рассады – теплицу. Пользуясь ухоженными садовыми кустами как щитом, я выглядываю из-за угла холодной стеклянной постройки, которую так люблю. Наблюдаю. Его плечи напряжены и едва двигаются с каждым плавным шагом, которым он ступает по земле. В его действиях нет ничего необычного. Он просто идет по той же тропе, что и всегда, проводя рукой по случайному дереву тут и там. Исчезая из моего поля зрения, он выманивает меня из безопасного идеального укрытия. Перемещаюсь от одной полосы тени к другой, следуя за ним, бесшумная, как лист, гонимый холодным вечерним ветром.