Глава 1 Снег танцевал в свете фонаря, подобно хлопковому пуху. Снежинки летели без определенного направления, не зная, куда им хочется – вверх или вниз, они просто отдавались во власть жуткого ледяного ветра, нахлынувшего из густой темноты над Осло-фьордом. Ветер и снег кружили и кружили во мраке у причала, между запертыми на ночь складами. Но вот ветру надоело, и он бросил своего партнера по танцу прямо возле стены, швырнул этот сухой, налетавшийся вволю снег под ноги мужчине, которому я только что выстрелил в грудь и шею. Кровь капала с воротничка его рубашки на снег. Нельзя сказать, что я много знаю о снеге, да и о чем-либо другом, если уж об этом зашла речь, но я читал, что кристаллы снега, образовавшиеся в морозную погоду, совершенно не похожи на кристаллы наста, мокрого или крупнозернистого снега. Форма кристаллов и сухость снега способствуют тому, что гемоглобин крови сохраняет глубокий красный цвет. Во всяком случае, снег под мужчиной пробуждал во мне воспоминания о пурпурной королевской мантии с горностаем, изображенной на рисунках в книжке норвежских народных сказок, которую мама частенько читала мне. Ей нравились сказки и короли. Наверное, поэтому она назвала меня в честь одного из них. Газета «Афтенпостен» писала, что если такая же морозная погода продержится до Нового года, то 1977-й станет самым холодным послевоенным годом и запомнится нам как начало нового ледникового периода, которого уже давно ожидают ученые. Но я ничего об этом не знал. Зато я знал, что стоящий передо мной человек скоро умрет: конвульсии, пробежавшие по его телу, не оставляли в этом сомнений. Он был одним из людей Рыбака. Ничего личного. Я так и сказал ему перед тем, как он сполз по кирпичной стене, оставляя на ней кровавый след. Сомневаюсь, что ему стало легче от того факта, что во всем этом не было ничего личного. Когда меня самого застрелят, мне бы хотелось, чтобы в этом было что-то личное. И я произнес такие слова не для того, чтобы призрак убитого не пришел за мной, – я не верю в призраки. Просто ничего другого мне в голову не пришло. Конечно, я мог бы промолчать, именно так я обычно и поступаю. Видимо, что-то заставило меня внезапно разговориться. Может быть, мысль о том, что через несколько дней наступит Рождество. Как я слышал, мы, люди, в преддверии Рождества тянемся друг к другу. Но что я об этом знаю? Я думал, что кровь застынет на поверхности снега и останется там, но снег всосал ее, затянул под поверхность, спрятал, как будто она была необходима ему самому. По дороге домой я представлял, как из сугроба поднимается снеговик, под мертвенно-бледной обледенелой кожей которого явственно проступают наполненные кровью вены. Я позвонил Даниэлю Хоффманну из телефонной будки и сообщил, что дело сделано. Хоффманн сказал, что это хорошо. Как обычно, он ни о чем меня не спросил. Либо он научился доверять мне за те четыре года, что я убивал для него, либо он не хотел ничего знать. Дело сделано, и с чего бы такому человеку, как он, мучиться этим, раз он заплатил за то, чтобы меньше мучиться? Он попросил меня зайти в офис на следующий день и сказал, что у него есть для меня новая работа. – Новая работа? – переспросил я, почувствовав, как сердце подпрыгнуло в груди. – Да, – ответил Хоффманн. – Точнее, новый заказ. – А, вот как. Я с облегчением повесил трубку. Потому что вряд ли я сгожусь для чего-то другого, кроме того, чем уже занимаюсь. Вот четыре работы, для которых я не гожусь. Я не могу вести машину при отходе с места преступления. Я способен ехать быстро, это не проблема. Но я не могу вести машину неприметно, а ведущий машину при бегстве должен уметь и то и другое. Он должен уметь водить так, чтобы его автомобиль казался самым обычным в потоке машин. Я же вместе с двумя подельниками загремел в тюрьму, потому что не могу водить неприметно. Я мчался как демон, сворачивая с проселочных дорог на шоссе и обратно, и уже давно оторвался от преследователей: до шведской границы оставалось всего несколько километров. Я сбросил скорость и поехал медленно, соблюдая правила, как дедуля на воскресной прогулке. И несмотря на это, нас остановил полицейский патруль. Потом полицейские утверждали, будто даже не догадывались, что остановили машину с грабителями, и еще сказали, что я не превышал скорость и не нарушал правил. По их словам, подозрительным было то, как я вел машину. Не знаю уж почему, но у них возникли подозрения. Я не гожусь и для ограблений. Я читал, что больше половины банковских служащих, переживших ограбление, потом страдают психическими расстройствами, причем некоторые из них – до конца жизни. Не знаю почему, но, когда мы вошли, старикан, сидевший в окошке в почтовом отделении, изо всех сил постарался заработать психические проблемы. Как мне показалось, он рухнул только оттого, что дуло моего ружья повернулось в его сторону. На следующий день я прочитал в газете, что у него начались психические проблемы. Скоропалительный диагноз, но, кто бы чего ни говорил, каких проблем человеку не хочется заработать, так это психических. И я пошел навестить его в больнице. Конечно, он меня не узнал, ведь в почтовом отделении на мне была маска рождественского гнома. (Мы великолепно замаскировались, ни один человек на улице не обратил внимания на трех мужчин с мешками в костюмах рождественских гномов, бегущих из почтового отделения в разгар предрождественской суеты.) Я стоял у дверей в палату и рассматривал старикана, лежавшего на кровати с коммунистической газетой «Классекампен» в руках. Нельзя сказать, что я имею что-то против коммунистов как личностей. Впрочем, если честно, то имею. Но я не хочу иметь что-то против них как личностей, я просто хочу сказать, что они ошибаются. Поэтому я почувствовал укол совести оттого, что мне заметно полегчало, когда я увидел в руках старика «Классекампен». Понятно, что укол совести и угрызения совести – вещи совершенно разные. И как я уже сказал, мне заметно полегчало. Но я перестал заниматься грабежами. Вполне возможно, что следующая жертва не будет коммунистом. Еще я не гожусь для дел с наркотиками – это три. У меня просто не получается. Нельзя сказать, что я не способен вытрясти деньги из людей, задолжавших моим боссам. Торчки сами виноваты в своих бедах, а мое мнение теперь такое: люди должны платить за свои ошибки, вот так все просто. Проблема скорее заключается в том, что, как говорила моя мама, натура у меня слабая и чувствительная. Наверное, она узнавала во мне себя. В любом случае мне следует держаться как можно дальше от наркотиков. По словам мамы, я – человек, который только и ищет, кому бы подчиниться: религии, старшему брату, боссу. Или же алкоголю и наркотикам. К тому же я ведь и считать не умею, едва могу сосчитать до десяти, не потеряв концентрации. А это совсем глупо, если ты работаешь толкачом или потрошишь должников. Ладно. Последнее. Проституция. Почти то же самое. Меня не беспокоит, когда женщины желают заработать немного денег подходящим для них способом, а парни, например я, получают одну треть их заработка и создают все условия для того, чтобы женщины могли сосредоточиться на своем ремесле. Хороший сутенер стоит каждой кроны, которую ему отстегивают, – я всегда так считал. Моя проблема в том, что я слишком быстро влюбляюсь и теряю из виду деловую составляющую. И я не могу трясти или бить женщину либо угрожать ей, все равно – любимой или нет. Наверное, это связано с моей мамой, не знаю. Наверное, поэтому я не могу смотреть, как другие бьют женщин. Просто что-то переключается в голове. Взять, к примеру, Марию. Она хромая и глухонемая. Не знаю, как одно связано с другим, скорее всего никак, но если уж тебе выпадает плохая карта, то и дальше продолжает не везти. Вот поэтому любовничком Марии стал придурочный торчок, эдакий тип с красивым французским именем, задолжавший Хоффманну за наркоту тринадцать тысяч. Я впервые увидел Марию, когда Пине, старший сутенер Хоффманна, показал мне девушку с собранными в узел волосами, в сшитом вручную пальтишке. Она выглядела так, будто только что вышла из церкви. Она сидела на лестнице Манежа и плакала. Пине объяснил мне, что ей предстоит отработать долг любовника. Я подумал, что лучше всего позволить ей начать мягко, с ручной работы. Но она выскочила из первой же машины, в которую села, меньше чем через десять секунд. Она стояла и рыдала, а Пине орал на нее – наверное, думал, что если будет орать достаточно громко, то она его услышит. Может быть, все дело в этом. В крике. И в моей маме. Во всяком случае, в моей голове что-то переключилось, и, хотя я прекрасно понимал аргументы, которые Пине пытался вдолбить ей в башку, все закончилось тем, что я избил собственного босса. Потом я отвел Марию в квартиру, сдающуюся, как мне было известно, внаем, пошел к Хоффманну и сказал, что в сутенеры я тоже не гожусь. Но Хоффманн ответил – и мне нечего было ему возразить, – что не может позволить человеку не возвращать долг, что это плохо повлияет на дисциплинированность других, более важных клиентов. И вот, зная, что Пине и Хоффманн ищут девушку, которая по глупости согласилась взять на себя долги любимого, я стал разыскивать этого француза и нашел его в одной коммуне в Фагерборге. Он был под кайфом и без денег, и я понял, что из его карманов мне не удастся выудить ни кроны, как бы сильно я его ни тряс. Я сказал ему, что если только он посмеет приблизиться к Марии, то я вгоню ему носовую перегородку прямо в мозг. Честно говоря, сомневаюсь, что у него еще оставались мозги и носовая перегородка. Я пошел к Хоффманну с сообщением, что любовничку наконец удалось собрать деньги, отдал ему тринадцать тысяч и выразил надежду, что теперь охота на девушку закончена. Не знаю, употребляла ли Мария что-нибудь, пока жила вместе с тем типом, – возможно, она тоже была человеком, ищущим, кому бы подчиниться, – но сейчас она казалась совершенно нормальной. Она работала в гастрономе, куда я иногда заглядывал, чтобы проверить, все ли в порядке, не объявился ли ее приятель-торчок и не уволок ли ее снова на дно. Я, конечно, не показывался ей на глаза, просто стоял на темной улице и, глядя в окна ярко освещенного магазина, наблюдал, как она сидит за кассовым аппаратом, выбивает чеки и указывает на коллег, если ее кто-то о чем-то спрашивает. Нам всем, наверное, иногда хочется почувствовать, что мы оправдываем ожидания наших родителей. Не знаю уж, чего от меня ожидал мой папаша, сейчас речь о маме. Заботиться о других ей удавалось лучше, чем о себе, и мне это казалось примером для подражания. Кто его знает. В любом случае, мне было особо некуда тратить деньги, заработанные у Хоффманна, и что с того, если я сдал хорошую карту девчонке, которой до этого не везло? Ладно. Обобщая, можно сказать так: я не умею осторожно водить, я мягкий, как масло, я слишком легко влюбляюсь, я теряю голову, когда злюсь, и я плохо считаю. Я почитываю то да се, но знаю очень немного, и знания мои трудно употребить в дело. И пишу я медленнее, чем растут сталактиты. Так как же человек вроде Даниэля Хоффманна может использовать человека вроде меня? Ответ, как вы, наверное, уже догадались, таков: в качестве убийцы. Мне не приходится водить машину, убиваю я по большей части людей, заслуживающих смерти, да и о сложных вычислениях речи не идет. По крайней мере, до сих пор не шло. Теперь у меня появились две задачки. О первой задачке я не переставал размышлять ни на минуту: когда же у меня накопится столько материала на босса, что он начнет беспокоиться и подумывать, не пора ли убить убийцу? Совсем как в истории с черной вдовой. Нельзя сказать, что я хорошо разбираюсь в арахнологии, или как ее там, но самка позволяет оттрахать себя самцу, который по размеру намного ее меньше, так ведь? А когда он сделает свое дело и перестает быть ей нужным, она его сжирает. Во всяком случае, в книге «Царство животных 4: Насекомые и пауки» в Дейкманской библиотеке есть изображение черной вдовы с откушенными педипальпами самца, так сказать, с его членом, свисающим из ее вагины. В книге можно также увидеть кроваво-красную отметину в форме песочных часов у нее на брюхе. Песок бежит, так что ты, напыщенный, маленький, похотливый самец, следи за временем своего визита. Вернее, следи, когда закончится твое время. И убирайся оттуда к чертовой матери, в снег и дождь, с двумя пулями в боку или целым, – просто беги к тому единственному, что может тебя спасти. Вот как я смотрел на это. Делай то, что должен, но не подходи слишком близко. Поэтому мне очень не понравился новый заказ Хоффманна. Он хотел, чтобы я убрал его жену. Глава 2 – Я хочу, чтобы ты обставил все как ограбление, Улав. – Зачем? – спросил я. – Потому что все должно казаться не тем, чем является на самом деле, Улав. Полиция всегда негодует, когда гибнут гражданские. Она слишком яростно берется за расследование. А когда женщину, у которой есть любовник, находят мертвой, все указывает на ее мужа. И в девяноста процентах случаев – совершенно справедливо. – В семидесяти четырех, сэр. – Прости? В наше время мы в Норвегии обычно не говорим людям «сэр», даже самым большим начальникам. Исключение, конечно, составляет королевская семья, к членам которой обращаются «ваше королевское величество». Даниэль Хоффманн, наверное, предпочел бы именно такое обращение. Титул «сэр» Даниэль Хоффманн привез с собой из Англии вместе с кожаной мебелью, книжными полками красного дерева и книгами в кожаных переплетах со старыми, пожелтевшими, обтрепанными страницами, наверняка произведениями английских классиков, откуда мне знать, я был знаком лишь с известными авторами: Диккенсом, Бронте и Остин. Как бы то ни было, мертвые писатели настолько иссушали воздух в его кабинете, что после визитов к нему я еще долго отхаркивал пыльную целлюлозу. Не знаю, что так завораживало Хоффманна в Англии, но мне было известно, что он учился там недолгое время и вернулся домой с чемоданчиком твидовых костюмов, с амбициями и напыщенным оксфордским английским, на котором говорил с норвежским акцентом. Однако он не привез с собой ни диплома, ни других знаний, кроме того, что деньги решают все. И что человек, который хочет преуспеть в бизнесе, должен работать в области, где конкуренция наиболее слаба. В то время в Осло такой областью был рынок проституции. Думаю, анализ рынка оказался нетрудным, и Даниэль Хоффманн понял, что на рынке, где заправляют шарлатаны, идиоты и любители, даже середнячок способен стать королем на горе. Вопрос лишь в том, чтобы этот середнячок обладал свободным отношением к морали, необходимым для ежедневного набора молодых женщин в проститутки. Поразмыслив немного, Даниэль Хоффманн пришел к выводу, что он обладает таким отношением. Когда спустя несколько лет он вторгся на рынок героина, он уже сам себя считал успешным человеком. А поскольку в то время рынком наркотиков в Осло заправляли люди, которые были не только шарлатанами, идиотами и любителями, но еще и торчками, а Хоффманн обладал свободным отношением к морали, позволявшим ему отправлять людей в наркотический ад, его снова ждал успех. Единственной проблемой Хоффманна в настоящее время являлся Рыбак. Рыбак был относительно новым конкурентом на рынке героина и, как оказалось, не был идиотом. Боги знают, что в Осло в то время хватало наркоманов для них обоих, и все же они изо всех сил пытались стереть друг друга с лица земли. Почему? Н-да. Думаю, ни один из них не обладал моим врожденным талантом к подчинению. И дело становится совсем щекотливым, когда люди, которые должны править, должны восседать на троне, обнаруживают, что их женщины им не верны. Мне кажется, Даниэлям Хоффманнам жилось бы лучше и проще, если бы они могли смотреть на все сквозь пальцы и прощать своим женам романчик-другой. – Я собирался взять отпуск на Рождество, – сказал я. – Уехать на время кое с кем. – Кое с кем? Не думал, что у тебя есть близкие друзья, Улав. Вот это мне в тебе и нравится, знаешь ли. Тебе некому поверять свои тайны. Он рассмеялся и стряхнул пепел с сигары. Я не обиделся, ведь он сказал то, что думал. На сигарном банте было написано: «Кохиба». Я где-то читал, что на рубеже веков сигары были самым распространенным подарком в западном мире. Удивилась бы она такому подарку? Я даже не знал, курит ли она. По крайней мере, не видел, чтобы она курила на работе. – Я еще не спрашивал, – ответил я. – Но… – Я заплачу в пять раз больше твоего обычного гонорара, – пообещал Хоффманн. – И потом можешь уехать со своим кое-кем в вечный рождественский отпуск, если захочешь. Я попробовал сосчитать. Но как уже говорилось, я для этого не гожусь. – Вот адрес, – сказал Хоффманн. Я проработал на него четыре года и до сих пор не знал, где он живет. А зачем мне это? Он ведь тоже не знал, где я живу. И с его новой женой я не был знаком, только слышал, как Пине без устали повторял, какая она горячая штучка и сколько денег он смог бы огрести, если бы у него на улице работала пара чувих вроде нее. – Обычно днем она бывает дома одна, – сказал Хоффманн. – Во всяком случае, так она говорит мне. Делай свое дело как знаешь, Улав. Я полагаюсь на тебя. Чем меньше мне будет известно, тем лучше. Это понятно? Я кивнул. И подумал: тем меньше, чем лучше. – Улав? – Да, сэр, я понял. – Хорошо, – произнес он. – Позвольте подумать над этим до завтра, сэр. Хоффманн приподнял тщательно приглаженную бровь. Я не много знаю об эволюции и тому подобном, но вроде бы Дарвин считал, что существует всего шесть универсальных выражений лица, передающих человеческие чувства. Понятия не имею, есть ли у Хоффманна шесть человеческих чувств, но, как мне показалось, приподняв бровь, а не открыв рот, он хотел донести до меня легкое удивление, смешанное с задумчивостью и пониманием. – Я только что сообщил тебе детали, Улав. И после этого ты хочешь отойти в сторону? Угроза была едва слышна. Впрочем, если бы она была едва слышна, я бы ее не понял. Я совершенно лишен музыкального слуха и не понимаю ни подтекстов, ни намеков в речи людей. Так что давайте исходить из того, что угроза была очевидной. У Даниэля Хоффманна были ясные синие глаза, обрамленные черными ресницами. Если бы он был девушкой, я бы подумал, что он их подкрасил. Не знаю, почему я говорю об этом, ведь это не имеет никакого отношения к делу. – Я не успел ответить до того, как вы сообщили мне детали, сэр, – ответил я. – Вы получите ответ сегодня вечером, хорошо, сэр? Он посмотрел на меня и выдохнул сигарный дым в мою сторону. Я сидел, положив руки на колени и разглаживая поля шляпы, которой у меня не было. – До шести, – произнес он. – В шесть я ухожу из конторы. Я кивнул. В четыре часа дня я шел домой по заснеженным городским улицам. После нескольких часов мутных рассветных сумерек город вновь накрыла тьма. Ветер дул по-прежнему, безликим свистом вырываясь из черных проулков. Но я уже говорил, что не верю в призраки. Снег поскрипывал под подошвами моих сапог, как корешки старых, высохших книг. Я размышлял. Обычно я пытаюсь этого не делать, ведь я вряд ли смогу стать лучше в этой области при помощи постоянной практики, и, кроме того, по опыту мне известно, что размышления ни к чему хорошему не приводят. Но я вернулся к первой из двух своих задачек. Само устранение должно было пройти нормально. Наверняка эта работа будет легче, чем другие, выполненные мной. И то, что эта женщина умрет, тоже нормально; как я уже говорил, я считаю, что люди – и мужчины, и женщины – должны отвечать за свои ошибки. Гораздо больше меня беспокоило то, что неминуемо должно будет произойти потом. Я стану человеком, который устранил жену Даниэля Хоффманна. Стану тем, кто все знает и будет властен решать судьбу Даниэля Хоффманна, когда начнется полицейское расследование. Решать судьбу человека, не способного подчиняться. Стану тем, кому Хоффманн пообещал гонорар в пять раз больше обычного. Почему он предложил мне такие деньги за совсем простую работу? Я почувствовал себя парнем, который сидит за покерным столом с четырьмя вооруженными до зубов, подозрительными на вид типами. А мне только что сдали четыре туза. Иногда хорошие новости настолько нереально хороши, что становятся плохими. Ладно, как поступил бы самый умный игрок в покер? Он скинул бы карты, принял бы поражение, которое вполне можно пережить, и стал бы надеяться на лучшее, на более подходящую сдачу в следующем круге. Моя проблема заключалась в том, что карты скидывать было уже поздно. Я знал, что за убийством собственной жены будет стоять Хоффманн, независимо от того, я ее убью или кто-то другой. Я понял, куда меня принесло. Я вгляделся в свет. Ее волосы были собраны в узел, совсем как у моей мамы. Она улыбалась и кивала клиентам, заговаривавшим с ней. Большинство из них знали, что она глухонемая, они говорили ей «с Рождеством» и «до свидания», всякие дружеские слова, какими обычно обмениваются люди. Гонорар в пять раз больше обычного. Вечный рождественский отпуск. Глава 3