Она подпрыгнула, за дверьми подхватила бурдюк и со всех ног понеслась к ручью. — Вот теперь я понял, чего мы ждем, — пробормотал Олег. — К осени он ведь сможет разговаривать, так? Но память ворона никуда не денется, останется при нем. Коли ворон видел, как князь Черный из Мурома уходил, как с хазарами рубился, то видел, и как тот добычу свою прятал, как мудрый Вельмесь реку заговаривал, правильно? А зная заклятье запирающее, нетрудно и отпорку к нему подобрать… Храмовые воины предпочли отмолчаться. Только Даромила спросила из-за спины: — Как мыслите, оставит боярин Чеслав Желану нашу при себе, как исцелится, али отвернется, знатную невесту искать станет? — Далеко смотришь, красавица, — задумчиво ответил ей Явор. — Тут бы до осени дожить. Может статься, Желана этакой невестой станет, что сама не захочет с нищим боярином связываться, князя себе вровень возжелает. — Нешто бывают нищие бояре? — всплеснула руками Даромила. Мужчины в ответ снисходительно засмеялись. * * * После гибели Ногилюда снять заклятие с реки никто более не пытался. Медленно, день за днем тянулось знойное лето. Дружинники, валяясь при оружии между лесочком и кустарником, вяло переговаривались о том, что ныне, видать, засуха опять выпадет и хлеб не уродится. А может, и репы не будет. Хотя, конечно, может, и обойдется. Кто старательно выстругивал древки для стрел, кто — деревянные ложки из приготовленных для костра чурбаков, кого боярин посылал на охоту. Но большей частью люди скучали. Чай не усадьба, хлопот по хозяйству никаких. И не развлечься весело — с пивком, баней, песнями и девками. Только журчание реки да серая нежить, что бродит в темноте округ заговоренных линий. Олег, как и поклялся богине, по пять раз в день отправлялся на уютную полянку, чтобы вознести хвалу своей спасительнице. Туда же хоть раз, но приходила и Верея, дабы лишить своего безродного избранника всех сил и тем увериться в его верности тайной ночной порой. На четырнадцатый день не выдержал боярин Вышемил из-под Ржева, что неподалеку от Твери, и ушел восвояси, уведя с собой полсотни враз повеселевших удальцов. Еще спустя два дня бесследно сгинул Велимудр, волхв Белецкого князя. Однако сам князь, поглядывая на юрту, в которой невозмутимо занимались своими делами храмовые воины, всё же решил остаться, подождать — авось, как-то всё в конце концов и образуется. Итого на берегу реки Смородины оставались надеяться на столь близкое, но всё же недоступное богатство почти две сотни человек. Полусотня дружинников под золотым соколом на вымпеле князя Рюрика, немного больше — под рукой князя Белецкого, и два небольших отряда двоих друзей, бояр из Верховских княжеств. Они ждали чуда уже почти месяц и явно не собирались отступать. Лето, жара, однообразие. Олег почти физически ощущал, как сонная одурь накрывает собой искателей сокровищ, и только два человека в этом мире жили полноценной, радостной жизнью: Желана и Чеслав. Девушка искренне восторгалась каждому новому слову, которое удавалось услышать от боярина, а тот, в свою очередь, изо всех сил стремился порадовать свою покровительницу. И каждый день для них был наполнен новыми событиями и отрадой. Когда однажды покой над рекой разорвал звук трубы, Олегу показалось, что мир перевернулся. Он как раз отдыхал после обеда на медвежьей шкуре в тени, у почетной северной стены. От неожиданности Середин едва не подпрыгнул до потолка, откатился к очагу, подхватил с пола саблю и выскочил наружу. Труба заставила вскочить не его одного — на ногах стоял весь лагерь. Ратники смотрели в сторону вымпела с золотым соколом, а вскоре до Олега докатился голос и самого князя Рюрика: — Други мои! Мои соратники! Ровно тридцать лет назад отец мой, славный князь Буривой ступил на брег реки Кержени и воткнул в него свой вымпел, провозгласив земли своими. Там была построена первая усадьба нашего рода, там ныне мною крепость поднята. Тридцать лет ныне княжеству моему! Посему решил я пир ныне устроить и всех на него сзываю! Будем ныне под защитой общей черты сидеть, общие кашу с мясом есть, вместе мед-пиво пить! Ратники, естественно, радостно зашумели, а Середин отступил обратно в юрту. Принимать угощение от человека, невеста которого каждый день бегает к нему потихоньку на потаенную поляну, для его совести было уже слишком. Коли нехорошо поступаешь — так будь честным, хоть в друзья не набивайся… К счастью, отдельного приглашения ведуну князь Керженецкий не присылал, поэтому Олег смог остаться у себя вместе с боярином Чеславом и девушками, которые благоразумно на пир к многим и многим истосковавшимся по ласке мужикам решили не ходить. Храмовые воины, тоже уставшие от однообразия, только обрадовались, что есть на кого оставить кровь ворона. Сложили рядком на мужской половине бердыши и скрылись за пологом. Стены юрты звуков почти не сдерживали, поэтому ведун прекрасно слышал все здравицы, которые вскоре перешли в шумный гомон, смех, дружные протяжные песни. Когда на землю опустились сумерки, голоса стали заметно тише, сливаясь в общий гул. Расходиться никто определенно не собирался, и Олег, не дожидаясь своих соседей, улегся спать, предварительно, на всякий случай, заговорив порог от колдовства, дурного глаза и любой нежити. Мало ли кто там, на пиру спьяну черту заговоренную нарушит — тогда хоть в юрту болотники зайти не смогут… — Сюда!!! На помощь! Скорее! — Крик ужаса вырвал Олега из полудремы — по его ощущениям, не прошло и минуты, как он закрыл глаза. Еще не до конца придя в себя, ведун привычными, ставшими уже рефлекторными, движениями сцапал щит, схватил всегда лежащую под рукой саблю, выскочил из юрты. Он успел увидеть перед собой широкую улыбку князя Рюрика — и в тот же миг на затылок ему обрушилось что-то твердое и весьма увесистое… …В себя он приходил тяжело. По голове словно катались осколки кости, постоянно утыкаясь то в одно место, то в другое, вызывая резкие спазмы, от которых хотелось выть и грызть что-нибудь зубами. Наконец он открыл глаза — и увидел такое, что подумал, будто всё еще спит. Уже светало. Над берегом слышался довольный гогот, стоны, крики — мужские и женские. Прямо перед глазами какие-то лысые люди с усами и бритыми подбородками, одетые в штаны и рубахи из тонко выделанной кожи, сворачивали юрту — его юрту! Олег дернулся было к ним, и лишь теперь понял, что только привязанные к чему-то высокому руки удерживают его на ногах. Он кое-как нащупал землю, дав отдых рукам — и кисти тут же ответили новой резкой болью. — Так-так, навроде проснулся наш колдун, зашевелился… — Олег снова увидел перед собой довольную ухмылку князя Рюрика. — Ну, как? Нравится тебе мое веселье? Нравится? — Ну, ты тварь… — покачал головой Середин. — Ну, ты выродок… Зачем? — Зачем?! — чуть не подпрыгнул на месте Рюрик. — Зачем? И он неожиданно со всей силы ударил Олега в челюсть. Потом еще, еще, подхватил с земли что-то тяжелое и принялся лупцевать ведуна по бокам, по ребрам, по животу. А когда выдохся, подступил и снова переспросил: — Зачем? Думаешь, не знаю, ведун, чем вы с Вереей в кустах каждый день занимались? Для чего она, что ни вечер, в одиночку свежестью подышать убегала? Хочешь узнать, каково это знать, как твою женщину нелюдь какая-то пользует? Так на, смотри! Схватив за подбородок, князь Керженецкий повернул его лицо с такой силой, словно собирался сломать шею, и Олег увидел распластанную на земле, обнаженную, плачущую Даромилу с распущенными волосами, над которой, спустив штаны, вовсю трудился один из непонятных чужаков. Еще двое, удерживая девушку, явно дожидались своей очереди. — Ах ты, ублюдок! — зашипел от ненависти ведун, изогнулся всем телом, попытался сорваться с привязи. — Че морду воротишь? — обрадовался его реакции князь. — Нет, ты смотри! Рюрик опять повернул его к несчастной девушке, которая уже не могла сопротивляться, а только плакала навзрыд и стонала от резких толчков. Немного дальше точно так же чужие воины развлекались с Желаной. Рядом бегал Чеслав и по-детски наскакивал на них, безоружный, что-то кричал. — Ага, понравилось! — Князь отпустил его голову, только чтобы несколько раз ударить по лицу, потом снова повернул любоваться страшным зрелищем. У Даромилы как раз поменялся насильник. Безобидный Чеслав, похоже, надоел чужакам. Один из грабителей отпихнул его в сторону, выхватил меч и на всю длину вогнал в живот, пару раз провернув для верности клинок. — Вот теперь будешь знать, как чужих женщин соблазнять. Будешь знать — хотя и недолго. Князь Керженецкий опять принялся избивать его подобранной палкой, но уже без прежней ярости — похоже, главный запал он уже выплеснул. — Нет, я иначе сделаю… — Он вытянул меч, завел клинок Олегу между ног, поднял наверх. — Я стану медленно резать тебе то, чем ты баб приманиваешь, и слушать, какие песни ты при этом станешь петь. — Рю-юри-ик!!! В истошном вопле Середин узнал голос Вереи. Князь тоже повернул голову на звук, осклабился: — Ты глянь, соскучилась… А с тобой я еще повеселюсь. Он отвел меч влево для широкого поперечного замаха. Зная, что таким ударом отрубают головы, Олег закрыл глаза и, готовясь к новому переходу через Калинов мост, прошептал: — Прекрасная Мара… В голове, у правого виска, взорвался разноцветный фейерверк, и… И Олег ощутил под спиной влажный холодок. Он рефлекторно попытался встать — но тут же взвыл от страшной боли во всем теле. Вторым открытием стало то, что руки его больше не были связаны. Третьим — он ничего не видел, хотя и хлопал веками. Он вскинул руку, невольно застонав, прикоснулся к глазам… Нет, слава Свароту, они не выколоты и не выжжены. Тогда… — Похоже, ведун-то не мертвый… — услышал он откуда-то сбоку, попытался повернуть голову, но и это движение вызвало взрыв боли. — Где я? Кто здесь? — Это ты, что ль, ожил, ведун? — поинтересовались из ничего. — Я… Олег вдруг сообразил, где он. Это мир мертвых! Мир тьмы и пустоты! Но почему тогда болит тело? Это несправедливо! У мертвых ничего не должно болеть! Или он станет чувствовать себя так целую вечность?! — Да скажите хоть что-нибудь! Кто здесь? Где я? — вопрошал он. — Да все мы здесь, ведун, — наконец послышался хриплый голос. — Князь Керженецкий, выродок, на пиру чем-то опоил. Очнулись уж повязанными. Торки невдалеке хоронились — с ними, видать, Рюрик и снюхался. Они три ладьи подогнали, нас в них запихнули. А тебя, чуть опосля, в беспамятстве сбросили. — Значит, мы в трюме? — с некоторым облегчением понял Олег. — А где ж еще? — Погодите… — спохватился Середин. — Но служители Святовита — они ведь не пьют! — А им, может, в кашу подмешали, — ответил другой голос. — Теперича все вместе плывем. И бояре, и волхвы, и ведуны. — Куда? — А кто же его знает? Коли в Дон река эта заколдованная впадает, то в Царьграде продать могут. Коли в Итиль — то и до Персии, и до Индии догнать легко. Теперича воля не наша. Там узнаем. — Может, за вас выкуп спросят? — Да рази князь Керженецкий о своей подлости такой скажет кому? Нет, ведун. Вестимо, отправил он нас с торками далече. Дабы уж точно не возвернулись. Неожиданно послышался стук, сверху в трюм ударил ослепительный луч света. Олег зажмурился от боли в глазах, потом чуть приоткрыл веки, огляделся, стреляя по сторонам одними зрачками. Трюм имел в ширину метра четыре, в длину — примерно шесть-семь. Торки набили сюда человек сорок. Узники сидели, привалившись спиной к бортам — или голые совершенно, или в рваных и грязных полотняных рубахах, на которые их пленители не соблазнились. Впрочем, на себе Олег тоже никакой одежды не чувствовал. Все сидели без веревок — но что толку здесь от пустых рук? Сверху скинули два тяжелых бурдюка, охапку лепешек, и люк снова закрылся. Тут же послышался жалобный женский крик. Похоже, для торков веселье еще не кончилось. С кем же они развлекаются сейчас? С Даромилой? Желаной? Вереей? — Мара, прекрасная, всемогущая, мудрая, — закрыв глаза, искренне взмолился Олег. — Почему я не умер? За что ты лишила меня своей милости? Никто из пленников даже примерно не мог представить, как долго они плыли. В непроглядном мраке трюма не было дня и ночи, а сколько раз в день им кидали воду и лепешки — три, один или вовсе через день, никто не знал. Единственное, что хоть как-то позволяло ориентироваться, так это состояние ведуна. На то, чтобы он из чисто лежачего положения начал, пусть и со стонами, но садиться, должно было уйти не меньше недели. На то, чтобы вставать и ходить, не вскрикивая от боли в разбитых мышцах и ссохшихся кровоподтеках — около месяца. Наконец снаружи послышался грохот, судно резко дернулось назад, послышались тромкие вопли — и трюм открылся уже не на пару досок, а полностью. С палубы вниз опустили узкую лестницу. — Давайте, урусы, вылазь! — предложил один из торков, обнажив широкий меч и грозно постукивая по краю отверстия. — Вылазь, пока копьями подгонять не стали. Пленники полезли. Выбирались они по одному, и каждого высунувшегося тут же утыкали носом в палубу, связывали руки за спиной, потом помогали подняться и толкали к сходням. Где-то часа через два под палящим солнцем выстроился весь полон. Из-под натянутого на берегу парусинового навеса появился опоясанный широким полосатым кушаком толстяк в свободных атласных шароварах, с золотым полумесяцем на шее и в тюрбане со страусиным пером. Задумчиво теребя рыхлый подбородок розовыми пальцами, унизанными множеством перстней, он дошел до торка, что с мечом в руке стоял у сходней, и недовольно фыркнул: — Вы, что, откопали их на кладбище? Так даже в землю, милостью Аллаха, мертвецов краше кладут. — Помилуй, Белей-паша! — вскинул руки торк. — У нас на ладье нет для рабов вина и персиков. Кормили тем, что сами едим. И сада с гуриями нет. Какой трюм, так и ехали. Может, отвыкли маленько без солнца, но ведь все живые и крепкие! Здоровые, как мачта моей ладьи! — Сколько ты за них хочешь? — По пять динаров за каждого. — Да ты что, Согди?! — попятился от неожиданности толстяк. — Кто же даст такие деньги за полумертвых стариков! Даже в Теншете за них не заплатят и двух монет.