– Совершенно верно, – подтвердил Эшер, вновь предостерегающе подняв кверху палец. – Я в Петербурге по частному делу, ваше высочество. О моем приезде не знают даже в Департаменте. – А ваша красавица леди?.. – Осталась дома. – И правильно сделала. Великий пост в Санкт-Петербурге… – Покачав головой, Разумовский театрально передернулся. – А не смогу ли я заинтересовать вас приглашением на благотворительный бал Теософического общества[20] нынче вечером в Зимнем дворце? Черногорские княжны стремятся не упустить последних пожертвований перед тем, как все сбегут в Крым… Гостей съедется – страсть: и все столичные шарлатаны, и вообще все, взыскующие расположения их светлостей… Князь подкрутил роскошный ус. Под «всеми», насколько понимал Эшер, имелись в виду две-три тысячи человек (из полутора миллионов столичных жителей) светских щеголей и правительственных чиновников высшего ранга. – Почту за честь, ваша светлость, – склонил голову Эшер, мысленно радуясь, что не забыл прихватить в дорогу вечерний костюм. С Разумовским он познакомился не в Петербурге – в Берлине, где князь отвечал за рутинный сбор сведений от местных агентов разведывательного бюро – то от клерка с грешками за душой, то от офицера кайзеровского генштаба, живущего не по средствам и вовсе не возражающего, чтоб его карточные долги погашали без лишних вопросов. Сущие пустяки, мелочи, из которых на девять десятых и состоит работа разведчика… Конечно, на помощь высокородного дипломата, хоть в чем-либо противоречащего интересам Российской империи, Эшер отнюдь не рассчитывал, но знал: ему можно довериться как другу. В петербургском отделении его собственного Департамента таких отыскались бы считаные единицы. – Превосходно! Вундербар! – Подтолкнув Эшера к креслу у натопленной печи, монументального сооружения, облицованной плитками узорчатых изразцов с позолотой, князь позвонил в колокольчик. – А то, знаете ли, все эти банальные разглагольствования насчет положения в Сербии или общения с мертвыми довольно скоро до оскомины надоедают: серьезная нехватка достоверной информации ни той, ни другой теме совсем не на пользу. Чаю со мной выпьете, Джейми? – Мистер Пламмер. А от приглашения я, пожалуй, буду вынужден отказаться. Неужто в городе не осталось никого из Берлина? Или, к примеру, из тех, кто был в Южной Африке? – Либо в Китае, либо в Вене, либо в Боснии, либо в Месопотамии… – А о Месопотамии вам кто рассказал? – с усмешкой парировал Эшер. В ответ Разумовский шутливо погрозил ему пальцем: – Бросьте, Джейми. Всех лиц никому не запомнить – ни вам, ни им. Насколько я могу судить, из людей дельных в германском посольстве остались лишь те, кто работает там со времен царя Александра – а то и вовсе с царствования Екатерины Великой. Давайте-ка, рассказывайте, чем я могу помочь в вашем «частном деле»? Чего ради вас занесло за тысячу восемьсот миль от прекрасной мадам Эшер, да еще в то время, когда германцам загорелось захватить Марокко, а мир вот-вот захлестнет революция? – А вот это меня не касается, – отрезал Эшер, принимая чай – в серебряном подстаканнике, с куском сахара, заваренный крепче, чем в Англии варят кофе, – от все того же ливрейного лакея, соизволившего подойти к нему с подносом в руках. Облагодетельствовав Эшера, лакей удалился, и тогда князь, понизив голос, продолжил: – А что же вас тогда касается, Джейми? Что привело вас к нам? Дорога неблизкая, время года для поездок не лучшее, и все это чистая правда. – Правда ли, нет ли, – в той же мере понизив голос, ответил Эшер, – услышав, что я хочу выяснить, вы в любом случае решите, будто я спятил. С этим он ненадолго умолк, размышляя, о многом ли сможет расспросить Разумовского, не подтолкнув русских начать собственное расследование, и многое ли почерпнет из списка, составленного по его просьбе Лидией (следовало надеяться, письмо от нее прибудет уже на днях). Одно слово «немецкий», а уж тем более в сочетании со словом «ученый», вполне могло заинтересовать Третье отделение… и в итоге привести к выдворению Эшера из пределов Российской империи. – Не могли бы вы поговорить с полицией, а еще лучше – в Охранном, и выяснить, не наблюдалось ли здесь, в Петербурге, случаев так называемого… самовозгорания человека? – поразмыслив, спросил он. Брови Разумовского поднялись кверху до середины лба. – Как у Диккенса?[21] – Как у Диккенса, – кивнув, подтвердил Эшер. – А зачем?.. Эшер, приподняв ладонь кверху, покачал головой. – Именно это мне в данный момент нужно выяснить, – сказал он. – Доказательств не требуется, достаточно упоминаний. Меня интересует, не отмечалось ли чего-то подобного в течение последних двух месяцев. «Не можешь начать с одного конца, начинай с другого… по крайней мере, пока не прибудет письмо от Лидии». Довольно долгое время русский молчал, щуря голубые глаза. Слышал ли, читал ли он – или хоть кто-нибудь – донесения о находке в старинном дворце посреди древней части Константинополя, из которого Эшер с Лидией вышли наружу тем зимним утром в 1909-м, о четырех, а то и пяти обугленных трупах, сгоревших почти целиком, хотя ни кострищ, ни следов чего-либо горючего поблизости не нашлось? Турецкие власти предпочли замять дело, и свидетельства о странном событии наверняка затерялись среди описаний куда более масштабных беспорядков, волной прокатившихся той ночью по древнему городу. Конечно, нужные сведения Разумовский, его друг (и агент русского царя), поищет в любом случае… Однако князь всего-навсего ответил: – Ну что ж, друг мой, если вам требуются самопроизвольные возгорания человека, то сегодняшний бал Теософического общества – как раз то самое место, где о них можно услышать все. А заодно послушать и о полтергейстах, и о левитации, и о дождях из живых рыб, и о лягушках, живьем обнаруженных в пустотах внутри цельного камня. Сестрицам-черногоркам блюда подобного сорта только подавай. Их бала не пропустит ни один из ученых, кормящихся с попыток проникнуть в тайны телепортации или загадочных чудищ, обитающих в шотландских озерах… – А мне предлагается вызывать их на откровенность и внимательно слушать? «И, может быть, походя интересоваться, не занимаются ли они также гематологией». – Тогда вы, вне всяких сомнений, станете самым популярным среди гостей! Обычно эти «ученые» даже друг друга не слушают. – Но мне бы еще хотелось услышать, что об этом могут сказать в Охранном, – напомнил Эшер. – Вот вечером сами и спросите! – вновь усмехнувшись, откликнулся Разумовский. – Этих туда тоже слетится тьма. Еще раз заверенный князем Разумовским, что, столкнувшись во время пребывания в Санкт-Петербурге с любыми, точно не названными «затруднениями», он может смело обращаться прямо к князю, в его департамент Министерства внутренних дел, Эшер нанял кеб и покатил по Каменноостровскому проспекту назад, в город. День выдался зверски холодным, но ясным, и в меркнущем свете солнца Острова еще сохраняли ореол сказки, места и времени, изрядно отставшего от новорожденного Двадцатого Века: имения аристократов в окружении лесов и березовых рощ, бревенчатые стены крохотных izba, подражаний сельской простоте – казалось, все это, отраженное в каком-то волшебном зеркале, мерцает искристой пыльцой того самого зачина: «Некогда, в давние-давние времена…» Может, это и есть мир, где растут дети? Откинув голову на засаленные подушки сиденья, Эшер погрузился в воспоминания о кентском коттедже теток, об ароматах лесов, начинавшихся сразу же за садовой оградой. О мире, где нечто прекрасное, восхитительно новое ожидало его за любым поворотом тропинки, под шляпкой любого гриба. «Может, поэтому нас и влекут к себе сказки? Может, погоня за народными преданиями, за золотом эльфов – на самом деле просто желание вернуться в детство, в те времена, когда нас любили и оберегали? Когда жить на свете было не страшно, так как мы еще не понимали, что почем? Когда слыхом не слыхивали ни о бомбах, ни о ядовитых газах?» Сквозь кроны голых деревьев поблескивала, точно стекло, черно-зеленая в белую крапинку гладь Залива. За поросшими мхом горгульями и гранитными львами привратницких ярко, словно цветы, зеленели, розовели, желтели дворцы в итальянском стиле. Внутри – это Эшер знал не понаслышке – каждый был просто великолепен: полированный камень сотни оттенков, черное дерево, позолота, французские маркетри, китайские шелка… и каждый рубль, ушедший на все эти красоты, вынут из карманов простонародья, отнят у жителей тысяч безотрадных глухих деревень и у рабочих, замерзающих насмерть в угрюмых стенах великого множества бараков, доходных домов и фабрик в пределах недолгой пешей прогулки от этих волшебных мест. Кеб довез его до садов Таврического дворца. Оттуда Эшер дошел до особняка, где жила леди Ирен Итон. Дни удлинялись, однако смеркалось довольно быстро. За завтраком и во время многочисленных поездок в кебах Эшер прилежно читал самые свежие письма из связок, полученных от Исидро. Пока что прочитанное свидетельствовало, что по крайней мере в одном Голенищев не ошибался: серьезных, близких знакомств леди Итон ни с кем из живых не водила… но ведь Исидро надеялся что-то найти! Обогнув конюшни и каретные сараи на задах шеренги особняков, он перелез через калитку, пересек голый сад (простенькие живые изгороди, о которых без труда позаботится любой приходящий дневной садовник, и множество мощенных камнем дорожек) и обнаружил, что кухонная дверь, как и парадная, заперта на английский замок – вполне современный, годами этак пятьюдесятью новее особняка. Полумрак внутри внушал нешуточную тревогу. По всем впечатлениям, завладеть логовом леди Ирен Голенищев с «птенцами», пожалуй, поостерегся бы – тем более заподозрив, что с хозяйкой стряслось нечто скверное, да и найти в ее резиденции хозяина-соперника, Даргомыжского, Эшер тоже, пожалуй, не ожидал. Тем не менее за порогом опустевшего дома волосы на темени поднялись дыбом: следовало полагать, петербургские вампиры приглядывали за особняком после наступления темноты. «Кого же она принимала здесь? – гадал Эшер, поднимаясь широкой, изогнутой полукругом лестницей, ведущей из вестибюля наверх. – Кого хотела поразить греческими статуями и парчовыми занавесями? Сама ли играла на громадной золоченой концертной арфе, установленной в зале для музицирования? Не вел ли один из этих, по-кошачьи желтоглазых, маячивших за спиной графа Голенищева минувшей ночью, с нею бесед о чем-либо помимо охоты?» – С охотой для многих из нас связано буквально все, – рассказывал Исидро одной из ночей в купе «Норд-Экспресса»[22], пока в темноте за окном мелькали шахматной доской, словно чудесная страна по ту сторону зеркала, плоские земли Голландии. – Некоторые находят удовольствие в совместной охоте – по двое, по трое разом, с выбором и дележом жертв, загодя запланировав, где и когда… Тонкие, бледные пальцы вампира без устали тасовали карты. Раскладывать пасьянсы невообразимой сложности, такие, что и за логикой частенько не уследишь, он мог часами. – Понимаете, убивать бедняков слишком просто и посему скучно. Что до богатых – даже до этих лощеных, спесивых купчишек, толпами порождаемых миром в сии времена всеобщего упадка и вырождения, – любому вампиру быстро становится ясно: да, их крайне не любят, но непременно хватятся. А всякий живущий вечно вскоре обнаруживает, что вечность состоит из множества, множества часов бодрствования, и эти часы необходимо чем-то заполнить. Умолкнув, Исидро вновь принялся раскладывать карты – две, если не три колоды, да с такой быстротой, что у Эшера зарябило в глазах. Казалось, все это не столько пасьянс, сколько медитативные размышления о принципах математических преобразований. Сколько бессчетных «часов бодрствования» Исидро пришлось заполнять при помощи этих картонных генераторов случайных чисел? – Посему мы охотимся. А при встречах беседуем об охоте, – продолжил вампир. – Те из нас, кто некогда читал книги, слагал стихи, сочинял музыку, играл в шахматы, изучал языки, чаще всего обнаруживают, что в сравнении с насущностью, безотлагательностью, интимностью охоты все эти увлечения безнадежно бледнеют, утрачивают всякий смысл. А вот охота… ее предвкушают, ее вспоминают ночи напролет! Во время охоты во всем мире не остается ничего, кроме крови, страха и власти. Исидро снова смешал карты и начал раскладывать пасьянс заново. Его длинные белые волосы наполовину прикрывали лицо, само по себе скрывавшее многое не хуже любой маски. Лидия рассказывала, что Исидро научил ее старинной игре в пикет, но Эшера ей так и не обучила, однако сам Исидро объяснил ему правила в первую же ночь совместного путешествия. – Для многих, кроме охоты, не существует ничего, – закончил вампир. Но, судя по прочим рассказам Лидии, в компании Исидро проделавшей путь от Парижа до Константинополя, Эшер догадывался: дон Симон отнюдь не из тех, кто потерял всякий интерес к игре в шахматы, к чтению, к сложностям освоения неведомых языков. В его доме, спрятанном где-то среди лабиринтов Ист-Энда, возле реки, Лидия видела собрание книг, по крайней мере на двенадцати языках, и три шахматные доски. Библиотека в доме леди Ирен оказалась довольно обширной. Среди прочего Эшер отметил почти две полки трудов в области математики, прикладных вычислений, а также математической теории музыки. Однако, едва коснувшись коричневых переплетов телячьей кожи, с золотым тиснением на корешках, он обнаружил, что кожа совсем рассохлась, а верхние обрезы томов густо покрыты пылью. Вдобавок на столах из синего сандала и бледно-желтого тюльпанного дерева не нашлось ни единой брошюрки. В кабинете он еще раз осмотрел ящики письменного стола, но не нашел внутри ничего, кроме пыли и старых перьев. Между тем чернила в старинном чернильном приборе оказались довольно свежими, а перьями, лежавшими рядом, часто, помногу писали. Вновь проходя через зал для занятий музыкой, он коснулся струн арфы и обнаружил, что все они рыжи от ржавчины. На роскошном ковре в спальне по-прежнему темнели пятна запекшейся крови вампиров, Марьи и Иппо, стравленных графом Голенищевым друг с дружкой. Может, поэтому Исидро так и не завел ни одного «птенца»? «Вверить хозяину и душу и разум, оказаться в объятиях его сознания…» Обнаженная душа в объятиях другой обнаженной души… Возникающей при этом близости Эшер не мог себе даже представить. По сравнению с нею кульминация брака, брачное ложе, низводилась к чему-то сродни обмену рукопожатиями, и то сквозь перчатки. Зная, что Лидия никогда не простит ему, если он не сделает этого, Эшер вернулся в кабинет, отыскал чистый листок почтовой бумаги и конверт, снова проследовал в спальню и перочинным ножом срезал с ковра пару дюймов пропитанного кровью ворса – пусть изучает на здоровье… «Если, конечно, мне удастся вернуться домой живым». Однако минувшей ночью Эшеру запомнилась отнюдь не только парочка революционеров-отступников (ведь прелесть охоты затмила для них Революцию так же верно, как для леди Ирен – увлечение арфой). Знание человеческой натуры, не говоря уж о хищной злобе во взгляде Марьи, подсказывало: пусть он всего-навсего защищался, их ненависть обратится именно на него. Их обоих унизили на глазах у человека… Если они решат, что сумеют покончить с ним втайне от Голенищева, он, можно считать, покойник. Собрав образцы крови, Эшер направился в тот самый угол, куда его отбросили накануне, и легонько нажал на нижнюю стенную панель. Панель поддалась. Сдвигающаяся панель оказалась задачей довольно простой. Ощупав с полдюжины завитков окаймлявшего ее орнамента, Эшер вскоре отыскал нужный. В тайнике, нише от силы пяти дюймов в глубину, обнаружились пачки банкнот, толстостенная бутылка, наполненная (очевидно, собратьям-вампирам леди Итон доверяла не больше Эшера) водным раствором азотнокислого серебра, заряженный серебряными пулями револьвер, три разных комплекта бумаг, удостоверяющих личность, и, наконец, в конверте у дальней стенки, еще конверт – пожелтевший от времени, надписанный знакомым, тонким, как паутинка, почерком Исидро. Сложив все найденное в саквояж с наплечным ремнем, Эшер вернул панель на место и поспешил покинуть особняк. Конечно, за все время внутри он не заметил, и не услышал, и не почувствовал, что в доме есть еще кто-то или что за домом следят, однако… Вокруг сгущались холодные весенние сумерки. Подозвав первый попавшийся кеб, Эшер покинул окрестности Смольного монастыря с явственным ощущением, будто едва успел вовремя унести ноги. Вернувшись к себе, в номер «Императрицы Екатерины», он подсел к полукруглому окну-фонарю, выходившему на реку, и развернул письмо Исидро к леди Ирен Итон. «Лондон, 10 мая 1820 г.