Внешность констебля Харриса была из таких, что всегда казались миссис Паркс наиболее привлекательными: солнцем обласканный, голубоглазый, выросший на деревенском молоке. Он улыбнулся, показав белые зубы. – Все будет в порядке, мисс. Я в хорошей форме. Много занимаюсь спортом. Идите лучше вниз, присмотрите за пожилой леди. Нужно, чтоб она была в форме и ответила на мои вопросы, если там дело нечисто. – А вы полагаете, что это так? У миссис Паркс был открытый взгляд, и она тоже нравилась констеблю. И все же он никак не мог отделаться от мысли, что она кого-то ему напоминает, что он где-то ее раньше видел. Давным-давно… Может, в газетах? – Думаю, он сам себя запер, мисс. Дверь не просто заперта, а закрыта на задвижку изнутри. Не думаю, что кто-то пытался пролезть с крыши – вы бы услышали. – Я тоже так считаю, констебль. Может, мне лучше остаться здесь, на случай, если вам понадобится помощь? – Хорошо, мисс. Он снова улыбнулся и осторожно пошел по скату крыши к водосточному желобу и дальше, к комнате мистера Кристофера. Улегшись на теплой поверхности крыши над комнатой, он перегнулся как можно дальше. Окно не было зашторено, и солнце ярко освещало комнату. В ней еще и свет был включен. Увиденное так изумило констебля, что он ослабил хватку и, издав громкий крик, начал соскальзывать вниз. Он отчаянно завертелся. Однако в считаные секунды какая-то твердая хватка остановила его падение, схватив за мундир, и удержала в воздухе в подвешенном состоянии. Миссис Паркс запрыгнула на крышу и побежала по ней с легкостью птички. Пока констебль свисал с края, хватая ртом воздух, она всем своим весом попыталась удержать его. Баланс был найден, но сил втащить его назад было недостаточно. – Пикантное положение, – заметила она голосом, которым говорила бы с ребенком, извалявшимся в грязи. – Как вас зовут? – Томми. – Томми старался не смотреть вниз на плиты во дворе, куда именно сейчас из клозета выходила миссис Уизерспун. Плиты были прочные, очень твердые. Он постарался не думать, во что он превратится, когда упадет на них с такой высоты. Головой вперед… Удерживающая его рука не ослабевала, а голос был мягок, как шелк. – Томми, ты должен сам себя спасти. Я не такая сильная, чтобы вытащить тебя. Моей силы не хватит. А если ты будешь дергаться, мы свалимся вместе. Ты понимаешь? – Да. – А теперь ты вытянешь назад правую руку. Медленно. Да, вот так. Не делай резких движений. Не смотри вниз. Смотри прямо вперед. Так. Еще шесть дюймов, и ты это сделаешь! Это желоб. Ты за него ухватился? Томми Харрис ухватился за желоб с такой силой, что мог деформировать сталь. Край врезался ему в ладонь, но он еще сильнее сжал руку. – Есть. Держусь. – Хорошо. А теперь вытяни назад другую руку. Медленно. Я стараюсь удержать весь твой вес, ты понимаешь? Теперь ты дотрагиваешься до желоба. Ухватился за него? – Его левая рука нащупала металл и ухватилась за желоб обезьяньей хваткой. – Хорошо, а теперь я тебя отпущу и вернусь через световой люк. Томми издал невоспроизводимый звук, который мог означать только одно: «Нет!», и срывающимся голосом попросил: – Не отпускай меня! – Я тебя сейчас отпущу, и ты спокойно повисишь. Держи руки прямо, и ты не упадешь. Я схвачу тебя за ноги и втащу внутрь. – Ее голос был спокойный и властный. Отчасти это спокойствие передалось и ему. Он сделал глубокий вздох. – Хорошо. Томми, мой мальчик, ты смелый. Сейчас я досчитаю до трех, и все, что ты должен будешь сделать, это просто вцепиться, как черт, и я смогу спокойно втащить тебя внутрь. Идет? – Томми кивнул. Во рту у него было сухо, как в пустыне Сахара. – Раз, два, три. – Она разжала руки, очень осторожно, и он услышал, как она соскочила внутрь. Он вцепился в желоб, и, как ему показалось, прошла целая вечность, прежде чем две сильных руки, как клещи, обхватили его лодыжки и медленно и неумолимо потащили его на крышу. – Теперь отпускай, Томми. Я втащила уже добрую половину и не хочу, чтобы все остальное улетело вниз. – Он выслушал то, что она сказала, и изо всех сил постарался поверить в нее до такой степени, чтобы это помогло ему решиться расцепить руки. Еще сильнее напряглись его колени и ягодицы. – Отпускай же, Томми, – убеждала она. Томми попытался разжать руки, но не смог. Он слышал как сзади, за ним, вздохнула миссис Паркс. – Отпускай сейчас же! – прокричала она и дернула со всей силы. Перед тем как констебль Харрис понял, что произошло, он уже был внутри, в крепких руках миссис Паркс. – Ну вот! – сказала она, помогая ему встать на ноги и отряхивая пыль с его полицейского костюма. – Очень смело. И высоты вы не боитесь. Ведь правда? – И вы не боитесь… – Помятый, с открытым ртом, он не отрываясь смотрел на нее. – Да вы же… Я знаю, где видел вас раньше! Миссис Паркс отстранилась, как будто он мог заразиться от одного ее прикосновения. Лицо ее стало отрешенным, как будто от причиненной боли. – Вы, должно быть, видели меня во время судебного разбирательства, – грустно сказала она. – Я тогда еще подумала, что вы слишком молоды. – Когда они вас выпустили, миссис Паркс? – спросил он, внезапно почувствовав неловкость и нерешительность. – Я хотел сказать, что да, я помню те бумаги… У них был особый день, когда произошло убийство вашего… – Моего мужа, – сказала она безучастным, ледяным голосом. Карие глаза, которые только что смотрели на него почти с любовью и уж точно с участливым сочувствием, теперь были холодными и жесткими, как камень. – Меня освободили в прошлом году, и у меня было несколько небольших ролей. Сейчас я работаю над ролью служанки Джульетты… – Но вы же были воздушной гимнасткой! Летающая Фанточини, так вас называли. Поняв наконец, какую незаслуженную и сильную боль доставил он своей спасительнице, констебль Харрис чрезвычайно смутился. Он взял ее руку в свою. Мозолистая рука, он это почувствовал сразу. Еще отметил ее легкость и грацию, силу ее рук. – Не важно, это уже все в прошлом, – сказал он, и щеки его слегка порозовели. – Спасибо вам, миссис Паркс, вы спасли мне жизнь. В ответ она слегка пожала его руку и отстранилась. – Что же такое вы увидели через окно? Из-за чего свалились с крыши? – спросила она, чтобы сменить тему. – Мистер Кристофер в комнате? – Да, он там, – ответил констебль, вспомнив, что он при исполнении. – Точно, он там. Извините, миссис Паркс. Я должен позвонить в участок. Там ужас что творится, и я должен во всем этом разобраться. Инспектор уголовной полиции Джон Робинсон произнес: – Зовите меня Джек. Все меня так зовут. – Робинсон прибыл в пансион на Брансвик-стрит в видавшем виды полицейском автомобиле, подогревшем темперамент привередливого маленького судебно-медицинского эксперта. Доктора Джонсона вызвали во время игры в гольф, у одиннадцатой лунки. Он долго боролся за капитанскую медаль и теперь демонстрировал естественную досаду человека, которого вынудили отказаться от двойного удара и шанса выставить самого известного в клубе скупердяя. – Так что у вас для меня? – бросил он. – Я знаю не больше вашего, доктор, – Джек Робинсон пожал плечами. – Дело ведет сержант Гроссмит. А вот и он, – с облегчением проговорил Робинсон, видя, как закипает от злости доктор. – Привет, Терри. Что там происходит? Сержант Теренс Гроссмит был массивен. Его синий мундир по ширине можно было спутать с палаткой. Он был шатен с редеющими волосами и большими, ясными карими глазами, излучающими такое спокойствие и доброжелательность, что самые тяжелые преступники, неожиданно для себя самих, признавались ему, почувствовав всю нелепость содеянного. О его знании местных нравов ходили легенды. Родившийся и выросший на Брансвик-стрит, он знал каждого заслуживающего внимания торговца, зеленщика, жестянщика, домовладельца и вора. Ему было известно место каждого мало-мальски провинившегося преступника, любой подсадной утки, каждой женщины легкого поведения, равно как и каждое тайное местечко, каждый тайный уголок, любой магазинчик, торгующий контрабандным спиртным, любое хранилище краденого – на протяжении всей этой печально известной улицы. И ему нравилось это место. Он никогда не стремился к повышению по службе лишь по той причине, что не хотел покидать любимое место. Робинсону нравился Гроссмит. Как правило, к приезду инспектора он уже знал не только кто совершил преступление, но и где он живет и кому приходится братом. Однако сейчас образцовый полицейский казался весьма озадаченным. Он запустил мясистую руку в редеющую шевелюру и нахмурился. – Странное дело, сэр, и люди какие-то странные, – сказал он неуверенно. – Не знаю, что и подумать. – Но это убийство? – Да, сэр, все верно. Это убийство. Ясно, как дважды два. Доктор, пожалуйста, сюда. Думаю, ребята уже выставили дверь. – Никак не могу понять, почему это ваш непросвещенный отдел не может подождать с вызовом, пока не обнаружится реальный труп. Если вы не могли открыть дверь, то откуда вам было знать, что это убийство? – Голос доктора звенел от гнева. – И вы вытащили меня в воскресный день с гольфа просто потому, что кто-то что-то увидел в замочную скважину? С высоты своего шестифутового роста сержант посмотрел на низенького, коренастого доктора и спокойно произнес: – Нет, сэр. Один из моих полицейских заглянул в окно с крыши и едва не разбился. Дверь изнутри закрыта на задвижку, но это точно убийство. Кровь протекла через потолок в комнату снизу, и констебль сказал, что комната в ужасном беспорядке. Ну вот, – добавил он, услышав удар и треск, нарушившие воскресную тишину. – Пожалуйста, доктор. Сюда, сэр. Доктор Джонсон важно поднялся по ступеням в пестрящий театральными афишами холл и направился по лестнице наверх, вслед за огромной фигурой сержанта Гроссмита. Робинсон шел сзади. Как с ним обычно бывало, в начале дела его охватывали уныние и усталость. Так много зла в этом мире… – «… Век расшатался, и скверней всего, Что я рожден восстановить его…»[1] – процитировал он про себя. Лекции по английской литературе в Институте механики, куда его водила жена помимо его воли, оказались очень полезными. На Шекспира всегда можно положиться – уж он-то всегда попадает в точку. «И что бы я без него делал», – подумал Робинсон. Он вошел в чистый коридор, застланный циновкой из волокна кокосового ореха. Дверь третьей слева комнаты была разбита, и двое тяжело дышащих полицейских вытаскивали обломки. Это была хорошая, прочная дверь, отметил Робинсон и остановился на пороге. Не то что современная хлипкая ерунда – столярная работа прошлого века, когда считалось, что дверь – не дверь, если она не весит полтонны и не сплошь деревянная. Он рассмотрел то, что осталось от расшатанных железных петель, которые оказывали сопротивление двум констеблям с ломом целых десять минут. По всей видимости, для убитого большое значение имело его личное пространство. Комната была хоть и на последнем этаже, но очень маленькая. Выкрашенные в голубой стены, кремовый потолок темноватого оттенка. Разводы на штукатурке, где протекала крыша. Но в целом все было в неплохом состоянии. Пол не был застлан ковром, только в середине лежал небольшой квадратный коврик. На стенах – брызги крови, но большая ее часть стекла лужицей на пол рядом с кроватью, откуда она и просочилась через щели прямо в чай миссис Уизерспун. Робинсон ненавидел запах крови. «Кто б мог подумать, что в старике так много крови?» – подумал Робинсон вместе с Шекспиром. В комнате находились гардероб, туалетный столик, уставленный косметикой, стул с мужским халатом, перекинутым через спинку, и большой чемодан, на котором черными с золотом буквами было выведено CHRIS/CROSS. Стены украшали два эстампа с английскими пейзажами и набросок прекрасной девушки, скачущей верхом на белой лошади. Робинсон наконец осознал, почему он осматривает комнату: ему не хочется видеть тело убитого. Ему так и не удалось привить себе интерес к осмотру трупов. – Сюда, – подозвал его сержант полиции. – Вы только посмотрите, Робинсон! Ведь это по всем признакам комната мужчины. Как вы находите? И обитатель ее мужчина. Ну знаешь, скажу я тебе нечто… Человек в этой кровати определенно мертв. Заколот прямо в сердце. Но труп-то – не мужчины! – Он отвернул пропитанное кровью одеяло и открыл грудь трупа. Под джентльменской пижамой была маленькая, но красивой формы женская грудь… Глава 2 И в жизни женщин тоже есть приливы, Влекущие к неслыханным делам, И дерзок тот моряк нетерпеливый, Который доверяет их волнам! Джордж Гордон Байрон. Дон Жуан. Песнь 6. (перевод Т. Гнедич) Фрайни Фишер лениво обводила взглядом воскресное утро из горизонтального положения. Она подумала о том, что стоило бы уже подняться с ее зеленых простыней и сотворить нечто энергичное, типа плавания или резвой прогулки по морскому побережью в Сент-Килда. Она подумала об этом, еще разок устроилась поудобнее на подушке. Ее любимчик Линдси готовился к экзамену по праву, который ему действительно нужно было сдать в этом году, а потому сидел затворником в заваленных горами учебников комнатах, в панике накачивая себя кофе. Приемные дочери ее все еще были в школе. Друзья-коммунисты Берт и Сек участвовали в забастовке на набережной. Банджи Росс, летчик, куда-то улетел с летающим цирком, так что на горизонте не было ни одного приятного молодого мужчины. Казалось, причин вставать, проходить через всю процедуру одевания не было никаких: не было никого из тех, кого хотелось бы видеть, и ничего из того, что ей хотелось бы сделать. Пять часов. Фрайни до сих пор ничего не сделала. За весь день… Однако она проголодалась. Она встала, пригладила свои совершенно черные и совершенно прямые волосы и пошла принимать холодный душ. – Дот! – позвала Фрайни. – Черт! – добавила она, вспомнив, что Дот, должно быть, в церкви.