Константин Сергеевич Лиговской появился на свет через пять месяцев после свадьбы Марианны и человека, заменившего ей того, кого, как ей тогда казалось, никто не был способен заменить. По неписаным канонам общества появление на свет этого неугомонного и чересчур самостоятельного мальчика должно было быть предано анафеме. Но ничего подобного не произошло, поскольку, став главой семейства, Лиговской увез жену в деревню, где решил оберегать ее ото всего. «В глуши, в деревне» никто не был посвящен во внутренние интриги их семьи, а имел возможность лишь предаваться догадкам, поскольку Лиговские вели замкнутое существование. Марианна внешне примирилась со своей судьбой, ни в чем не упрекала Лиговского, понимая, что находится перед ним в неоплатном долгу, и пытаясь стать той женой, которую он, вероятно, хотел видеть рядом. Она вела хозяйство, рожала детей. После Константина осчастливила землю еще шестью отпрысками, трое из которых умерли в раннем младенчестве. Если она и страдала, проклинала свой путь и некстати вспоминала судьбу матери, которую осуждала, а потом, должно быть, поняла, почему та так ожесточилась, то редко показывала свою боль и, уж тем более, ни с кем не делилась ей. Варвара, ее преданный друг, умерла от чахотки через два года после замужества Марианны. Веденина же оставила свое театральное поприще и вообще какое-либо творческое движение, так осточертевшее ей своим ускользанием. Так или иначе, со всей этой любовью она не могла больше летать воображением по неизмеримым далям, состояние былого полета навсегда покинуло ее. А как творить без него, Марианна не знала, сожалея, что отрочество, когда она только познавала мир, бесследно ускользнуло. Тогда она способна была, не отвлекаясь ни на что материальное, жить грезами и тщательно создавать свою собственную вселенную внутри себя. Молодость оказалась не такой уж прекрасной, как ей обещали. Все ее существование сосредоточилось на детских болезнях, ведении дома и редких появлениях в провинциальном обществе. Сидя перед зеркалом и часами рассматривая роковые изменения своего прекрасного лика, Марианна могла молчать долго и мучительно для детей, всегда чувствующих, что мать не так близка к ним, как другие матери других детей. Кожа местами обвисла и потеряла ровный цвет, седые паутинки, вплетенные в восхитительный блеск волос, не получалось уже маскировать. Конечно, она могла прибегнуть к помощи краски, но это не приветствовалось в пуританстве новой жизни. А госпожа Лиговская научилась жить по канонам и мирилась с законами, понимая, что пожала больше плодов от повиновения, чем от бунтарства. Пустота в ее душе затягивалась с годами, заполняясь грубоватой преданностью мужа, не слабеющей с годами, и обожанием детей, смотревших на мать, как на икону. Но к тому времени, как Марианна научилась любить то, что имела, ее самочувствие, пошатнувшееся после очередной, последней беременности, окончательно пришло в упадок. Она не умела радоваться уже оттого, что боль телесная заглушала зарубцевавшиеся, но отнюдь не сильные порывы души, отравляя их. В то время Лиговской, привыкший распоряжаться жизнью всей семьи, не спрашивая, чего его отпрыски желают по отдельности, объявил, что они всем выводком поживут за границей, получая новые впечатления и не впутываясь в повсеместную разруху родины. Как ни противился этой затее начинающий формировать свое мировоззрение Константин, ему пришлось подчиниться. Лиговской, привязанный к жене много больше, чем к детям, которых считал оголтелыми и недостаточно развитыми, выделял старшего сына. Ведь именно из-за нежданного и поначалу отнюдь не желанного Константина Марианна, отбросив последние сомнения, вручила ему свою жизнь, пойдя на немыслимый для нее вначале брак. Кроме того, глава семейства с удовольствием отметил, что сын которым он, как и всеми детьми, не слишком занимался, в его-то возрасте высказывает мудрые мысли. К тому же он не походил на отца, поэтому причин ненавидеть мальчика Лиговской, от природы не склонный к этому разрушающему чувству, не имел, и приобрел забавную привычку беседовать с Константином наедине, посвящая его во многие доселе непонятные юноше материи. Когда Константину минуло семнадцать лет, он, как любой уважающий себя дворянин, перепробовал все, что составляет обычно жизнь мужчин его класса, и весьма гордился этим обстоятельством, щедро делясь опытом со сверстниками, многие из которых становились его приятелями. В этом безмолвно поощрял его и Лиговской, охраняя взросление сына от Марианны, по-прежнему считающей своего Костю милым невинным мальчиком. Памятуя о его настоящем отце, она относилась к Константину сдержанно, боясь проявлять любовь, тлеющую в ней, и дать Лиговскому повод думать, что дух соблазнителя Крисницкого все еще витает в их жилище. Гораздо больше жалела, а оттого и любила она трех дочерей, особенно последнюю, очаровательную и лукавую ни в кого из домочадцев девчушку Машуню. Для Марианны было приятным открытием понять, что ее дети от мужа здоровы и развиты. В дочерях она видела продолжение своей красоты и бремени несчастливого земного существования, поэтому они стали ей чем-то вроде символов. Впрочем, ее склонная к экзальтации натура обожествляла все, что находила необычным или привлекательным. Константин неплохо проводил время за границей, знакомясь с новыми личностями и пускаясь, по мнению терпеливой матери, во все тяжкие, но с каждым годом все больше понимал, что всему этому предпочтет родину, являющуюся для него идеалом порабощения, идеалом, который необходимо было спасти. А душная атмосфера домашнего очага укрепляла его желание вырваться из плена семейственности, которая так тяготила. Каждый его шаг контролировался родителями. По крайней мере, так казалось Косте. – Каков мерзавец! Оставил тебя в твоем состоянии?! – негодующе воскликнул старший сын четы Лиговских, когда мать раскрыла тайну его появления на свет. – К тому времени он уже был женат, – уклончиво отозвалась Марианна, покусывая палец с увеличенной фалангой и переставая волноваться о том, что сын осудит ее. Костя фыркнул, отвернувшись от матери, чтобы она не видела его негодования. Впрочем, он быстро смирился с подобным, поскольку в отношениях между людьми был на редкость незлобив и либерален, и быстро догадался, что под предлогом знакомства с отцом может вернуться на родину. Понимая терзания сына, оправившаяся от недуга Марианна разрешила ему по достижении двадцати лет вернуться в неспокойную Россию. Лиговская знала о кончине Тони, но даже не думала о возобновлении отношений с Крисницким. Она и не видела его с того дня в яблоневом саду, ставшим для нее невыносимым воспоминанием. Только спустя несколько месяцев замужем Марианна отметила, что меньше думает о Крисницком, что запах его тела перестает преследовать ее по ночам. Особенно если рядом спит Лиговской. Рваные сны не разжигали ее ободранную душу, постепенно сменившись чем-то более спокойным. На окончательное исцеление ушло несколько лет. Иногда Марианна говорила себе, что безумно и вообще грязно думать об одном мужчине, нося ребенка другого. Но не думать было невозможно, поскольку Костя, живое напоминание о ее былом романе, всегда маячил где-нибудь. Порой Марианна едва ли не с неприязнью смотрела на сына, угадывая в нем продолжение любовника и вспоминая все, что было. Она не считала себя великой грешницей, поскольку женским чутьем знала, что была права, ведь совершила лишь рождение новой жизни, самое прекрасное и естественное таинство на земле. Когда Константин, подпираясь обещанием матери, отбыл на родину, повисшая в доме пустота без взрослого сына начала мучить Марианну Анатольевну. Ее связь со старшим сыном никогда не была сильной, скорее, за материнской любовью проскальзывала настороженность, но в тот раз она впервые почувствовала, какой он был подпорой ей, словно соединяя с теми временами, когда она была и счастлива и несчастна, одним словом – жива. Она вдруг осознала то, что всегда чувствовала, но опасалась признаваться в этом даже себе – что двадцать лет ждала Крисницкого, безумно надеясь, что он отыщет свою прежнюю любовницу. И только теперь, сидя напротив мужа в опустевшем несмотря на наличие еще троих детей доме, поняла, что безмерно благодарна за не в одиночестве проведенные годы. Порой она раздражалась на него, порой рыдала, опасаясь, как бы он не услышал этого. Сергей Васильевич в ответ помыкал ей, считал чем-то разумеющимся, опасаясь слишком сильно продемонстрировать свои чувства и оказаться в тисках. В конце концов, пройдя неуверенность в правильности решения, она смирилась и, смирившись, обрела покой. Марианна не обязана была решать все за двоих, скитаться по жизни голодной по любви загнанной бунтаркой с ребенком на руках и порицанием в каждом обращенном на нее взгляде. Он не упрекал Марианну, никогда, даже в моменты страшных ссор, происходивших преимущественно из-за его склочного русского нрава, Лиговской не позволял себе унижать ее. Потому что понимал, на что способна одержимая женщина, и воспринимал прошлое жены даже как что-то возвышенное, ведь догадывался, насколько Крисницкий владел ее сердцем и телом. Понимал он и то, что такую женщину никогда больше не встретит и, если упустит ее, будет жалеть об этом еще долгие годы. В ответ же на свое безмолвие и понимание Лиговской вогнал ее, согласившуюся жить по его задумке, в жесткие рамки, контролируя круг ее общения и вообще лишая какой-либо самостоятельности, опасаясь, что на нее вновь начнется охота. Но он мог не беспокоится более – получив такой урок и став замужней дамой, Марианна утратила всякую склонность флирту. Возможно, за кокетство принималась ее доброжелательность и безмятежная улыбчивость, а от природы она была на редкость застенчива, и только доказательства собственной красоты делали ее смелее. 3 Подъезжая к разряженной усадьбе Крисницких, которую Михаил Семенович, в последнее время не выносивший город, приобрел несколько лет назад и благоденствовал в ней, утягивая за собой дочь, Андрей Львов перестал рассматривать вяло ползущие под собой поля и с удовольствием потянулся, зная, что его никто не может видеть. Как приятно, оказывается, навещать места, о которых давно позабыл! Как приятно вновь увидеть людей, которые, хоть и не имеют на него влияния, всегда останутся с ним. Андрей не привык забывать тех, кому был обязан. Мальчик, который на свое счастье попал на глаза Антонине Крисницкой на той злополучной фабрике, сделал блестящую карьеру. Служа теперь в коллегии иностранных дел и имея связи с власть имущими, он научился хитрить и скрывать свои внутренние мотивы, оставаясь при этом благодарным и по возможности взывая к справедливости. Если это, конечно, не вредило ему, ведь интересы других он никогда не ставил выше своих. – А, Андрюша! – поразился и тут же обрадовался Крисницкий, встречая в передней возмужавшего Андрея и с удовольствием похлопывая его по плечу. В голову Львову, а именно такую фамилию Андрей получил от приемной семьи, когда они зашли в знакомый до подсознания холл, ударил запах дерева, старого дворянского дерева. Как всегда, как напоминание из прошлого, аромат этот возродил в его памяти смутные, неосознанные обрывки воспоминаний, и Львов остановился в сладкой грусти по дням давно минувшим. Похороны доброй молодой хозяйки, изящество которой так запало ему в душу, редкие визиты в дом благодетеля, сидевшего, как истукан, редкие праздники вместе с его крошечной дочерью, которая никогда, в отличие от других девчонок, его новоявленных сестер, не капризничала, хоть и была невероятно маленькой, навсегда остались в его памяти. У вторых родителей, что редко в подобных случаях, его никто не притеснял и не бил, но, тем не менее, Андрюша научился во всем полагаться только на себя и вообще особенно не доверять посторонним. Впрочем, сентиментальничать и предаваться анализу собственной жизнедеятельности не было привычкой его самостоятельной натуры, поэтому он скоро опомнился. – Я без предупреждения, – пробасил Андрей, широко улыбаясь и обнажая этой улыбкой не только восхитительные зубы, но и вскочившие ямочки на щеках, отчего двадцатисемилетний молодой человек стал поразительно похож на подростка. – Ну, ну, какое еще предупреждение? – засмеялся Крисницкий, а глаза его посветлели. – Для своих мы отбрасываем эти условности. – Ну, как все, как старик? – Болеет… – со вздохом протянул Михаил Семенович, закатившимися глазами показывая гостю, насколько ему надоели слезливые оханья Федотова, который жаловался на самочувствие последние лет восемнадцать. Андрей рассмеялся, тряхнув головой и, обводя глазами комнату, замолчал, предоставляя Крисницкому возможность проводить его на террасу, где, по его верному убеждению, в послеобеденный час собралась вся семья. – Нет, благодарю вас, Михаил Семенович, я отобедал в трактире по дороге, прошу не волноваться. Вот если только чаю, – донесся до сидящих за самоваром Федотова и Надежды Алексеевны радостный голос не чужого, но все же не совсем родного человека. Крисницкий и Андрей открыли дверь и приблизились к ним. За уместными в таких случаях возгласами, пожиманиями рук, целованиями щек и расспросами Андрей не сразу заметил полулежащую на скамье неподалеку от стола девушку, сосредоточенно изучающую занесенную перед глазами книгу и хмурившуюся на собравшихся за то, что они мешают ей пустыми и, как всегда, неуместными криками. Она безразлично оглянулась на пришедших и вновь уставилась в книгу. – Радость моя, – обратился к ней Крисницкий после наступившей паузы. – Что же ты не поприветствуешь гостя? – Добрый вечер, – коротко отозвалась Алина, переворачивая страницу и не взглянув даже на вошедших. «Что за привычка отвлекать меня в самые интересные моменты? – с раздражением подумала она. – Вечно им от меня что-то нужно». Надежда Алексеевна неодобрительно переглянулась с размякшим от нескольких порций варенья Федотовым, но ничего не сказала, поскольку лишь Крисницкий имел право отчитывать дочь, хотя и пользовался им крайне редко. «Что за поведение, что за тон? – удивился Андрей, старательно рассматривая лысину Федотова. – Разве такой она была?» – Алина, – приблизился к дочери Крисницкий, – Андрей приехал. Девушка опустила книгу, медленно подняла лицо на Андрея. Легкое безразличие и даже насмехательство сменились на нем искренним расположением. Она, весело вглядываясь в возмужавшее лицо прибывшего, тихо произнесла: – Андрей, это правда ты? – Кто ж еще, Аля? – весело ответил Андрей громким низким голосом. Алина, с удивленной недоверчивой радостью переведя глаза с довольного отца на Андрея, сошла со своего ложа и, поглощающее улыбаясь, кинулась к гостю, крепко обняв его. Андрей благодарно скрепил над ее худыми плечами свои большие руки, пожалев, что в первую минуту подумал, будто она изменилась в худшую сторону. – Ну, как ты, Аля? – вновь улыбнулся он. – Лучше всех, разумеется, – ответила Алина, нехотя расставаясь с грудью Андрея и, выполняя приличия, села обратно. Но к книге она больше не притронулась, с растущим интересом наблюдая за стародавним своим приятелем. – Что на службе, Андрей? – спросил Федотов. – Все одно и то же, – отмахнулся Андрей, садясь рядом с Надеждой Алексеевной. – Поездки, рауты, встречи с теми, кто претит… – Где же ты был так долго? – спросила несловоохотливая в компаниях Алина. – У меня были дела, – отозвался Андрей, испытывая смущение, ведь сам знал, что давненько не заглядывал к Крисницким. Несколько раз он видел Михаила Семеновича в столице, но его дочь не имел счастья наблюдать с тех пор, как окончил гимназию. А ведь они неплохо ладили, она всегда с охотой отзывалась на его детские подстрекательства к проказам. Однажды они даже решили совершить поход в Египет, но уже в соседней деревне так проголодались, что потеряли уверенность в собственной выносливости и, хныча, вернулись под знакомый кров. Запаса смородины, завернутой в тряпку и размазавшейся по суме из-за жары, им оказалось мало для утоления мук голода. Тогда Андрей пришел к нехитрой мысли, что только те женщины способны мыслить и добиваться поставленных целей, у которых ладится дружба с мальчишками. Только через определенный промежуток времени он рассудил, что нет мужских и женских качеств, есть только человеческие. – У вас всех вечно дела, – недружелюбно вздохнула Алина. – А ты только сиди и ожидай… Пока манна небесная свалится. – Родная, – вступился Крисницкий за свои убеждения, поскольку этот разговор повторялся на их террасе не впервые, – я говорил, что для тебя безопаснее здесь… Алина мрачно воззрилась на отца. Она не забыла еще вчерашнего удара от него, человека, от которого меньше всего ожидала подвоха. Она не знала еще, как держаться с отцом, что говорить и как свыкнуться с этой новостью. Крисницкий, забывший о том разговоре, нахмурился, но не подумал, что дочь все еще злится. Она всегда была благоразумной, подавляла обиду, чтобы не скандалить. Михаил Семенович ни разу не задумался, чего ей это стоило, как хотелось порой взбрыкнуть, послать к черту выдержку и воспитание. В этот момент слабое чувство, отголосок былого, растворяющийся теперь в нем непонятно – приторным ощущением минувшего, овладело им. Все это уже было… О ком он думал то же самое давным-давно? – Да, да, конечно, – нетерпеливо прервала его Алина. – И тебе спокойнее выдать меня за какого-нибудь пустозвона и смотреть, как разрастается мое семейство. Алина и все прочие кроме Андрея прекрасно знали, что Крисницкий боится брака дочери так же сильно, как ее возможного отъезда, но не афиширует это, опасаясь, как бы его не поняли неправильно. Крисницкий ничего не ответил, скрестив руки и позволив Надежде Алексеевне развязать приехавшему Андрею язык, задавая бессмысленные вопросы о службе, местном обществе, словом, о том, что нисколько не занимало никого из собравшихся за круглым деревенским столом в тот вечер. За полетевшим разговором Андрей начал украдкой рассматривать Алину. В детстве, когда они поразительно быстро сошлись несмотря на семилетнюю разницу в возрасте, она не внушала больших надежд, но теперь выправилась и стала даже миловидной. Хотя и мать и отец, конечно, были виднее. Ничего не поделаешь, такое бывает. Алина сидела прямо и спокойно, но без заносчивости, хоть и с чувствующимся ощущением превосходства, сквозившим в умных внимательных глазах. Наблюдательные, светящиеся, живые, светло – синие, они перебегали с одного лица на другое, как будто ища чего-то. Острый ум этой девушки томился в провинции, задыхаясь под гнетом ограниченности, о чем она не раз распространялась всем, кому могла, жалуясь и ища утешения, но не делая ровным счетом ничего для исправления положения. Хоть Алина думала, что ее жизнь вполне благоустроена, она не понимала, что жаждет чего-то грандиозного и готова загореться от одного неосторожного слова. Ни ускользающей непосредственности матери, ни нарочитого магнетизма отца в ней не нашел бы ценитель прекрасного. Разве только стойкость и ум, который Алина оберегала больше других добродетелей. Маленькое детское личико, неоформленная фигура с длинной талией. Капризный чувственный, словно растянутый вертикально рот. Ровный цвет лица, и только под прищуренными глазами беловатые тени. Слегка удивленное и даже как будто уставшее выражение лица. Светлые волосы без всякого оттенка и блеска, как у блондинок, долго не выходивших на солнце. Она была приятна, пусть расстояние от носа до рта было меньше установленного неписаным каноном. А вообще Алина не слишком интересовалась своей внешностью и испытывала скуку в компании деревенских ровесниц. В сущности, не так сильно она была привязана и к родственникам, разве что доверяла порой свое душевное равновесие отцу и деду. Единственным существом, с которым она делилась всеми своими мечтами и переживаниями, была она сама. Когда Федотов впервые увидел у внучки пронзительно – печальный взгляд, какой бывает и чересчур развитых детей, привыкших к одиночеству, ему стало не по себе. С тех пор он, как и отец, привык гордиться своей заменой и поощрять всякое свободомыслие в ней, посмеиваясь и переглядываясь с прочими домочадцами, если она говорила что-то значительное. Алина, хоть ей, по большому счету, было плевать на все, кроме того, что творилось внутри нее, заправляла всем в доме, держа всех в узде и даже не веря в то, что такое возможно. Все прислушивались к ней и считали ее ведение хозяйства разумным. И даже Крисницкий, не желающий больше знаться с человеческим родом и делающий редкие исключения, слушал ее, в глубине души свято веря, что никто в его доме никем не помыкает. 4 – Что, Андрюша, скоро ли женишься? Пора уже тебе остепениться, – спросил Крисницкий, когда глубокой ночью они, наконец, остались наедине. Андрей не преминул отметить, что Крисницкий стал едким, зло-колким и остро – проницательным, въедающимся словно в волю, хоть ему и не особенно было это нужно. Он смотрел сквозь человека и в то же время прямо в него, хмыкая увиденному… Или сделанным не всегда верным выводам. Черты его слегка умилялись лишь при взгляде на дочь, но в них при этом появлялась тревога и печаль… Та платила внешним спокойствием и даже в некоторой мере безразличием. Опасный надменный следяще – исследующий и вместе с тем безразличный взор старого прожженного хищника, прячущего в глубине сурово надвинутых на лицо складок расколотую душу, не подлежащую восстановлению, заострился на Андрее. Львов вымученно засмеялся. – Не думал, что даже вы заведете речь об этом. Была, впрочем, одна девица… И нравилась мне вроде бы. Но пришло время делать предложение… Я не смог. Мне было стыдно смотреть в глаза ей и ее родителям. Пришлось уехать, чтобы больше не обнадеживать их своими посещениями. – Чем же она не угодила тебе? – со смешком спросил Крисницкий, в душе чувствуя превосходство над этим высоким господином. Без его, Михаила, участия, испуганный мальчик, попавший в станок, так и остался бы внизу общественного уклада, влача свойственное его тогдашнему окружению существование. Они с Тоней дали ему будущее, возможность развиваться. Сознание содеянного добра, пусть и в угоду жене, наполняло тщеславную душу Крисницкого вином понимания собственной небесполезности. Андрей знал все это и, невзирая на гордость, позволял Михаилу ставить себя выше. Порыв народа, ощущающийся в последнее время повсеместно, не вдохновлял его. Подлинные чувства Крисницкого, которые он успешно научился сдерживать еще в молодости, редко преобладали над внешней безмятежностью, или, скорее, безразличием к мелким страстишкам других. Это же передалось дочери, как успел рассмотреть Андрей, пока с интересом наблюдал за давнишним своим другом, о котором не вспоминал несколько лет. – Слишком заученно держала себя перед гостями, – со смехом ответил Андрей после некоторого раздумья. – Иногда мне думается, что всю жизнь мне суждено прожить бобылем, поскольку ни одна девушка не отвечает моим представлениям о женщине… – О, друг мой, – засмеялся Крисницкий своим привычным колким смехом, – тогда ты, очевидно, станешь прекрасным другом Алины. Она мыслит то же самое, только о нашем брате.