– И я не жалею ни о потерянных друзьях, оставшихся прозябать в захолустном городишке, ни о неудавшихся влюбленностях… Да и что они в том возрасте? Жениться нужно, только когда твердо стоишь на ногах. Истины более прописной не сыщешь, но ничего умнее человечество не придумало. – Значит, – напряглась Тоня и с любопытством воззрилась на мужа, такого далекого и странного, – вы любили? Ей это отчего-то показалось странным. С невесть откуда взявшимся скептицизмом и покорностью судьбе, несмотря на то, что недавно еще ждала неземной любви и откровений Льва, затем послушала семью и примирилась со своей участью она думала о любви, способной родиться в душе человека, сидящего напротив. Теперь, когда волна первого восхищения столицей спала, она начинала скучать по дому и тяготилась одиночеством, отчего постоянно пропадала в магазинах и выискивала новых друзей, избрав целью своих происков Марианну. Она была несобранна, мечтательна, не приспособлена к миру, но абсолютно точно знала, что ей нужно и чувствовала, когда надо хватать. И, схватившись за Михаила, до последнего не веря, что все свершится, она не жалела ни о чем. Но теперь, сотворив свое главное в глазах человечества предназначение, она не понимала, что делать дальше и не верила, что такое положение навсегда. Как и раньше, она ждала милостей от будущего и мирилась с настоящим. Крисницкий усмехнулся, потом помрачнел. – Я и сам не знаю… Наступило молчание, которое Тоня не спешила развеять. Ей внезапно подумалось, что он мог проявлять больше учтивости и заботы о ней не только когда находился в хорошем расположении духа или на выезде. В первые дни после свадьбы Крисницкий казался внимательным, а теперь всегда или занят, или угрюм, хоть и прикрывается острословием. – Тоня, – внезапно нарушил тишину Крисницкий, – хотели бы вы вернуться домой? Глаза Тони ожили, улыбнувшись. – Конечно! – Так, быть может, вы проведете несколько недель в деревне? Я в ближайшее время буду занят и не смогу сопровождать вас на приемы… Вам это не будет интересно. Не волнуйтесь, я очень скоро вернусь и продолжу ваше образование. – С удовольствием. И не нужны мне больше ваши приемы! Сначала это забавно, но… Мне не нравятся люди, которых мне представляют. От них веет чем-то… Как от перебродившего винограда, когда делают вино, понимаете? – Хмелем? – Да нет же, – Тоня, недовольная, что ее сравнение не поняли, заерзала на стуле. – Они не свежие, не натуральные! Считают себя привилегированными… – Хорошо, хорошо, – смягчился Крисницкий. – Так утром я велю собрать ваши вещи. – Я и сама могу велеть… – замялась Тоня. – Я ведь некоторым образом хозяйка здесь… Она подняла голову, опасаясь, что он сочтет это нахальным. – Вы, безусловно, правы, Антонина Николаевна. И, прошу вас, не ведите себя здесь, как в гостях, а со мной, как с чужим. Это представление затянулось. Тоня кивнула, пожав плечами. На нее невозможно сердиться, она так мила. Но нет, уж если он и подлец, то не настолько, чтобы от одной прыгать к другой. Не чета эта тихоня современным девицам, толкующим о своих правах, сплачивающимся в непонятного назначения общества (видно, чтобы придать себе значительности или потратить на что-то жизнь, замужество ведь они отвергают) и прокатывающимся в колясках без сопровождения. Федотова, приметь он такое, непременно хватил бы удар. И почему люди, живые мыслящие люди, становятся такими? Неужели сам этот Федотов никогда не любил, не совершал глупости? Почему все эти «добропорядочные» люди как огня сторонятся скандальности, а, проще говоря, свободы? Потому ли, что это подорвет их отточенное существование или просто оттого, что им… завидно, если кто-то пойдет на поводу у чувств? Ведь порок, если о нем не говорят, никуда все равно не исчезнет, а только глубже запрячется в благоуханные ткани, так что его еще сложнее будет искоренить. И что порочного в его отношении к Марианне, если ею он истинно дорожит? Не является ли большим грехом союз без чувств? Эх, ему уже четвертый десяток, а иногда, забыв о привычке не принимать это близко к сердцу, Крисницкий, как юнец, рассуждает о справедливости… Михаил хмыкнул и закрыл лоб ладонью. С намерением пожелать жене доброй ночи Крисницкий велел убирать со стола, с легкостью поднялся и, подойдя к замеревшей Тоне, коснулся ее руки, посмотрел в знакомые глаза проникновенно – понимающе, почти жалобно, поцеловал запястье и отправился к себе, прошептав напоследок: – Прощай. Тоне хотелось в ответ прикоснуться к нему, почувствовать под пальцами его теплые волосы. 15 Приехав домой, после первых восхищенных поздравлений Тоня заметила ласковую горечь в глазах Надежды Алексеевны. Позже она поймала себя на мысли, что Федотов тщательно обходит в беседах все, что хоть отдаленно может ссылаться на ее частную жизнь с Крисницким. Он невероятно много расспрашивал о столице, некстати вставлял замечания, из которых ясно следовало, что и он в молодости «блистал» и прочие приятные мелочи, которые не имеют никакого значения для слушателей, но обладают тайным магическим смыслом в понимании поведывающего их. Но ни разу отец даже туманно не сослался на мужа, будто его и не было. Да и самой Тоне было неловко, как будто тем, что стала частью другой семьи, она потеряла право называться воспитанницей Федотова и быть желанной гостьей в его усадьбе. И раньше она не могла похвастаться тем, что наизнанку знала людей, живущих с ней бок о бок, а теперь и подавно. Она запиралась в бывшей своей опочивальне и непрестанно рисовала, гуляла и играла на фортепьяно. В это время Федотов мучился невысказанными словами, но покорно сидел в комнатке Надежды Алексеевны и помогал ей распутывать пряжу. Вместе они долго обсуждали вкусы Тони, ее наряды и поведение, но не могли подняться к ней и порассуждать об этом с ней самой. Откуда пошел этот обычай замалчивать главное, никто сказать не был в силах. Почти сразу же Тоня огорошена оказалась известием о скоропалительной свадьбе Палаши. Но ни повидать подругу, ни расспросить о ней госпоже Крисницкой не удалось. – Ты расцвела после свадьбы, радость моя, – обмолвился Федотов на одном из неспешных деревенских завтраков с яйцами всмятку и горячей кашей, от которой Тоня всегда чувствовала приступы тошноты. – Не то, что твоя матушка. Та начала чахнуть замужем… Федотов спохватился позже, чем увидел разгоревшееся интересом личико Тони. Она замерла, почти перестав дышать. Совсем недавно от одного неприятного знакомца Тоня получила сведения, что ее мать подговорила любовника убить мужа и от великой любви поехала с ним, бросив дочь на произвол судьбы. Однако быстро поняв, что продолжения многообещающего вступления Федотова не последует, она поджала кончики рта и уставилась в крошечную кофейную чашку. Опекун никогда не говорил со своей воспитанницей о ее происхождении, ограничиваясь лишь завуалированными намеками. Тоня уже устала брыкаться и мучить себя домыслами. – В высших кругах могут шептаться, что она незаконнорожденная, – сказал однажды Федотов Лиговскому, не скрывая опасения в том, что честолюбец Крисницкий откажется связываться с ней. – Какие могут быть сомнения, если рождена она в законном браке? – удивился Лиговской, почитая это дело решенным и размышляя, даст ли оно всходы, на которые он так надеялся. – Внешние приличия соблюдены. И состояние Литвинова полагается ей, несмотря на козни братца. Уж твоя жена и мои юристы позаботились об этом. Этот идиот не может помешать нам. Так что спи спокойно, Крисницкий не откажется. – Да, но Тоня может отказаться. Я что ли не хочу для нее определившегося будущего? – в сотый раз вздохнул Федотов, на что Лиговской лишь пожал плечами. Федотов продолжал молчать, ерзая на стуле и тужась не наговорить лишнего. Он знал наверняка, что Антонина не удержится от расспросов и окольных путей разъяснений. Ну что за желание все всегда знать?! Особенно то, что знать не положено, особенно понимая, как этого не хочет он! Неблагодарная девчонка, сколько он сделал для нее, могла бы проявить уважение, и… – Мама не была счастлива в браке с моим отцом, поэтому у меня нет нормальной семьи? – спросила Тоня напрямик. – Душа моя, ты же знаешь… – Папа! – вскричала Тоня, приподнимаясь с обитого зеленой тканью стула и, опираясь на стол локтями, нетерпеливо взирая на Федотова. – Я уже замужем, я взрослая, можешь ты, наконец, рассказать мне все?! Так или иначе я узнаю, так лучше от тебя. В свете много словоохотливых… – Ну, нет, дорогая, – усмехнулся Федотов. – Они и сами ничего толком не знают, могут лишь сплетничать. Как было все на самом деле, осталось погребенным в семье, и это верно. И многие, кто знал, непосредственные участники событий, почили. Остальные будут молчать. – Что за невыносимая привычка создавать вокруг себя тайны! Не была же она, в самом деле, публичной женщиной! – Как ты смеешь говорить такое о своей матери! – Так почему, папа, ну почему?! Ты сам не хуже меня знаешь, что, если запрещать, человек сделает это в сто раз быстрее! Тонино сердечко терзалось тайной. Тайной тем более невыносимой, что ее, считая слишком ранимой, ограждали от правды. Как нестерпимо, когда тебя мнят недозревшей! На самом же деле Тоня знала, насколько она умна и сильна. Правда, в непредвиденных ситуациях часто забывала об этом, чувствуя себя лишней, мучаясь вдобавок из-за застенчивости и безынициативности. Она каждое утро давала себе слово, что будет более открытой. Федотов испугался, что Тоня натворит бед в поисках правды, и приуныл, что заставило его пойти на отчаянный шаг. – Твоя мать была сестрой моей жены, это тебе известно. Поэтому ты со мной. Ее брак не был удачным, как ты успела заметить. Она переступила через приличия, за что поплатилась. Мужчина, с которым она связала свою жизнь, обманул ее ожидания, что побудило в ней болезнь. Она давно умерла, Тоня, это правда. – Так почему я не осталась с родными отца, если брак имел место? – С родными… – вновь усмехнулся Федотов, мрачно поводя глазами. – С кем из родных? Они для этого не годились. Вредное надменное семейство. Была бы ты бедной воспитанницей. Такая доля влечет тебя? Почувствовав, что Тоня, наконец, удовлетворена, Федотов задышал спокойнее. Как ребенку, ей до поры хватило простого опьянения. – Я так рада, что она не была гулящей, – тихо сказала Тоня, не в силах наблюдать за реакцией Федотова. – Это страшило меня больше всего. «Я так боялся, что ты осудишь ее за измену…» – подумал Федотов. – Мне обидно другое, – ответил Денис Сергеевич. – Почему ты так желаешь, чтобы тебя воспитывали его родные. Я, мне казалось, всем обеспечил тебя. – Папочка! – с нежным укором протянула Тоня, порываясь с места и обнимая благодарно принявшего эту вырванную ласку Федотова. – Как ты можешь говорить такое? Размягченная излияниями Тоня, не отдавая себя отчета, из-за чего, долго не могла заснуть в тот день. До глубокой ночи ворочалась она на постели. Впервые в жизни, к своему безграничному стыду, Тоня подумала о том, что у отца была жизнь до ее появления, были тайны, влюбленности и, возможно, ошибки, слезы, предательства, разбитые чаяния… Этим, казалось Тоне, может похвастаться почти каждый человек. А вдруг и у него была драма? Возможно ли, что он любил ее мать? А вдруг он ее настоящий отец, только из чувства приличия не раскрывает этого? Ведь он не кровный родственник ей, и после смерти своей жены, поначалу занимающейся ее воспитанием, мог спихнуть ее обратно… «Отца кто-то любил». Эта мысль не вызвала в Тоне, когда она осталась одна, болезненной ревности, но заставляла уши заалеть. 16 Она распустилась пышно и лениво, свежая пряная ночь. С царственной невозмутимостью, зная, что она царица, хороша до дрожи, до отречения от суетного и познания сердца через поощрение природы. Ароматная прохлада пробиралась сквозь мысли Тони, неприкаянно примостившейся у обрыва, ведущего к оврагу. Небо светилась обволакивающей затягивающей синевой. Она безостановочно, безмерно вливалась в сознание и не оставляла там место ничему кроме наслаждения. Поглощающая ширина неба не позволяла другим мыслям проникнуть в сознание. Из недалеких не затушенных костров, разведенных пастухами, выливался отчаянный дым, наводняя равнину щемящим терпким запахом, знакомым с детства, любимым и родным. Запах этот волновал душу, рождая столпы неосознанных горчащих мыслей. По серой пелене проглядывающего ночного неба плыли светлые облака. Казалось, что это серые тучи, застилающие небосвод, а не дымка, позволяющая ему раскрыться. Ночь находила величественно и ярко. Она готовилась проглотить одинокую фантазерку, безмолвно взирающую на нее в поисках вечных истин. Так, по крайней мере, думалось Тоне. – Тоня, не пора ли нам домой? – спросил совсем некстати Крисницкий, ежась от вечерней свежести. Тоня раскрыла глаза. Муж прервал полет истинной жизни. Сегодня утром он позволил себе целовать ее долго и тесно, видя, что это ей вовсе не противно. Тоня понимала, что произойдет, когда они вернутся в дом, и не спешила. Крисницкий, окончательно уставший от терзающего Марианну чувства вины, предложил ей остыть друг от друга и какое-то время не видеться. Ему приятно было встретить жену, воспоминания о которой существенно потускнели за месяц, что они жили врозь. Возможно, впервые он ощутил, что она женщина, а не просто испуганный ребенок, отказывающийся меняться под тяжестью мира. Тоня вяло опустила голову и скала: – Если хочешь, иди. Я не держу тебя. Крисницкий топтался на месте. – Почему ты не уходишь? – спросила она погодя, слыша, что он остался.