На похоронах Люся, всей душой разделяя горе Дуни, все же поглядывала по сторонам: уж очень ей хотелось увидеть этого «оно» Кирюшу. Вот как в жизни бывает! Не только в телевизоре – в их Богом забытом Артюховске кипят такие страсти. Дошла и к ним культурная революция, свобода нравов, толерантность и все остальное… И чего этим детям не хватает?! Какого рожна?! Бедная Дуня! Еще и это переживать. Если Катька ничего не перепутала, конечно. Но возле Юльки близко никого похожего не наблюдалось. Юлька, в черном свитере и черном платке, сама будто почернела, а когда на кладбище стали прибивать крышку, кинулась к гробу и закричала страшно. – Переживает как! – шептались соседки. – Она же все больше у бабушки была. Мать все время на работе (Дуня еще и техничкой подрабатывала в стройконторе). – А где же ее… ЭТО? – Не видать! Все-таки приличия блюдут. – Может, Дунька ультиматум поставила? – Может… – Бабка ее терпеть не могла, царство ей небесное. Ссорились с Юлькой из-за него. Говорят, Юлька у нее денег просила, ему… ей… на операцию по смене пола. Людмила Петровна ловила шепот и думала: в курсе ли Милка, какие страсти-мордасти кипят в ее подъезде? Никогда от нее не слышала ничего подобного! Хотя про Вовку-инвалида была в курсе, у Милы тоже на него был большой зуб. * * * Евдокия Валерьяновна Горохова, в просторечии – Дуня Горошиха, была лингвистическим самородком, но сама о том не подозревала. Как не подозревала об ее существовании отечественная лингвистика, вкупе с мировой. Дуня не изобрела никаких языковых терминов, не была автором какого-нибудь словаря, к примеру, «Профессионального словаря бондарей нижнего Поволжья», не внесла даже минимального вклада в развитие структурной лингвистики. Она и писала-то, мягко выражаясь, не слишком грамотно, делая грамматические ошибки настолько нелепые, что они казались нарочитыми. На таком языке изъясняются нынче юные пользователи в социальных сетях: писать нарочито безграмотно в интернете есть высший шик и признак некой посвященности. Хотя, если копнуть глубже, наверное, за этим фактом все-таки скрывается застенчивость, простодушное желание не афишировать тот факт, что в школе у человека по русскому языку была тройка с натяжкой. Дуня компьютером не владела, иначе знающие ее близко пользователи-артюховцы, осваивающие тонкости интернетного «олбанского», могли заподозрить: без Дуни тут не обошлось. Но нет, они бы были не правы. Не приложила она руку и к созданию иного какого искусственного языка, ни эсперанто, ни волапюка. Все это было создано гораздо раньше. И все же Дуня была творцом языка – своего собственного, и только для собственного пользования. Это не был сленг, арго или блатная феня в чистом виде, и это не было обычное засилье слов-паразитов или вульгаризмов, диалектизмов или профессионализмов. Наоборот, все богатства великого и могучего, в самых крайних его проявлениях, использовались Дуней с разной степенью активности, в зависимости от того, о чем шла речь. Дуня была талантливый эклектик и компилятор. Причем, одним и тем же словом, лишь слегка видоизменив его приставкой или суффиксом, Дуня могла называть вещи прямо противоположные. Все зависело от контекста. К примеру, встретившись после выходных, персонал детского сада, стопроцентно женский (включая сторожей и кочегаров, вернее – операторов котельной) развивал классическую тему «Как я провела выходной». В Дунином изложении рассказ звучал примерно так. «Чуть свет прохрюкалась, в глазенки похлюпала, губешки начвалакала кое-как, в полуперденчик закутешкалась – и вперед, на рынок почимчиковала. Причвалакала домой – и в руках, и в зубах, три сумки: картошка, тосе-босе… Запышкалась, вкрай! Сам еще дрыхнет, а дочка уже на свой футбол усвистела, даже чепушку после себя не помыла, как чай пила. Рассупонилась, только плюхнулась, пипирку заварила, хоть чайку хлебнуть – сам нарисовался: «Дуня, телефон мой не видела?!». Прошмандырили все хурхуны, разве такую пендюрку сразу найдешь?! А мой телефон, как на грех, разрядился! Сам-то уже и загорил! Затырхались – искали! На меня вяньгать уже начал, верите?! Я виновата, что трынделку свою вовремя заряжать не поставила! Расширкались с ним немножко. Ну, нашли. Села опять за чай, а там не чай – холодец! А во рту – Мамай прошел, все выжжено! И только рот растрямкнула – «Дуня, пуговица оторвалась!» Пришпандорила ему пуговицу. На завтрак хлебова никакого нет, а ему – похлебать с утра подай! Скандибекала омлет на скорую, вбрякала пять яиц, сидит, уминает свою дрышлю! Я себе новую пипирку заварила. Чебурдыкнулась на стул – слава тебе господи, и мой черед пришел почвалакать! Ну, а после – понеслась Манька по кукурузе! Сам-то в гараж свой ушмякал, даже не побрился, так и свинтил, как мамуас, заросший! И надо же – вдвоем завтракали, а чепушек полна раковина! И так вот день напропалую, к вечеру ухыркалась так, что только на подушку бякнуться!» Причем, что интересно, изъяснялась Дуня на своем языке только в близком кругу, подсознательно понимая, что в иных кругах будет неправильно понята. А уж с чиновными людьми разговаривала правильным, местами даже вполне литературным языком. Дуня была дамой колоритной. Не слишком высокая, чуть выше среднего роста, телесно она была одарена природой более чем щедро. На юношеских фотографиях она выглядела пухленькой, но стройной миловидной брюнеткой с курносым носиком. К своим пятидесяти с некоторым хвостиком Дуня значительно приумножила изначально отпущенное ей природой. Все было при ней, и всего было не только в достатке, но весьма в избытке. При взгляде на нее рождалась мысль, что женщина живет, как птичка, безмятежно, и в ладах со своей совестью. Совесть ее не отягощена проблемой лишнего съеденного куска и ужина после шести (захотелось – и съела, что такого!) и не истязает ее по ночам укорами. А о диетах женщина имеет весьма поверхностное представление и не собирается на старости лет его углублять. Характер у Дуниной совести был таким же покладистым, как и у нее самой. Одним словом, Дуня жила по принципу одной из героинь Клары Новиковой: столько в себя за всю жизнь вложено, и что ж теперь, от этого избавляться?! Кое-какие проблемы все же существовали. Например, Дуня обладала щедрым даром природы седьмого размера. Бюстгальтер седьмого размера купить было непросто. Муж шутил: «Дальше уже – только рюкзаки!» Тут ее выручала сотрудница, Людмила Петровна, соседка которой Лида Херсонская работала на швейной фабрике, специализировавшейся на пошиве постельного белья и медицинских халатов. Лида Херсонская сама, или кто-то из ее товарок, кому она подгоняла шабашку, выполняли оптовый Дунин заказ на пошив трех-четырех бюстгальтеров сразу, когда появлялась нужда. Но имелись и свои преимущества в обладании таким выдающимся бюстом, которые отмечал Дунин же муж. «Подушек не надо, – хвастался он корешам, – на одну титьку лег, второй прикрылся. И мягко, и тепло, и звуконепроницаемо. Опять же, природный материал, экологичный, не то, что грязное куриное перо или синтетический наполнитель!» При этом Дуня несла свой вес легко. Как-то довелось им с Людмилой Петровной гулять вместе на свадьбе – сотрудница выдавала дочь замуж, и они получили приглашения. Людмила Петровна диву давалась, глядя на то, как пышнотелая Дуня в яркой фиолетовой кофте с блестками, словно гигантская экзотическая бабочка, порхала вокруг своего мужа в танце. «Она, наверно, и канкан сможет!» – завистливо думала Людмила Петровна, сроду не умевшая хорошо танцевать и за всю свою жизнь не освоившая этой премудрости, несмотря на худосочность и малый вес. А уж карими глазками с поволокой Дуня в свое время, наверное, подстрелила не одного воздыхателя, пока не нарвалась на будущего мужа – шоферюгу Толика Горохова. Прожили они с Анатолием Николаевичем в любви и согласии 30 лет с гаком. И любовь, вроде бы, закончилась на каком-то отрезке жизненного пути, и согласие было относительным. И, как не без оснований полагала сама Дуня, Толик был ей не всегда верен в силу профессии шофера и склонности к разнообразию абсолютно во всем. Но ее ровный покладистый нрав и просто-таки библейское терпение удержали семейную лодку на плаву. Смастерили они четырех дочерей. Анатолий все лелеял мечту о сыне, но когда Дуня родила в 38 лет четвертую, Юльку, и муж через пару лет приступил к ней с претензиями и требованием работать над ошибками до победного конца, она скроила символическую фигуру из пяти пальцев и поднесла ее мужу к носу. – Видал? – Ты чего, Дусечка? Офонарела? – Да это ты офонарел. Я тебе что, корова-симменталка? – А при чем тут симменталка? – Может, и ни при чем. Но что корова – это точно. И по размерам, и всю жизнь дойная. А ты знай, раскатываешь на своей пыхтелке-тарахтелке. – Я что, не для семьи раскатываю? – Для семьи, но раскатываешь! А я тут в это время пешком вошкаюсь с четырьмя. – Дусечка, а как же наследник? Дуня обидно захохотала. – А что ж ты ему в наследство собираешься оставить? Свою ржавую «копейку»? Тебе вон родитель дом оставил, а ты хоть приданое дочерям собери! – Ну, как… Фамилию передать… – Ах ты ж, божечки! Фамилия-то у нас знатная какая! Гороховы мы! Прямо-таки ваше велико! Анатолий Горохов, простите за каламбур, был огорошен. Он едва ли не впервые видел свою Дусечку в столь раздраженном состоянии и столь категоричной. Родословную он, конечно, проследить не мог – не боярский и даже не купеческий род, мастеровой. Но в старом Артюховске все же фамилия была известная, что-то вроде династии: как только мужчины в семье достигали положенного возраста, путь им был – на бондарный завод, если не в рыбаки. И были Гороховы на заводе всегда на хорошем счету. Анатолий первый изменил семейной традиции, и не ему было касаться династических нюансов. Но сколько ему пришлось вытерпеть подковырок, приколов, издевок от мужиков на тему «бракодел»! У сестры его, между тем, трое пацанов. Ну что за несправедливость! Дед и отец, небось, в гробах там переворачиваются. Несколько робких попыток вернуться к интересующей его теме положительных результатов не дали. Дунька больше не произносила многословных речей на своем тарабарском языке, а только молча совала ему под нос крепенький кулачок с высовывавшимся между собратьев большим пальцем. Если ему не часто приходилось видеть жену раздраженной, даже разъяренной, то и Дуня не могла припомнить другого случая, чтобы муж спасовал перед ней. А бабам только дай слабину! Дуня входила во вкус, и все чаще стала огрызаться по разным поводам. Между тем, ей уже было далеко за 40, и муж наконец осознал тщетность попыток переломить ситуацию в свою пользу, воплотить в жизнь маниакальную идею о наследнике. Он передал бы ему все шоферские навыки, и они бы вместе ремонтировали верного коняшку – «копейку». Она была в отличной форме, стараниями хозяина. Называя ее ржавой, Дуська гиперболизировала. Говоря Дуськиными словами, его хрустальная мечта крякнулась. Посему он счел себя в полном праве предаться печали, а способ печалиться избрал в соответствии с вековыми российскими традициями. – Где же тебя черти носили? – не в силах придумать ничего оригинальнее, лютовала Дуня, отстирывая угвазданную в попавшейся на пути луже мужеву одежку. – Мои черти знают мой домашний адрес, – из последних сил сохраняя чувство собственного достоинства, отбивался страдалец, едва осознающий, на каком свете он находится. – И принесли меня к родной жене, а не к чужой! – Хоть бы раз они ошиблись адресом и отнесли тебя к чужой! То-то был бы мне святой праздничек! Дуня искренне верила тому, что говорила, хотя, случись такое, наверняка побила бы все окна в доме, куда ошибочно доставили ее мужа черти. Ибо – закон собственности. Хоть плохое, но мое. Заимей собственное, а чужое не тронь! Анатолий предавался печали все чаще и все активнее, так что, возвращаясь однажды от разделявших с ним печаль друзей, не добрел до дома и уснул на мокрой весенней земле. Срок ли его настал, имела ли место врачебная халатность, но медицина оказалась бессильна: Анатолия Николаевича не спасли от летального исхода, вследствие крупозного воспаления легких. Может быть, выдвигая претензии к небесам по поводу не рожденного им сына, он просто маскировал усталость от жизни. Много лет он добывал хлеб насущный для пяти своих баб, впахивал на двух дачах и вследствие этого притомился. Источник его жизнелюбия иссяк. А может, он раздражил своим ропотом силы небесные, и они его покарали. Дуня в эти тонкие материи не вникала и, горячо оплакивая мужа, кляла его, на чем свет стоит. Рыдая над гробом, она, уткнувшись в окаменевшую мужнину грудь, шептала ему: – И чего ж это ты в этот ящик утрямкался? В костюм закутешкался, прямо жених, смотрите на него! Чего тебе не жилось-поживалось? Ты на кого меня оставляешь? А если б я взяла да и хряпнулась, да законопатилась бы в гроб? Я же так не делаю! Юльку еще на ноги не поставили! Муляло тебе на этом свете? Знаешь, ты кто? Ты – дезертир! Да, одну только Юльку и не успел он поставить на ноги. Три старших дочери уже повыскочили замуж, более или менее благополучно, кто более, кто менее. Юлька с малолетства была головной болью для матери и слабым, но все же утешением, для несбывшихся надежд отца. Росточком она пошла в мать, комплекцией тоже – кругленькая, с женственными формами. Да курносый носик, задорно торчащий между пухлыми румяными щечками, да карие глазки с поволокой – пожалуй, это было и все, что она взяла от матери. Аппетитный симпомпончик. Характер у нее точно был отцовский – резкий, взрывной, нетерпимый, в отличие от трех своих старших сестер. Те были в мать – мягкотелые, добросердечные, терпеливые, хорошие жены. Юлька росла, как уже говорилось, пацанкой. Дуне в голову иногда закрадывалась мысль, что, будь она сама постройнее, дочь не была бы такой воительницей. И сама Дуня, и старшие ее дочери, которые тоже уже начинали расплываться после родов, легко несли свой вес и формы, Юлька же, со своим бунтарским характером, наверное, с ужасом представляла, что и она когда-нибудь станет такой пампушкой. Отсюда – и противоестественное в ее возрасте якобы отсутствие аппетита, и нелюбовь к сладостям (кто бы поверил!), и мужской стиль одежды, и увлечение мужским видом спорта – все из чувства противоречия. Кому? Судьбе, наверно, природе… Отец не просто поощрял ненормальную, на взгляд Дуни и прочих обитательниц пятиэтажки, страсть гонять на пустыре с пацанами в футбол. Он буквально раздувался от гордости за свою дочь и даже иногда сам выходил с ней на поле попинать мяч.