— Я всё понимаю, Михаил Семенович!.. И мои отдохнувшие глаза требуют поскорей приступить к ознакомлению с вашим архивом. Могу идти? Воронцов кивнул головой. * * * Домой Натану захотелось пройти дворами. Если дорогой несколько загрязнит обувь, нестрашно. В своем доме примут любым. Пожелалось пройти мимо того места, где когда-то жила Марфа-Марта (старые казармы при обустройстве Екатерининской площади разобрали по кирпичику). Опять нахлынули сентиментальные воспоминания о событиях десятилетней давности. Отчего? Может, потому, что крепло ощущение: теперь узлы событий сплетаются так же туго, как и тогда, а может, и еще сильнее. Событий на первый взгляд разных, но в действительности — взаимосвязанных. Как разные петли в том хитром большом узле, образцы которого были найдены в комнате Иветы и на крыше… А действия Воронцова снова казались более широкими, чем его слова и простые следствия приказов. Ведь если отсечь всё лишнее, то как выглядит распоряжение, данное Горлису? Разобрать воронцовский архив, близкий к современности. По-видимому, сейчас, во время войны, у Михаила Семеновича появилась актуальная — политическая, дипломатическая, военная — потребность в чтении деловых бумаг отца и дяди. Но ему самому для архивных работ времени не хватает. Потому оказался нужен Горлис. Ну и упоминание Достанича — тоже важно. Если он остается в Одессе, а не на фронте, то, очевидно, ныне есть повышенная вероятность того, что тут, в южной генерал-губернаторской столице, могут быть турецкие разведчики. Более того, с учетом войны было бы странно, ежели б их тут не имелось. * * * С погодой 14 августа повезло. Не так жарко, как обычно бывает посреди сего месяца. По небу бесконечным овечьим стадом плелись пышные облака. Но и дождь идти не собирался. К торжественному генерал-губернаторскому приему, посвященному возвращению в лоно матушки-России последних запорожцев, весь внутренний двор Дворца был торжественно оформлен. Шатры, шатры, шатры или, как сказал бы Степан, намети, в каждом из которых накрыт стол. Главными героями праздника были четыре казака задунайской старшины во главе с Осипом Гладким. Распоряжался праздником Павел Марини. В самом начале он сказал прочувствованную речь, как казаки в конце мая, все вместе дружно снявшись со своих мест базирования в Сечи — в Верхнем Дунавце и Катерлезе, — переплыли Дунай и нашли русскую армию, славную освободительницу народов. Как услужили они ей, указав наилучшие места для переправки войска через великую реку. О том также говорил, как было тронуто сердце императора Николая от сего поступка. И как храбро он, вопреки советам не верящих, пожелал, дабы и его лично через Дунай перевозили не кто-нибудь, а именно казаки, атаманы 12 задунайских паланок. И не нашлось в сём обществе ни одного иуды, каковой бы пожелал предать русского царя, отвезя его в турецкую крепость. Павел Яковлевич не доходил впрямую до святотатственного сравнения, но всё же в его пересказе чувствовалась некая аллюзия на самого Спасителя и его 12 апостолов. И даже намного лучше, поскольку в новом варианте иуды среди прочих не было. Переправа императора Николая через Дунай в 1828 году. С гравюры Петрова, сделанной с рисунка Зверева Выступал также сам полковник Гладкий. Впрочем, речь его была ни гладкой, ни бойкой. Горлису сие показалось странным. Поскольку, как успел он заметить в два предыдущих общения, Осип Михайлович — человек довольно шустрый, чтоб не сказать — разбитной. А сейчас он слегка робел, не знамо отчего. Казалось бы, если уж человек в присутствии императора выглядел уверенным, то отчего вообще он может смущаться? Но, получается, мог. Потом еще выступил Орлай, дисциплинированно пришедший на праздник со всем своим корпусом учителей и несколькими из лучших учеников малороссийского происхождения. Иван Семенович говорил как бы от лица всех карпатороссов. Он превозносил силу славянского братства и русского единства. В его речи так получалось, что одно с другим практически идентичны. Последнее слово осталось за генерал-губернатором Воронцовым. Он зачитал приветственное письмо казакам и всем пришедшим от Его Императорского Величества, ныне по неотложным делам уехавшего в Николаев. Следом же от себя добавил, что счастлив был и свою руку приложить, дабы вернуть казаков под руку царскую… В этот момент Натан окинул взглядом всех присутствующих и узрел Кочубея. Да не одного, а сразу троих Кочубеев, разных поколений. И дряхлого уже Мыколу, и сына его Андрея, и внука Степана. Они старались выглядеть довольными и благожелательными. Но Горлис-то успел за годы общения узнать их, в особенности Степана. И отчетливо видел, что на самом деле всех троих что-то гнетет, нарушая радость празднования. Теперь, после слов Воронцова и самого факта присутствия на этом событии Кочубеев, получала окончательная подтверждение давняя догадка Горлиса — что Степко делал весной, перед началом войны, в генерал-губернаторской канцелярии. По поручению русского руководства организовывал, а может быть, и вел переговоры с задунайскими запорожцами. Но если всё завершилось так успешно, то чем сейчас недовольны Кочубеи?.. Воронцов сказал еще о ранении Меншикова, но без подробностей, и сообщил, что сегодня же поедет руководить осадой Варны. После чего высказал уверенность в скорой и полной победе православного воинства. Официальная часть торжества завершилась троекратным славянским «Виват!». Все расселись за столы, и началось угощение. Оно тоже было неслучайным. На краю двора установили очаг с большим казаном и жаровнями. В казане воронцовский повар, тот, что поляк, в содружестве с каким-то казаком готовил мясной кулеш. У жаровен же работал повар-француз и, имея много помощников, запекал щуку по-казацки (то есть обернутую со всех сторон тонкими слоями свиного сала). По времени всё было рассчитано идеально: едва кончилась речи и все уселись за столы, как начали подавать горячие, с пылу с жару, блюда. (А может, это Воронцов, любящий порядок, с поварами договорился, чтобы они знак подавали, когда всё уже вот-вот готово будет.) Из напитков угощали вином из каких-то австрийских земель, как показалось Натану — венгерских. Слух услаждала группа музыкантов, взятых из театрального оркестра. Играли они преимущественно Бетховена, кажется «Русские квартеты». О, Бетховен, великий современник, безвременно скончавшийся лишь год назад — сколь печально!.. Натана удивило, что при исполнении некоторых вещей казаки начинали подпевать и пританцовывать. Несколько странный, но, видимо, позитивный пример — показатель исключительной музыкальности народа. Горлис ужинал, сидя рядом с лицейскими преподавателями. И — какая забавная деталь — поначалу не признал Брамжогло. Всё думал: а кто это так заинтересованно с Орлаем общается? Грек, обычно ходивший с романтической гривой в духе того же Бетховена, к приему постригся непривычно коротко. Это делало его почти неузнаваемым. Но и приоткрыло родинку на виске, вполне педагогическую в форме кляксы. Горлис как-то читал, что у народов, склонных к суевериям, подобные природные отметины считаются знаками нечистой силы. Должно быть, Брамжогло ранее ее прятал, а тут цирюльник перестарался… Как-то незаметно из круга празднующих исчез генерал-губернатор, видимо, отбывший в Каварну. За старших остались Марини и Достанич. Люди, конечно, серьезные, но всё же не Воронцов. Так что атмосфера стала еще свободнее. Чему и выпитое вино поспособствовало. Вдруг возле одного из наметов раздался шум. Натан с удивлением увидел, что Кочубей с Гладким за грудки друг друга взяли. Но их быстро разняли, успокоили. На предложение пожать руки те ответили согласием и даже, приобнявшись, похлопали один другого по плечу, показывая, что примирение у них полное и окончательное. Горлис прошел в фойе Дворца, посмотреть, который час. Чувство времени его не подвело: без десяти минут семь. Что ж, лучше прийти на условленное место чуть раньше, дабы не заставлять даму ждать. Натан незаметно покинул ряды празднующих и нырнул в переулочек, ведущий к Екатерининской площади. Глава 20 Вот и нужные ворота с дверцей. Смешно будет, ежели она вдруг окажется запертой. Нет-нет, отворить можно. Натан вошел во двор участка с недостроенным домом. Любопытно, кто начинал сей дом строить и отчего стройка остановилась. Горлис решил осмотреть незаконченное здание. Когда поднялся на второй этаж, то услыхал, что во двор кто-то зашел. Причем по произведенному шуму и голосам было понятно, что это не одна женщина, а несколько мужчин — двое или, может быть, больше. Натан занял место, из коего в створ, оставленный для окна, было удобно наблюдать за двором. Пришедшими были всё те же забияки — Кочубей-младший и Гладкий. Как неудачно получается. Они тут свою распрю продолжат и не дадут состояться важному договоренному разговору Горлиса с Ранцовой. Впрочем, два казака держали в руках не сабли или пистолеты, а бокалы, полные вина («токайское», вспомнил Натан его название). И это говорило о том, что они уединились с мирными намереньями. Говорили же по-украински: — Ну, Осипе, і що ж там сталося? — Не забувай, Степане, з ким говориш. Я тобі не Осип, а Йосип Михайлович, полковник російської армії! — Ти мені… — похоже, что Кочубей хотел сказать нечто весьма грубое, но сдержался. — Ти мені хороший бондар Осип Гладкий у моєму господарстві. А що ти за полковник, я вже побачив! И только сейчас, после прямых слов Степка, Натан вспомнил всё про Осипа Гладкого. Десять лет назад, во время расследования «дела дворянина», тот действительно работал на хуторе у Кочубеев. И даже немного помогал в их со Степаном дознании. Но потом, кажется, что-то случилось, и Осип вынужден был срочно уехать, чуть ли не убегать. — Шмаркач! Я ж старший за тебе. — Ну, то можеш вважати, що я тобі слова діда Миколи передаю. — То хай дід твій прийде та сам мені скаже… А взагалі-то — не раджу лити лайно на козацького отамана. Я — людина честі! — Честі?! Коли ж це ти був таким чесним? Коли Луцьку сватав, маючи вже дружину та п’ятьох дітей? — Чотирьох! — Пробач, збрехав. Так, чотирьох — це ж усе міняє. Да, точно — теперь Натан вспомнил всю ту историю до конца. Трогательная закоханість Луци и Осипа. Договоренность о веселой свадьбе, которая ожидалась после Пасхи. Но вдруг — обвинения Гладкого в двоеженстве. Тогда ему и пришлось срочно уезжать из Одессы. — А ще, казали мені, ходиш тут-о, моїй Надійці мадригали співаєш. — Ну це вже казна-що. Ти кого слухаєш? А якщо я і сказав десь, мовляв, дружина в тебе гарна, то й що з того? Радіти маєш! В этот весьма напряженный момент дверь ворот отворилась, и во двор заглянула дама в изящной шляпке с густой вуалью. На несколько мгновений все трое — два казака и Ранцова — застыли от неожиданности. Действительно, удивительно получилось: только заговорили о женщине, тут женщина и явилась, правда, совсем другая, но тоже очень милая. Горлис, стараясь не шуметь, встал напротив окна так, что Осипу и Степану его не было видно, а Любови Виссарионовне — пожалуйста. Далее Натан начал махать руками. А поскольку все остальные застыли недвижимы, то Ранцова обратила на него внимание. Горлис показал ей жестами, чтобы она уходила обратно в сторону Екатерининской, а он будет ждать ее здесь, когда эти двое уйдут. — Excusez-moi! Je suis entré dans la mauvaise cour[65], — извинилась Любовь Виссарионовна. — Oui, — кратко, но весомо ответил Степан. — Teşekkür ederim[66], — не совсем понятно для Ранцовой, да и Горлиса тоже, проговорил Осип. Ранцова развернулась и вышла со двора, аккуратно прикрыв дверь. После этого неожиданного явления казаки еще какое-то время смотрели друг на друга, а потом начали смеяться. — Вона нам: «Екскюзе муа». — А я їй: «Тешеккюр едерім». — От і втікла бідна… Смех разрядил недавнее напряжение. Степан и Осип звонко чокнулись полными бокалами, которые всё это время держали в руках. И выпили небольшими глотками, наслаждаясь вкусом токайского. — Добре, пане-товарищу, не будемо лаятись, — сказал Степан уже другим тоном, мирным. — Не будемо. — Пам’ятаєш, коли ми з тобою в Кілії зустрічалися напередодні війни, ти що обіцяв? — Щодо нашого переходу до москалів? — Так! Ти казав, що не буде, як раніше. Або всією Січчю перейдете до царя Миколи, або ніхто. — Казав.