— Дело в том, что последние недели я занимаюсь важным заданием, полученным от генерал-губернатора. Ранее думал дождаться возвращения его сиятельства в Одессу. Но раз уж обстоятельства изменились, стали острее… Одним словом, я смею надеяться, что вскоре смогу изложить вам информацию, касающуюся… турецкого шпиона в городе. — Да! — немедленно ответил Достанич. — Считайте, что вы вошли в наш синклит. Следом кивнули Дрымов и, что более важно, Лабазнов. Это была победа. Но может быть, и пиррова, поскольку Горлис брал на себя обязанность в течение ближайших недель доложить трем тертым людям некую важную, новую и убедительно аргументированную информацию по поводу османской агентуры в Одессе. Однако уж поздно раскаиваться в принятом решении, нужно идти вперед. Риск неуспеха и самодискредитации есть. Но Натан надеялся, что информация, полученная от Эстер из Парижа, от Ирэн из Вены, будущее письмо от Карины из Бродов да еще внимательное чтение переписки двух Воронцовых и венского Разумовского (ежели только не сильно отвлекаться на Вольтера и вольтерьянство) — всё это, сведенное вместе, позволит ему сготовить нечто удобоваримое для сей компании. * * * После воскресной службы Натан узнал новость, о которой говорили вполголоса, но зато почти все. Да-да, сегодня 9 сентября Ее Величество Александра Федоровна с дочерью Марией Николаевной, помолившись и причастившись в православном Преображенской соборе, убыли из Одессы в Санкт-Петербург. А ведь изначально они собирались уезжать на пару недель позже. Кстати, и погода в Одессе стояла не такая уж холодная, как заявил об этом на «синклите» Горлис. Но именно сейчас этот отъезд пришелся всем впору. И Натан, старавшийся избавиться от мелкого честолюбия, всё же испытал тайное удовольствие от того, что императорская семья исполняет решения, предложенные именно им. Фина после службы отправилась в храм искусств. Сегодня вечером должны были давать какую-то комическую оперу, настолько невинную, чтобы и царевна могла ее послушать. Поэтому днем планировались усиленные репетиции. А об отъезде «виновников торжества» заговорили только сейчас, так что в Театре об этом еще и не ведали. К тому ж кто знает, а вдруг это только слухи. Лучше уж перерепетировать, чем недоработать. * * * Натан же поехал к себе домой. Открыв дверь своих с Финою апартаментов, почувствовал некий непорядок, какое-то едва заметное изменение. И как показалось, чужой запах. Дух опасности. Он достал свою почти уж забытую трость Жако, упрятанную за вешалку, так, чтобы Фина ее не увидела. Прошел в гостиную и никого там не увидел. Далее решил проверить свой кабинет. Резко распахнул дверь и отскочил в сторону, на случай, если будет атака от того, кто там может быть. И услышал насмешливый голос, раздавшийся из его кресла: — Ну ти, Танелю, і швидкий. Я аж злякався… Бо ж сам тут сижу. А вдруг злодеи?! Кто это? По голосу похоже на Степана. Но он же за решеткой. К тому же Кочубей никогда еще не приходил к нему домой. Жена его разок уж бывала, а он пока — нет. Вдруг это кто-то голос Степанов подделывает. Но зачем? Горлис достал зеркальце, какое, как правило, носил с собою, и через него посмотрел, кто там у него в кабинете. И снова раздался тот же насмешливый голос: — И что ж ты там в стекляшку бачиш, друже? Нет, ну это точно Степан! Натан заглянул в кабинет и, должно быть, вид при этом имел столь глуповатый, что Кочубей, действительно засевший в его кресле, в голос расхохотался. — Степко, ну и шутки у тебя! То не мог в гости зазвать, то ты без спросу не просто пришел, но и влез. А если б не я первым вернулся, а Фина? Перепугалась бы! — Не прийшла б. Я знаю, что в Театре сегодня репетиция. — Откуда? — Та знаю. — А как ты сюда забрался, что никто не заметил? — В тюрмі, Танелю, і не тому навчишся. — Но, Степко, зачем было лезть сюда, рисковать? — А чорт йо зна! Сам дивуюся. Пара недель в тюрьме сильно меняет погляд — что можно, что не можно… Ну ты это… прости, друже Танелю. — Последняя фраза прозвучала уже совсем серьезно, без всяких насмешничаний. — И ты меня прости. Я тоже вел себя глупо, — ответил Горлис с той же серьезностью. Ему сейчас показалось, что и всю эту выходку Кочубей устроил лишь для того, чтобы проще было извиниться — за всё скопом. — Ты ж уже, видно, здогадався, почему я тогда не мог объяснить, что в воронцовской канцелярии делал. Дело тайное, и столько жизней от него зависело. — Давно уж понял. Но зачем так насмешничать было? Ну, ответил бы что-то вроде «расскажу позже», «не моя тайна», «слово чести». — Та ці ваші панські слівця. Не знаюсь я на них, — усмехнулся Степан. — Да, сознаться, и не думал, что ты так образишся. Ну, как можно не понимать, что бывают вещи, за которые и брату родному сказать нельзя. — Согласен. Я тогда глупо, наскоком спрашивал, как дитя малое. — От-от. А я не готов к тому был. Думал, в шутку обернуть. Но якось надто зло получилось. А дальше — ты беситься начался. И я всё сердитей. Ну и пошло… — Хорошо, Степко, забудем… А может, и не совсем забудем, чтоб урок на будущее был… Ты лучше скажи, как тебя выпустили? И как арестовывали? — Да уж. Дивна справа вийшла. С конца начну. То, что выпустили, — тут разное сошлось. Осип совсем выздоровел, больше Лабазнов не мог его в больнице удерживать. — Так Гладкий сейчас в Одессе? — Не. Его уже под Варну переправили, казаками командовать. Там русские фортецю османську штурмуют… Но перед убытием он дал показания — что меня не арестовывать надобно, а орден давать! — За спасение офицера. — Так. Лабазнов пытался шебуршити, мовляв, полковник Гладкий после отравления не сповна розуму. Но тут пригодились твои показания Достаничу, они полностью совпали с тем, что Осип про меня наговорил. До речі, а как ты там оказался, де ховався, что мы с Осипом не видели? — Минутку. Как там отвечать правильно… Слово чести, не моя тайна, расскажу позже. — Ну добре, прийнято, — усмехнулся Кочубей. — Так меня освободили. А что у тебя тут нового? — То очень долгий рассказ. Пошли, Степко, на кухню, обедать. — Ото діло. Не всё ж тебе меня объедать, — сказав это, Кочубей внимательно посмотрел на Горлиса, не будет ли тот и на сии слова обижаться. — Пошли! — ответил Горлис насмешливо и, чтобы не оставаться в долгу, добавил: — Я ж надеюсь, ты тут ничего не уворовал и даже не позычил. Пока Степан, взявши кресало и вырубив при помощи его огонь, растапливал плиту, Натан сходил в погреб за вчерашним рататуем, как стало модно называть недавнее овощное рагу, и супом риболлитой. Это всё оперная прима Фина вчера самолично сготовила. Только жаловалась, что в супе пришлось использовать бессарабскую капусту, а не савойскую, вместо панчетты — местную грудинку, а на замену чиабатты — просто белый хлеб (или франзолю, как говаривает Степан). Но Горлис уверял, что на вкусе риболлиты это совсем не отразилось. А ежели что и изменило, то не в худшую сторону. Кочубей, поедая, тоже очень хвалил, говоря, что, пожалуй, и Надійку такому обучить не помешает. Потом — чай с цукатами. Так на кухне и засиделись. Натан подробно рассказывал о множестве накопившихся криминальных событий. О смерти Абросимова и странной истории с двумя завещаниями, написанными в один день. О гибели Иветы Скавроне и последующем аресте студента Ранцова. А также о том, как подозрения на совершение убийства, падавшие на последнего, потом вдруг перешли в обвинение в создании заговорщицкой организации «Сеть Величия». И совсем новое — о гибели куафёра Шардоне. Рассказал также о письме Видока и переписке с Парижем и Веной, из которой стала яснее персона великого куафёра Леонарда и его вероятного сына Люсьена. — О-так-о, — подытожил Степан, придавленный горой информации. — Та ти, я бачу, и без меня неплохо справляешься. — Где ж «неплохо», — сокрушенно махнул рукой Натан. — Скверные истории — одна за другой. И я ни в чем еще не разобрался. Вот сейчас подумал, может, оттого и вступил в переписку с тётушкой и сестрой, что с тобой посоветоваться не мог. — Не скромничай, друже. Всё ты правильно делал. И то, что Вену и Париж про Леонарда поспытал, верно, я б всё одно рассказать не смог, бо не знал… Да, Надійка мне рассказала, как она с отцом твоей переписке помогает. Молодцы — правильно придумали… Но главное — что ты хоч трохи Лабазнова с Шервудом приструнил. — Лабазнова с Беусом… — А, ну так — Лабазнова с Беусом. Но две штуки и я тебе рассказать могу. Перво-наперво давай те узлы, что у Иветы и у Люсьена нашлись, посмотрим. Они вернулись в кабинет. Натан разложил на рабочем столе все четыре узла. Кочубей стал внимательно их рассматривать, каждый по отдельности. И то, как он делал это, походило на досмотр, производимый ранее капитано Галифи. Положив узлы обратно на стол, Степан сказал: — Я, Танелю, знаю, что это за узлы колдовские. — И что же? — Редкая штука, цыганская выдумка. «Узел любви» называется. — Цыганская?! Точно? А ты откуда знаешь? — На моєму хуторі цыган, с тех, что на откупе, как-то на всю зиму в пожильцы напросился. Ну и клинья к одной нашей казачке подбивал напропалую. Навроде как Осип к Луцьке когда-то. Так той циган дівчині разные вещицы дарил, на таком узле привязанные. — Но почему ж это «узел любви»? — А ты погляди его вот так. Петля-петля-петля наброшены. А вот тут похоже на сердце, як його на католицьких іконах малюють. Натан вгляделся — действительно, есть какое-то сходство. Прав был Галифи, узел и вправду магический. Символ! — Вот как… Значит, Люсьен не просто вожделел, а любил Ивету. — Да ну — «любил». Якби любив, вінчатися повів! — сказал Кочубей и осекся, вспомнив, что гостит в доме живущих невенчано, и тут же начал исправляться, чтобы вновь не ссориться. — Ну, в жизни оно по-разному бывает… То я сказал, вспомнив про Осипа-многоженца. Горлис, в свою очередь, предпочел не заметить неловкости приятеля: — Чем еще твои слова важны — они показывают контакт Люсьена с цыганами не как враждебный. Впрочем, зачем он искал ту цыганку Тсеру, всё равно неясно. — То так. — А второе?.. Что ты еще хотел сказать?