* * * Чувствуя свою ответственность и даже вину перед Ранцовыми, Горлис занимался их вопросом в первую очередь. При этом он понимал всю сложность задачи — ведь ему предстояло найти улики невиновности Виконта Викочки и его однокашников, поистине неопровержимые, чтобы ходатайствовать о полном прекращении сфабрикованного дела «Сети Величия». А жандармы, хоть и недавно появились на земле русской, но уже успели показать, что очень не любят разжимать челюсти, чтобы отпустить свою жертву (в этом они были верными продолжателями традиций старых тайных канцелярий). К счастью, такие доказательства нашлись. Лабазнов и Беус чувствовали себя в полной безопасности и безнаказанности. Потому они не спешили уничтожать следы своих фальсификаций. В их общем кабинете (и частично — в квартире Беуса) разные этапы состряпывания заговорщицкого дела были аккуратно разложены по отдельным папочкам. Итак, имелись начальная папка с образцами почерка Викентия в учебных работах, взятых в архивах Лицея. В другой папке — много листов, на которых Беус разбирал, как этот почерк воспроизводить, тренировался в этом. Отдельные буквы — строчные, заглавные, их сочетания в разных вариантах. В третьей папке были сочиненные Лабазновым заговорщицкие письма якобы от Вики и будто бы — его бывшим соученикам. Причем это были черновики, текст выверялся, правился — и всё это рукой жандармского капитана. А рядом — тот же окончательный текст, переписанный набело. В четвертой папке лежали образцы почерков всех остальных фигурантов дела «Сети Величия», также взятые в Лицее. (Тут Натаниэль Николаевич даже начинал кипятиться — что ж статский советник Орлай так безропотно отдал это всё жандармам — но потом остыл, вспомнив, что и сам не безгрешен, поскольку оказался не готов к столь наглым подделкам.) В пятой папке имелись как бы ответы от соучеников с согласием заняться заговорщицкой деятельностью. Очень краткие, в нескольких словах, с датой и подписью. Похоже, Беусу оказывалось недосуг подробно осваивать столь большое количество других почерков. Самое трогательное, а может быть, глупое, что разные варианты совершенствования в подделке чужого почерка в последних папках подписывались самим Беусом: № 1, № 2, № 3, № 4, № 5… Похоже, это делалось, чтобы проще было обсуждать и советовать со стороны: «Эта буква, братец, у тебя лучше всего вышла в варианте № 6. А вот оное сочетание — в нумере пятом». И лишь в последней папке, лежавшей отдельно — среди прочих «настоящих» дел (а не подготовки фабрикаций к ним), — дело студентов-заговорщиков описывалось всерьез, будто оно настоящее. Тут же, кстати, находились и листики, в коих запротоколирован тот самый, памятный разговор с Горлисом, когда он хвастливо сказал, что его ученики-студенты теперь учатся в самых разных университетах России. На основании всего этого Горлис написал толковый доклад. Но уже не как о короле Варненчике, а краткий, чтобы Воронцову понравилось и было прочитано им с вниманием и серьезностью. К докладу прилагались все шесть папок, дабы Михаил Семенович мог сам убедиться в справедливости выводов. Решение Воронцова было четким и быстрым. На правах генерал-губернатора Новороссийского края и Бессарабской области он распорядился немедленно освободить Ранцова и двух других студентов, содержавшихся за решеткой в пределах губерний, подотчетных ему. Что касается остальных… Михаил Семенович написал специальное письмо своему доброму приятелю, шефу жандармов Бенкендорфу, и отправил его экспресс-почтою Одесса — Петербург. Теперь Натан мог с чистой совестью смотреть в глаза Любови Виссарионовне. Она же его истово благодарила. И просила прощения, что малодушно перестала верить в его обещание освободить Викочку. Горлис же в свою очередь просил у нее прощения, говоря, что и сам в этой истории был долгое время слишком глуп и легковерен. Когда ж Ранцова воскликнула: «Но ведь правда должна была восторжествовать!» — Горлис головой, конечно, кивнул, но про себя подумал совсем иное. О нет, увы… Им помогла случайность. Безусловно, Лабазнов действовал слишком авантюрно по многим направлениям сразу. Потому рано или поздно выстроенный им карточный домик должен был посыпаться. Но вот именно, что «рано или поздно». Из-за счастливого совпадения многих обстоятельств это произошло «рано». Но могло также получиться «или поздно». И тогда Виконт Викочка, получив неправедный приговор, какое-то время гнил бы на каторге, потеряв здоровье, а может быть, и жизнь. А так Викентий Ранцов был жив и, в общем-то, здоров. Землистый цвет лица от нескольких месяцев пребывания в одиночке без солнца — не в счет. На свободе и с правильным питанием — это поправимо, всё восстановится. Другое дело — глаза, в них появилась не просто взрослость, но глубина и еще какое-то трудно определяемое выражение. Сначала Натану показалось, что это грусть. Но потом он нашел более точное, хотя и длинное, определение — это грустная, но неукротимая мужская злость на несовершенство мира. * * * Ближе всего к этой истории стояла афера Лабазнова с завещанием Абросимова. Тут важно отметить, что у жандармов в доме миллионщика имелся свой соглядатай, один из многих в городе (среди его донесений хранился и сделанный им подробный план двух этажей абросимовского дома да внутреннего двора). И это был… Впрочем, догадаться столь нетрудно, что и говорить отдельно об этом не стоит. От агента Лабазнов узнал, что Никанор Никифорович, чувствуя ухудшение здоровья, с начала 1826 года составляет завещание (с душеприказчиком господином Горли). А в нем будут упомянуты многие родственники. Среди прочих — два человека, промышляющих разными рискованными делами в краях, российской властью еще не вполне освоенных, на границе с землями вообще чуждыми и дико воинственными, — Кавказской области и Астраханской губернии. Но у Лабазнова как раз летом, после создания Третьего отделения, планировалась инспекционно-организационная поездка на Кавказ. Его туда направляли как офицера, каковой вызывает большое доверие у государя-императора и Бенкендорфа. Харитон Васильевич, видимо, решил, что это прекрасный повод совместить деловое с полезным. И написал рапорт с просьбой проинспектировать также Астраханские края. Видя такое усердие, Бенкендорф, конечно же, согласился и расширил границы поездки. И вот дальше мы вступаем на зыбкую почву предположений. Дело в том, что ответ на полицейские запросы показал: купцы Пархомий и Ипполит Выжигины среди умерших или погибших в тех краях не числятся. Однако и живыми их давно не видели и ни по каким местным документам они уже года два не проходили. Тут загадка — они сами исчезли, погибли? Или же им «помогли» исчезнуть, чтобы на их место поставить подставных «Выжигиных». Были исследованы второе и третье «завещания», с мая лежавшие на хранении в Одесском отделении Государственного Коммерческого Банка. Как мы помним, составлялись они в Вознесенске и два свидетеля, в них расписавшиеся, были из того города. Вот тут совсем интересно: вознесенская полиция пояснила, что, согласно ее опросам, оба свидетеля (один пожилой, другой помоложе) были людьми довольно болезненными. За время, прошедшее с мая по октябрь, увы, оба скончались (по причинам вроде бы естественным). Ну а подписи их по мере утяжеления болезни сильно менялись. Так что и здесь ничего проверить невозможно. Признаться, с подобным обилием белых пятен и такими зачищенными следами что-то доказать было бы трудно. Если бы не еще одна папка в жандармском кабинете, на обложке каковой было написано: «Завещания». В ней также имелись образцы почерка Абросимова, и разные стадии его осваивания. Кроме того, были подготовительные материалы для фабрикации завещаний еще трех богатых и слабых здоровьем людей, миллионщиков из крупных южных городов — Кишинева, Херсона и Симферополя (фамилии их, ценя приватность, называть не будем). В папках имелись образцы почерков каждого из них и список вероятных наследников, некоторые из которых (причем некоторые) помечены вопросительными знаками и галочками. Тут Горлис официально не имел права писать доклад, поскольку был лицом заинтересованном, как составитель первого завещания. Но он помог подготовить тезисы Дрымову, чтобы тот доложился Воронцову. В этом случае доводы также были признаны существенными и серьезными. Михаил Семенович снова вынужден был писать послание Бенкендорфу, для чего попросил лист с упомянутыми тезисами (хорошо, что Афанасий Сосипатрович записал их своею рукой!). Подложность второго и третьего завещаний была признана. Правда, загадкой оставалось, что за ошибка случилась у аферистов, из-за которой появилось сразу два претендента с двумя завещаниями, мешавшими друг другу? Но тут уж чистые предположения, о коих мы поговорим чуть позже. Дело о наследстве Абросимова было разблокировано. И Горлис наконец-то смог довести свою работу душеприказчика до конца. Более всего случившемуся изумилась девица Серафина Фальяцци, вступившая во владение большим домом на Итальянской улице. Ей трудно было поверить, что это произойдет. После этого прежняя ее шутка «Так куда будем вешать картину “Цветочки”?» сменилась на другую: «Милый, теперь и я — крупная домовладелица. Может, мне, как итальянке, переехать на Итальянскую?» Но Горлису, признаться, эта шутка нравилась намного меньше. Глава 33 Оставалось еще много непроясненного в историях с тремя последовательными смертями в комнатах, запертых изнутри, но с открытыми окнами. Сначала Никанор Абросимов, потом Ивета Скавроне и Люсьен де Шардоне… Пока что приведем лишь официальное заключение, данное одесской полицией, точнее, Афанасием Дрымовым, частным приставом І части Одессы (а все эти уходы из жизни случились именно на его территории ответственности, в старейшей половине Военного форштата). Итак, было признано и подтверждено: Что Абросимов погиб своею смертью — после длительной и тяжелой болезни. Что Скавроне была убита влюбленным в нее куафёром де Шардоне по причине его буйной ревности. Якобы он спустился к ней по веревке с крыши, вступил в ссору. Когда ж она достала для самообороны пистолет, в припадке гнева вырвал его из рук и застрелил несчастную. А потом также забрался обратно на крышу и обрезал веревку. Что самого Люсьена де Шардоне зарезал человек, в тот момент известный в Одессе как жандармский поручик Борис Беус. На самом же деле он — известный в прошлом преступник Кирилл Криух, в совершенстве освоивший сразу две криминальные «профессии»: оконный вор и подделыватель векселей. Используя специальное устройство «якорь», он посреди ночи спустился с крыши в спальню к куафёру и хладнокровно убил его. И подбросил для заметания следов якобы «прощальное письмо» от Люсьена. На самом деле — заранее заготовленную им фальшивку. Затем забрал в квартире все ценные вещи, украшения и уже под утро с помощью того же «якоря» покинул квартиру куафёра, уронив в траву одно кольцо из числа награбленного им. …Внимательный читатель может увидеть, что в этих историях не всё ладно и логично. Зато такие версии не вызывали сопротивления «сильных мира сего». Тех, кто прямо в сих смертях виноват не был, но касательство к ним имел, однако категорически не хотел сего признавать. Ну а уж побочным явлением оного получалось так, что всех жертв произошедших событий правильно похоронили — внутри кладбища[79]. * * * В самом конце октября к Горлису пришел лакей от Ставраки и передал письмо от хозяина с просьбой о вечерней аудиенции. Натан подумал, что повод для этого может быть только один: нашлась цыганка Тсера. Ее рассказ внесет ясность во многое. Но это означало и другое — теперь придется платить по счетам. Причем чужим — поскольку Люсьена на сём свете уже нет. — Калиспера[80]! — молвил греческий купец, войдя. Но весь его вид показывал, что вечер не такой уж добрый. Сказав ответное приветствие, Горлис собирался провести гостя в гостиную, но тот отрицательно помахал рукой и предложил пойти «по-простому», на кухню. Не сказать чтобы Натану это предложение понравилось. Вид у Ставраки был такой, что хозяин дома не очень-то хотел, чтобы на глаза тому попадалась небезопасная кухонная утварь вроде ножей. Но и показывать свою опаску он не желал. И они пошли на кухню. Только тут гость достал бутылку сладкого греческого вина, завернутую в тряпичную цветастую сумку. Натан предложил — на выбор, — что можно подать к вину. Но Ставраки рукой показал — «не нужно». И, постучав себя по довольно солидному животу, добавил: «Здесь уже достаточно». Горлис разлил вино по бокалам, полагая, что уж теперь разговор смягчится и пойдет легче. — Кали эпитихия[81]! — произнес купец, приподняв бокал, надпил и продолжил: — Мы нашли цыганку Тсеру. Я поговорил с нею. — Да, я… я рад. И благодарен вам за это. Но… признаться, думал, что вы с нею придете. — Что вы! Зима уж скоро. Цыганам до весны нет времени кочевать и много говорить. Едут туда, где перезимовать можно. После сих слов тревожные сомнения в Натане окрепли, и он решил спросить без обиняков: — Господин Ставраки, скажите начистоту. Жива ли осталась цыганка Тсера после разговора с вами? — Хорошего же вы мнения обо мне, — ответил гость с недоброй улыбкой и добавил еще более зло: — Греки — не бандиты!.. Просто на нашей родине война. Уже восьмой год! Вам, у кого в головах мир, это трудно понять… — Да, видимо, вы правы. Мы… мы будто в разных мирах. Прощу прощения, если невольно причинил вам обиду. Но вы же… передадите мне слова цыганки? — Извольте… Мы с нею долго говорили. И не только о Люсьене… Он ее обидел. Очень обидел. Но она его простила. И она не угрожала ему, не проклинала его, как мог кто-то подумать. Тсера говорит, что действительно в какой-то миг ясно увидела, что с ним будет, и скоро — смерть, кровь. — Знаете, мне с какого-то момента тоже стало казаться, что Люсьен разыскивает эту цыганку не из страха перед ней, а ровно наоборот — в поисках защиты, убежища. — Всё так. Когда в Одессе была чума, семья Тсеры, тогда еще юной, кочевала в виду города. И остановилась на ночь… — Постойте, но вы же говорите, что зимой цыгане не кочуют. — Стараются не кочевать. Но тогда хозяин поместья, с которым они сговорились о зимовье, их выгнал. Они возвращались к корневым местам, в Бессарабию. И вот тогда каким-то удивительным образом их нашел наш куафёр Леонард. Кто-то ему рассказал о цыганах и о том, что они умеют лечить разные тяжелые болезни, чуть ли не чуму. А Люсьен, действительно бывший его сыном, тогда тяжело болел, непонятно чем. Но возможно — и чумой. — И что ж, цыгане способны были взять больного ребёнка из зачумленного города? — Не сразу. Сначала его осмотрели бабка Тсеры Мариула и прабабка Тсеритса. А оглядев, сказали, что возьмут на излечение, уход и воспитание. — Платил ли Леонард им какие-то деньги? — Не знаю, должно быть… Мальчик выздоровел. Тсера относилась к нему, как к младшему брату. И может, будущему мужу. Но спустя год куафёр вернулся за сыном и увез его куда-то. — Так то была чума или не чума? Или что? — Да кто же знает… Тсера пришла к Люсьену в салон, как к брату. И не могла поверить, что он всё забыл. Потому она так оскорбилась от его насмешек. Но не проклинала его, нет… Просто так увидела. Это всё, что есть о Люсьене, покойном друге вашем… — Не уверен, что его можно твердо называть моим другом. Но в любом случае я должен вам за сию услугу, большую работу. — Эх, Горлис, Горлис… — снова, как и ранее, в устах Ставраки фамилия звучала почти греческой. — Скажу вам как деловой человек и тоже по-дружески. Когда даешь кому-то в долг, мысленно должен сказать деньгам: «Андио[82]!» Тогда больше шансов, что они когда-то скажут тебе: «Я су[83]!» Подобно этому, если просишь о чем-то и в деле столь сложном, то будь готов, что платить придется тебе. — Я готов платить, — твердо ответил Натан, устав от греческого многословия. — Не нужно! — еще тверже заявил Ставраки, налил себе вина и разом выпил. В глазах его стояли слезы. Горлис удивился непривычному зрелищу. Он часто видел греческого купца улыбчивым, а также ироничным, саркастичным. Но не представлял, что глаза у того могут оказаться на мокром месте, словно — не в обиду, — словно как у Любови Виссарионовны. Неужели Люсьен был ему столь симпатичен, душевно близок? — Спиро умер, — сказал грек, будто отвечая на немой вопрос. — Точней — не просто умер, а погиб. Как хотел. Как воин. — Скорблю, — произнес Натан и надпил вина. — Османы убили? — Нет, свои.