Поднялся на второй этаж. Столь же тихо открыл дверь спальной. (После его пересказа письма Видока Фина ключ в дверях никогда не оставляла.) Прикрыл ее, потом закрыл. И остался стоять, опасаясь, что Фина произвела в комнате перестановку. Так что он с непривычки может произвести тара-рам. В окно светил стареющий месяц, подсвечивая нестареющую Фину. Полюбовался ею и прошел дальше. Двинулся к столу. Сел. Так, теперь нужно тихонько достать взятое. Но совсем тихо не получилось. Фина проснулась, однако не испугалась, а машинально и спокойно, как в доме на Гаваньской, спросила: — Милый, ты? — Я. — Угу, — и опять уснула. Натан помнил, что над столом тут были крючки. Так и остались. Прицепил на один ленту-украшение. На другой — связку ключей. На третий, в центре, повесил за петельку лист бумаги с Фининым портретом своей работы в любимой роли россиниевской Золушки. И текстом: Torna da me. Ti amo[88]. Теперь можно идти. Еще раз оглядел всё напоследок… И хлопнул себя по лбу: «Тупица! Забыл самое главное». Достал из потайных ножен Дици. Отрезал от «якоря» кусок верёвки, той, что потоньше. Продел в петельку на листе с портретом. И завязал цыганским узлом с сердечком. Теперь точно всё, можно идти. Есть у плана слабое место — окно останется распахнутым, а ноябрь нынче холодный. Но по совместной жизни с Финой он знал, что она, когда в спальне становится прохладно, тут же просыпается, закрывает окно и утепляется. Открыл окно, зацепил «якорь» за подоконник. Аккуратно спустился вниз, чтобы не повредить зашибленную правую ногу. Потом дернул тонкую веревку «якоря», и тот упал на дерюжку, почти бесшумно. Теперь еще нужно перемахнуть через забор на улицу — и домой. А дальше — оставалось ждать Фининого решения. Глава 35 Если хочется праздника, его всегда можно придумать. Тем более когда есть два календаря с разницей в 12 дней, что удваивает из количество. Праздновать Новый 1829 год по европейскому календарю Степан и Надежда приехали на Гаваньскую улицу — к Натану с Финою. Потом Степан сказал, что он сейчас работает вместе с молдаванами и у тех есть замечательный праздник весны — Мэрцишор, 1 марта отмечают, по русскому календарю. Решили, что по этому поводу правильней будет собраться у Кочубеев на Молдаванской слободе. Надія по-прежнему, будто боясь сглазить, готовила только привычные Степану и любимые им блюда: борщ, кулеш с мясом или с рыбой, голубцы или галушки с разной начинкой, забыв про свою полесскую кухню. А еще — кисели, узвары, варенухи. (И вы знаете, помогало, никто больше ее благоверного не арестовывал.) Фина, прима одесской оперы, сказала, что ей хорошо и уютно у Кочубеев, потому что атмосфера там во многом похожа на ту, что осталась в старом домике Фальяцци на краю Неаполя. Теперь, в присутствии не только Степана, но и Фины, Покловская решилась раскрыть тайну того странного взгляда, брошенного когда-то на Натана. Глупец, он лишь теперь понял, что это было, почему она назвала сие «взглядом из прошлого». Весной 1815 года Натан с Ривкой ехал из Бродов в Вильно. И вот в Волынской губернии их карета на какое-то время остановилась у домика почтовой станции. Там его душу, надломленную расставанием с родным городом, поразил глубокий взгляд милой девочки, оказавшейся дочерью местного станционного смотрителя — Сильвестра Покловского и жены его Ульяны… Все поразились такому чудесному совпадению и тому, как тесен сей мир. А значит, тем более важно хорошим людям держаться в нем тесно, близко друг к другу. * * * Натан со Степаном долго откладывали итожащий разговор по событиям прошлого года. Но вот время для него наступило. Они с начала до конца прошлись по всем делам, разбирая то, что официальные версии замечать не хотели или в чем были лживы. Если начать с основ, с первой истории, то наши расследователи решили, что Абросимов умер не своей смертью. Лабазнов, зная о скором объявлении войны, подумал, что теперь самое время для аферы с наследством. Во-первых, ему не терпелось испробовать схему, чтобы увидеть — сработает ли? Ведь уже и другие подобные заготовки лежали, ждушие своего часа. Во-вторых, начало войны давало наилучшие условия и максимальную подстраховку, ежели что-то пойдет не так. Всем не до того будет: неразбериха да еще и особые полномочия у Третьего отделения на такое время. У Лабазнова имелся план абросимовского жилища и опытный помощник. Пока прислуга праздновала юбилей свадьбы, Криух, открыв щипцами дверь черного входа, зашел в дом и спрятался в одном из чуланов. Когда торжество закончилось и все легли спать, он покинул тайное убежище и отправился в незапертую спальню хозяина дома. Абросимов проснулся. Криух закрыл дверь на ключ и стал душить миллионщика подушкой. Тот перед смертью сопротивлялся, случился шум. Один из слуг проснулся, постучал в дверь. Но злодей очень натурально крикнул: «Пшел вон!» (Не исключено, что он когда-то и где-то мог лично услышать сию фразу от Абросимова.) Далее Криух открыл окно, выпрыгнул во двор — и был таков. Сей же тип засветился и в печальных историях с Иветой и Люсьеном. Но там всё было иначе. И совсем не так, как рапортовал полковник Достанич. И вот тут следует зайти издалека… Некоторое время тому назад Степан Степанович остался вдовцом. Он тяжело переживал это. Но потом отошел, и все вновь увидели, что Достанич, несмотря на значительный возраст (за пятьдесят) и седину, мужчина видный. С тех пор и стало заметно особое франтовство начальника военной полиции, в том числе и самые модные шейные галстуки в тон новым фракам. Ничего особенного — сие воспринималось с сочувствием и симпатией. Но многое открылось, когда Горлис увидел три главные картины в гостиной Достанича. И в центре — полевые птицы, поющие на закате. Ее общий вид и, в частности, яркие, насыщенные краски, композиция, тени на стене (картины перевешивали!) давали основание предположить, что она написана недавно. И под заказ! Жаворонок, skowronek на закате — метафора трагически ушедшей Иветы Скавроне. Тогда вспомнилось и другое. С какой искренностью трагически хмурился Достанич, когда речь заходила об Ивете. А влюбленный Викентий Ранцов, говоря о «некой особе, оказывавшей ей большие знаки внимания», об особе, от которой девушку нужно защищать, имел в виду не Люсьена, как подумал Натан, а полковника! И вот что можно предположить… Старик Достанич влюбился в Скавроне, возможно, даже предлагал ей официальные отношения. Она ж — любила Люсьена. И тот, как казалось, любит ее. Но! Брамжогло, имеющий дьявольскую власть над Шардоне, через него давил на Ивету, чтобы она вступила в длительную связь с Достаничем и так выведывала тайны русских планов войны. Люсьен, по какой-то причине сильно боявшийся Брамжогло, выполнял его поручения. Но, вспомнив, кто такая цыганка Тсера, он подумал, что может спасти себя и Ивету, скрывшись неведомо куда на цыганской кибитке. Увы, увы… Скавроне в конце концов провела ночь с Достаничем (с воскресенья на понедельник) и даже похитила у него некие бумаги. Придя к себе домой, Ивета положила бумаги на столик с фаянсовой фигуркой. И вот далее — у нее, видимо, состоялся разговор с Люсьеном, после которого она потеряла интерес к жизни (например, не получив подтверждения плану бежать вместе и немедленно). Девушка застрелила себя из пистолета, подаренного Ранцовым. Но Брамжогло и Криух ждали от нее бумаг, положенных в некое условленное место. А их всё не было. Тогда в ночь с понедельника на вторник Криух незаметно проник в дом. Внешнюю дверь отворил отмычкой, замок же комнаты Иветы, запертый изнутри, открыл щипцами. После чего забрал бумаги со стола (смахнув случайно и фигурку). И ушел, замкнув дверь тем же способом. Люсьена после произошедшего еще больше мучили страх перед Брамжогло и угрызения совести от гибели Иветы. Отношения между ним и турецким разведчиком обострились. Похоже, тот решил припугнуть куафёра, для чего — опять же ночью — послал Криуха. Но последний — человек сложный, неуравновешенный, а может быть, и начавший получать удовольствие от убийств. Вместо того чтобы запугать Люсьена, он вспылил и прирезал его. Да еще, по старой привычке, и ограбил. (Кстати, одесские разговоры о грабежах через окна также не были безосновательными — периодически Криух подрабатывал старым ремеслом.) Вероятно, в ходе ссоры с Шардоне злодей серьезно поранил ногу. Потому он не мог просто выпрыгнуть в окно, как сделал бы в иных обстоятельствах, а воспользовался взятым на всякий случай «якорем». Однако после произошедшего Брамжогло остался крепко зол на Криуха. Во-первых, потому что увидел его ненадежность (всё же разбой и разведка — разные профессии). Во-вторых, как ни удивительно, но вероятно, что у турка были некие теплые чувства к Люсьену де Шардоне, коего он знал с детства, когда тот еще был Люсьеном Асколем… И здесь нужно отринуть доклад армейского патруля, что они смогли пресечь попытку бегства двух шпионов. Это опровергается тем, что тело Криуха, привезенное в Одессу, оказалось изрядно разложившимся. Скорее всего, было так. Где-то на склонах Днестровского озера Брамжогло с хладнокровной мстительностью убил подельника тем же способом, что тот покончил с милым ему Люсьеном, — перерезал горло. Сам же уплыл на какой-то лодчонке на другой берег (вполне вероятно, также с тайными русскими планами, что позже сказалось при неудачных действиях русских в конце 1828 года). Патруль лишь нашел тело убитого, но в рапорте русским офицером были придуманы бой и гибель второго агента. Однако именно такая версия была выгодна Достаничу, оттого он так нервно отреагировал на вопросы сомневающегося Горлиса. Вот вроде бы и всё… Ах нет, постойте, о двух завещаниях, составленных в один день, забыли! Очень интересная история. Натан со Степаном решил, что тут два варианта быть может. Возможно, Криух в этом случае просто не до конца вник в замысел Лабазнова. Тот же имел два плана поддельного завещания — с Пархомием Выжигыным и с Ипполитом Выжигиным, с двумя (как минимум) жандармами-подельниками — в Кавказской области и Астраханском крае. И долго колебался, какой избрать. А потом, слишком доверившись Беусу-Криуху, решил оставить выбор на усмотрение подчиненного, сказав нечто вроде: «Давай — выбирай и делай. Действуй. Только ж не оба!» Криух же расслышал неверно: «Действуй. Только ж оба!» Скорей всего, именно так поручик объяснял свои неловкие действия капитану, когда тот ругал его за глупость. Но имелось, видимо, и другое, более точное объяснение. Криух намеренно и по заданию Брамжогло сделал столь очевидную ошибку. Чтобы ослабить позиции Лабазнова и иметь пример его противозаконных действий. Возможно, в будущем планировалось этим шантажировать жандармского капитана, склоняя его к шпионской деятельности. (Как и сам Криух попал когда-то в зависимость от Брамжогло.) Таков расклад целого набора разных дел, связавшихся в один сложный узел. Тоже в чем-то «узел любви». Ведь если внимательно всмотреться в него на манер капитано Галифи — то в центре можно увидеть злосчастного куафёра из Военного форштата и его несчастливую возлюбленную. * * * После того поговорили еще о том о сём. — Так, а що твоя Фіна з будинком, який у спадок, вирішила робити? — хозяйственно спросил Степан. — Продаст. Но не сейчас, а как война закончится и цены подрастут. — Коли ж вона скінчиться?.. — задал риторический вопрос Степан. И достал из стола рисунок, вырванный из какого-то журнала, да протянул приятелю: — А таке бачив? Горлис посмотрел на лист. То была злая карикатура на русских. На весь лист — огромная голова турецкого султана, который крепкими зубами прихватил за фалды форменной одежды испуганно убегающего русского императора (на Николая Павловича нисколько не похожего, но Горлис уже знал, что английские шаржисты именно так его рисуют). Царь, чтобы иметь возможность убежать, отрубает саблей эти фалды, в которых, кстати, запутался лист бумаги с надписью Silistria. Кроме того, из-за порванных штанов и зад царский слегка оголился. — Что это, откуда? — спросил Горлис, невольно оглядываясь, не смотрит ли кто за ними. — Цензура на пошті изъяла. Да уронила куда-то. А тесть нашел, так мне принес посмотреть. — А о чем это? — из-за военной цензуры многих подробностей Натан теперь просто не знал. — В ноябре еще, под Силистрией[89] русские крепко по зубам получили. В Дунае весь обоз утопили, с конями последними. Хто вижив, до Букурешта пішки тікав. — Да ты что… Быть того не может! А у нас — молчок. — Може, дуже може. Хлопці мені розказували, лаючись. А в облоге Шумлы[90] — того хуже! Морозы зараз рано началися, в октябре. И как я говорил, одёжу теплую не подвезли, провиант тоже. Люди слабые, голодные, сотнями помирали мерзлые… — Степко, я… я не знаю, что сказать! — А ти не кажи, ти слухай… Летом…лихоманка, зимой — мороз. Як не срачка, то пердячка! Ніякого турка не треба. І без нього гинуть. И всё, гаспада, так неожиданно. Кто бы мог подумать!.. Половину війська щонайменше вже там поклали… за ті Босфори. — И что же дальше будет? — Дібіча вже поставили головним. А людей йому тепер удвічі більше нагонять. Хлопцы говорят, Дибич[91] такой, он всех положит, но будет идти дальше. Может, и выйдет куда… Но много народу покладут. И очень многих без толку. Просто потому, что не жалко крови нашей!.. — А что там с Гладким? — спросил Натан, чтоб сменить слишком мрачную тему. Тут Степан вдруг улыбнулся: — От Гладкий молодцем виявився! Цар хотів його з хлопцями на Кавказ запроторити, як інших наших. А он поехал туда место выбирать. Потом — до царя. «Ой, — говорит, — звыняйте, Ваша величность. Увесь Кавказ объехали — ни одного места для нас с хлопцами не сыскали». Цар такий: «А что ж делать, козаче? Не обратно же вам к турку идти?» Гладкий: «Ах, что вы! Нет, конечно же. Но зато мы на обратном пути прекрасное место узрели на Азове, меж Мариуполем и Бердянском. Мы там встать решили. Будем Войском казацким Азовским!». А це ж наші місця, старі, козацькі! Там колись була Кальміуська паланка. — И что ж император? — с большим сомнением вопросил Горлис. — Неужто согласился? — Аякже ж! — расхохотался Степан. — Куди він дінеться? Горлису трудно было поверить в эту историю. И не только в Степановом изложении, но в принципе. Николай I — человек сильный, властный, неуступчивый. А тут он позволил какому-то казаку настоять на своем решении — вопреки царской воле! Однако… Но Степко в чем-то прав. Николаю Павловичу, любящему красивую позу и чеканные формулировки, очень хочется остаться в истории русским царем, окончательно укротившим запорожскую вольницу. А то, что сия вольница в оном действии сама им помыкала… Ну, льстецы историки сделают вид, что не заметили этого или недопоняли. — Отже, я вдоволений за Гладкого. І ще згадав: він казав, ніби якихось задунайців султан перевів до Сілістрії. Так я не вірив. А на це дивлячись, — Степан помахал английской карикатурой, — думаю, може, й правда. Когда Кочубей после этих слов улыбнулся, Натан не выдержал и возразил: — Степко! Но ты же вот только что с болью рассказывал, сколько людей погибло из русского войска. Под Шумлой, под Силистрией. И среди них же — казаки ваши тоже… А теперь радуешься одному только предположению, что другие казаки, задунайцы, могли их же под Силистрией положить. Ну как так? — А так, Танелю, — Кочубей перешел на доверительный шепот: — Ця держава, де ми зараз, не моя держава! Моя держава була — Гетьманат. Хоч великий, хоч менший, та наш, козацький. — Но если нет этого сейчас, то что, то как?