* * * Когда идут лавиной беды, кто может их остановить?.. Эврипид. Медея Начало всего Удивительно: ее всегда называют красавицей. Более того, ее красота стала фактом настолько непреложным, что сомнения давно забыты. Скажу, однако, что много лет назад, при первой встрече в парке, я ничего особенного не заметила; ее красота сразила меня далеко не сразу. Она была невысокого роста, с творчески растрепанными светлыми волосами и голубыми жилками на висках. Под темными глазами залегли мешки — как мне хорошо известно, это именуется «материнство», — и с определенного ракурса казалось, что ей хорошенько врезали по веснушчатому носу. Обращала на себя внимание манера искоса смотреть на вас большими темно-карими глазами. И еще она часто моргала. В целом она произвела на меня впечатление человека тревожного. Я опоздала за Энни в садик и обнаружила, что моя дочка одиноко сидит у стены на скамейке под пустой вешалкой и гордо держит в руке палочку для леденца со смятой красной бумажкой на конце. — Солнышко, прости мамочку! — произнесла я, опускаясь рядом и облегченно переводя дух. — Что это у тебя такое? У Карла выходило лучше; какую бы ерундистику дети ни приносили из школы, он восхищался, словно лицезрел творение юного Леонардо да Винчи. Дай этому барахольщику волю, в доме шагу нельзя было бы ступить от пластилинового хлама и гофрированной бумаги в кляксах краски. Точь-в-точь как иногда показывают по телику. — Это мак. Господи, ну конечно! Приближался День памяти[1], и воспитатели не упускали случая стимулировать в подопечных творческие способности. — Какой красивый! А ты знаешь, почему мак? Для кого он? Пусть я опаздываю, забываю про рождественские концерты и барбекю, но, боже ж ты мой, как могу, просвещаю своих чад! Она подняла глаза и протянула мне палочку. — Для тебя? — Нет, я имею в виду, почему ты его сделала? В честь кого? — Чтобы помнить. — Умница! Вундеркинд, а не ребенок. — Кого помнить? Она понятия не имела. Покачала головой, тряся ангельскими кудряшками. В который раз я подивилась, как это у меня вышла такая лапусечка. — В честь солдат, которые погибли на войне! — изрекла я нелепо-весело. Энни широко распахнула глаза, губки ее удивленно изогнулись. В голове вращались маленькие шестеренки. Она нахмурилась и медленно повернулась, чтобы рассмотреть позади стену из шлакобетона. Осторожно тронула пухлыми пальчиками шлепки замазки. — На этой стене? Невероятно умилительная, так бы и съела. — Давай купим конфеток и пойдем в парк! — предложила я. Энни убежала вперед, набив полные щеки разноцветным шоколадным драже. Сорвиголова! К тому времени как я ее догнала, она, выпятив нижнюю губу, стояла на детской горке и с пунцовым от горя личиком глядела на яркий пунктир из конфет, отскакивавших от лестницы и падавших на игровое покрытие. А другая маленькая девочка подбирала их и поспешно заталкивала в рот. — Нет! Нет! — кричала Энни, в ярости глядя сверху на соперницу. Другая родительница сначала ничего не заметила, занимаясь чем-то на скамейке со старшим ребенком, а потом присоединилась ко мне, подбирая драже и выговаривая, как положено, своей дочке: — Ай-ай-ай, Полли! Нельзя брать чужое! И знаете, любопытный факт: меня в ее голосе что-то насторожило. Не тембр, низкий и спокойный, не слова — в них не было ничего примечательного. Возникло почти неосязаемое, утробное чувство. Голос одновременно глубоко успокаивал и глубоко тревожил. То же самое у меня с церковными колоколами. Совсем путано говорю, да? Многие годы я считала нашу с ней встречу ярким примером того, как не нужно доверять первому впечатлению, какое оно бывает обманчивое. Потому что в начале всего этого я ощутила к ней необъяснимую, но отчетливую неприязнь, словно меня потянули сзади за крылья. Верховный кукловод о чем-то предостерегал. Мы перебросились вежливыми фразами и сели на скамейку, а трое девчонок, немедленно сдружившись и с завидной детской легкостью позабыв свои горести, отправились искать улиток. — Живете рядом? — поинтересовалась я. — Да, за бассейном. — Она неопределенно повела подбородком. — Только что переехали. — О! А на какую улицу? — Бакстон-роуд. — Правда? Где именно? Выяснилось, что мы соседи. Она жила буквально за углом. Собственно, я видела ее дом из задних окон. Стало очевидно, что наши жизни будут связаны, и беседа потекла в новом русле. Почему мы, женщины, так стремимся завязать близкую дружбу? Двое мужчин на нашем месте вообще не стали бы разговаривать. Я открыла контейнер с остатками дочкиного завтрака и ковыряла раскисшую клубнику, а разговор плавно перешел с нашего района и отпрысков на нас самих. — Чем занимаетесь? — спросила она. — Пишу. — Я тоже пишу! — отозвалась она без паузы или дальнейших расспросов. Манера ответа, его поспешность, показалась сопернической — меня снова потянули за крылья. — А что пишете? — спросила я, предлагая ей мягкую клубничину, от которой она отказалась. — Стихи… Я пригляделась внимательнее. Занятно — в сочинении стихов, как правило, не признаются. — …Когда находит вдохновение, — добавила она. Извините за снобизм, конечно, но это не «пишу». Это «пописываю». (Писатель не может позволить себе роскошь дожидаться музы; он прикладывает руку ко лбу и кропает текст, идет на риск, прозябает в нищете, становится рабом искусства и жертвует ради него всем.) Я не озвучила эти мысли, однако ударила ниже пояса: — Зарабатываете стихами? — Нет-нет. Вот, это я и говорю: она не пишет! — Я занимаюсь… точнее, занималась… художественными галереями. Запачкались… — Она показала, что у меня на подбородке клубничный сок. Я вытерла. Она покачала головой. Я опять вытерла. А потом — может, вы возразите, сочтя, что так поступит любая мать — она сделала нечто странно интимное: лизнула палец и принялась тихонько тереть мне подбородок. И пока она его терла — пятнышко упрямо не поддавалось, — я невольно ее разглядывала. Веснушки, контраст светлых волос и карих глаз… Только хотела спросить про галереи, как она вдруг произнесла: — Вы очень приятно пахнете. Что это? И снова, согласитесь, необычная интимность! При первой встрече сказать человеку про его духи… Я, однако, падка на комплименты и, видимо, просияла. — Спасибо! Лайм и базилик, «Джо Малон». Она улыбнулась. У нее были хорошие зубы, ровные и белые, как в рекламе. — Роскошный запах! Я тоже так считала, но очень приятно, когда на это указывают окружающие. Почему мы, женщины, льстим? Полагаю, это примитивная тактика выживания, потому что к ней прибегают все (с учетом того, где я оказалась, не все — одинаково успешно). Оглядываясь назад, думаю, что именно комплименты заставили меня закрыть глаза на явственные предостережения свыше. Какое убожество! — Чем занимается ваша половина? — спросила она. — Консультант по коммуникациям. Этот ответ обычно кладет конец расспросам. Так произошло и теперь. — А ваш муж? — Жена, собственно говоря… Работает на телевидении.