– Сабрина не стала бы попусту обливать нас грязью, – нетерпеливо сказала Барбара. – Что ей с того, что «Фрэнни» достанется формальный выигрыш? Скукота, да и только. Она явно чего-то добивается. – Добивается, – согласилась Мэй и с трудом выговорила: – Она хочет, чтобы я помогла тебе вычистить дом. – Ох! – Не просто его разобрать, не просто помочь по-семейному, как дочь матери. Она хочет включить в свое шоу Мэй Мор. Хочет заполучить Мэй Мор, телегуру домашнего уюта. – Хочет сделать меня обладательницей «блестящего дома»? Шутит мать или нет, Мэй не поняла, но ее разобрал такой смех, что остановиться она уже не могла. Привалившись к Барбаре, она хохотала до слез и до колик в животе, до того, что от смеха свело скулы. Пэтчес радостно наскакивала на нее и лизала в лицо, по которому текли слезы и сопли. И все казалось таким безнадежным и безысходным, что понять, над чем смеется, она была не в силах. Барбара криво улыбалась. – Вот именно, мама. Она хочет сделать тебя обладательницей «блестящего дома». Послышался стук костыля тети Эйды, и дверь отворилась. Теперь придется рассказывать ей, что случилось. Мэй встала на ноги, отряхнулась и, стоя на ступеньке, протянула матери руку. Поколебавшись, Барбара не нее оперлась и принялась медленно подниматься. Ее рука дрожала. Поднимать Барбару с низкой ступеньки было непросто. Свободной рукой Мэй взяла ее под локоть и вдруг ощутила, как дрожь матери отдалась у нее в плечах. Мать стала какой-то другой: и тяжелее, и одновременно более хрупкой. Что-то не так! Это чувство было таким острым, что Мэй чуть не потеряла равновесие. С трудом удержавшись, она поставила мать на ноги, но тревоги скрыть не смогла. Барбара такой никогда не была. Все и так из рук вон плохо, но ее новое неизвестное состояние ни с чем и ни в какое сравнение не идет. Мэй похолодела, у нее перехватило дыхание. Несмотря на сломанную ногу, Эйда не утратила ни бодрости, ни проворства. Переступив порог, она тут же – вдруг поддержать придется – оказалась за спиной у Барбары, которая все еще чуть заметно покачивалась. Старухи переглянулись. Опора теперь требовалась Мэй. С матерью что-то происходит. Все странности, которые в последние дни Мэй видела, но не замечала, сложились воедино. – Что это? Мам, что с тобой? Барбара тяжело вздохнула. – Входи-ка ты лучше в дом. Садись. Мэй, все не так плохо, как кажется. Минуту назад Мэй думала, что для нее нет ничего труднее, чем переступить этот порог и войти в материнскую кухню, но сейчас она не заметила ни кучи картонных коробок, ни вечного сладковатого запаха гнили. Одно мгновенье – и все переменилось. Кроме самой Барбары, ничто больше значения не имело. Эйда взяла одну табуретку, мать сняла бумажный мешок с другой и подвинула ее дочке – садись. Рак? Альцгеймер? В мозгу Мэй проносились десятки страшных вопросов, но ни один из них задать она не осмеливалась. Барбара тоже поставила себе стул, села и, словно гадая на кофейной гуще, принялась вертеть в руках чашку с холодным кофе. – У меня появились всякие симптомы. Руки дрожат, тело деревенеет – ни согнуться, ни разогнуться, запахи чувствовать почти перестала, – она помешала кофе ложечкой, с утра забытой в чашке. Мэй готова была выхватить ложку и потребовать, чтобы мать не ходила вокруг да около, но Барбара сама перешла к сути дела: – Я ходила к врачу. Они пока ничего точно сказать не могут, но говорят, что, скорее всего, это ранняя стадия болезни Паркинсона. От этого не умирают. Эйда взяла Мэй за руку: – Мы тут про нее почитали на интернете. Может, ужасного ничего и не будет. «Может, ужасного ничего не будет» – вот в этом вся ее семья. Все вообще ужасно, но, может, не для них и, может, не сейчас. – Что это значит? Это что за болезнь? Барбара сунула руку в мешок из-под продуктов, вытащила из большой стопки лежавший сверху лист бумаги, а Мэй представила себе, как в городской библиотеке две ее старухи распечатывают страницу за страницей и изучают буковки, словно расшифровывают высеченные на камне иероглифы. – Я к врачу пошла вот из-за этого. Слушай, – и Барбара принялась читать вслух: – «Дрожь или тремор. Замедление движений или брадикинезия, ригидность мышц рук, ног и тела, нарушение равновесия и повышенная частота падений, называемая постуральной неустойчивостью». – Она подняла глаза от листочка. – У меня все это есть. Немножко. – У нее еще появилось такое странное выражение лица, – добавила Эйда. – Как маска. а взгляд застывший, как будто ей на все наплевать. Хотя это совсем не так. Это называется «амимия». Видно было, что Эйда гордится знанием нового слова. – Не знаю, что будет дальше, – продолжала Барбара, пристально всматриваясь в листок с распечаткой, как будто на нем предсказано ее будущее. – Возможно, ничего особенного. Тут вот что написано: «Болезнь Паркинсона часто называют болезнью на заказ. ее течение сугубо индивидуально. Трудно предсказать, какие именно симптомы разовьются у конкретного больного, а также как и когда это произойдет. Кто-то окажется в инвалидной коляске, а кто-то будет продолжать лазать по горам. Кто-то не сможет повязать шарф, а кто-то будет с легкостью вязать шарф за шарфом». Болезнь Паркинсона. Болезнь, только болезнь. Никакого смертного приговора, ни одного из тех ужасов, которые она себе вообразила. Но тяжесть матери, когда она поднималась на ноги, ее неспособность самой удержаться на ногах, Эйдина немедленная готовность ее подстраховать – все говорило Мэй, что проблема со здоровьем у матери еще какая серьезная, что началось это давно и теперь никуда не денется. Мэй видела: признаваться себе в этом мать не хочет. И хотя на душе у нее лежал камень, она постаралась отшутиться: – Вязать и лазать по горам? Тебя и вправду ждут перемены. Про инвалидную коляску она промолчала. Мэй оглядела кухню, пытаясь представить, как Барбара, которая и так с трудом ходит, лавирует здесь среди коробок и нужной и ненужной мебели. Здесь и здоровому человеку не пробраться. А про инвалидную коляску, ходунки и даже просто шаткие ноги и говорить нечего. Понимает мать или нет, как необходима ей помощь Мэй? Как важно, чтобы Мэй просто-напросто освободила пространство? Весь хлам немедленно надо выбросить. Ее крепкую, здоровую мать было не изменить. Но теперь, раз уж необходимость перемен пришла к ним в таком обличье, Мэй своего добьется. – Если хочешь, почитай – тут все написано. А может, и не надо. – Барбара положила листок обратно в мешок и осторожно опустила его на пол. – Так ли иначе, у меня все в порядке. Я обо всем подумала. Я справлюсь. Пока могу, буду управляться в «Мими». А потом Энди – больше-то некому. Вот и опять песня, которую Мэй слышит со дня приезда. Она знает, чего мать хочет. Это сразу было понятно. Теперь понятно, почему мать так настаивает. – Мама, наверное, было бы проще, если бы я здесь жила? Барбара промолчала. Вместо нее ответила тетя Эйда: – Твоя мать, Мэй, не хочет, чтобы ты для нее чем-нибудь жертвовала. Она хочет, чтобы ты сама захотела вернуться. Я правильно говорю, Барбара? По-прежнему глядя в сторону, Барбара кивнула, и Мэй поняла: мать плачет. Как она плакала, Мэй видела только один раз в жизни. Аманда тогда отравилась и попала в больницу. Медсестра, которая знала Барбару давным-давно, прямо сказала, что отравление вызвано какими-то испортившимися продуктами – либо слишком старыми, либо хранившимися неправильно, либо куском курицы, принесенным из ресторана и не убранным в холодильник. С тех пор Аманда не ест курицу. Мэй вдруг поняла, что ее мысли невольно переключились на сестру. – Аманда не знает? Мать покачала головой. – Мы не очень… – Она еще раз коротко вздохнула. – …мы не очень много разговариваем. – А должны бы, – сердито буркнула Эйда. – Я всегда говорила, что эта семейная распря – сущая нелепость. Подумаешь, хилый жареный цыпленок! Курица должна оставаться курицей, а не становиться для всей семьи камнем преткновения. – Что значит подумаешь?! – вскипела Барбара. – Она вышла замуж за праправнука Фрэнни! Мое дело, Эйда, – защитить «Мими». Защитить от тех, кто хочет наш ресторанчик изменить до неузнаваемости. Или вовсе закрыть. А эти Погочиелло только о том и мечтают. Ты-то в свое время «Мими» бросила, но я этого делать не собираюсь. – Наладить отношения с Амандой и бросить «Мими» – отнюдь не одно и то же. Ресторанчик, Барбара, твой. Он такой, каким ты его хочешь видеть. – Аманда выбрала, на чьей она стороне. – «Аманда» она произнесла так, словно ей трудно было выговорить имя дочери. – А ресторанчик наш, твой, мой и Мэй. Но долго он нашим не останется, если мы не выиграем. – Она посмотрела на Мэй и сразу отвернулась. – Может, настало время сдаться? – Сдаться? В до отказу забитой барахлом материнской кухне жарко. Окна закрыты, занавески, как всегда, задернуты. Но Мэй бросило в холод так, как если бы здесь появилась тень Мэри-Кэт, Мэри-Маргарет или любой другой старушки, призрак которой обычно пугает их в темноте. Но это была не Мими. Это она, Мэй, услышала от матери невероятные прежде слова. Ни предположить подобное, ни тем более сказать вслух матери прежде даже в голову бы не пришло. «Мими» – это что-то вечное, потому что вечна сама Барбара. Барбара. У которой теперь Паркинсон и которая, как бы это ни было на нее не похоже, настойчиво говорит им, чем чревата ее болезнь. – Мама, но пока-то с тобой все в порядке! – чуть не закричала Мэй. – У тебя есть Энди. Дела в «Мими» идут неплохо. Мы победим в «Войнах». Даже если не победим – плевать, развал в доме – плевать, рецепт украли – плевать. И на какие-то там правила «Кулинарных войн» тоже плевать с высокого дерева. У тебя, мама, от посетителей отбою нет. Люди «Мими» любят. Ты любишь «Мими». Ресторанчик – часть Меринака. А ты говоришь сдаться! Как можно! Как ты даже подумать об этом можешь?! – На мне, Мэй, висит ипотека. Большая. Да, люди «Мими» любят, да, есть Энди. Но этого мало. Я всегда едва сводила концы с концами, и на выплату ипотеки никогда не хватало. А когда я умру… – Мэй с Эйдой в один голос запротестовали, но Барбара продолжала. Как камень, который сорвался и, сметая все на своем пути, несется вниз по склону, она уже не могла остановиться: – Когда меня не станет, тебе ни за что налог на наследство не выплатить. Моя мать умерла, когда моложе меня нынешней была. Скоропостижно. И ее мать тоже. Они все в одночасье умерли. Если и я так же умру, ты, Мэй, вообще здесь ни в чем не разберешься. Когда я с вами маленькими сюда вернулась, мы в голых стенах оказались. Дом мне от матери остался, но за него у меня все до копейки отобрали – и наличность, и все, что можно было продать. – Барбара судорожно всхлипнула, протянула руку к коробке с салфетками – пусто, дотянулась до рулона бумажных полотенец и сердито вытерла себе лицо. – Они нас преследовали. Фрэнк Погочиелло хотел мой дом и землю купить, а его приятель был хозяином банка. Чтобы налог на наследство заплатить, мне в этом банке пришлось заем взять. Они каждый месяц ко мне приставали: «Ты, милочка, уверена, что платить в состоянии?» С тобой, Мэй, тоже так будет. И ничего изменить я не в силах. Я эту ипотеку до сих пор не могу выплатить. А тебе, к тому же, новую не дадут. Ни одна инспекция разрешения на ипотеку не одобрит: дом-то разваливается, и помещение «Мими» разваливается. Где ты на ремонт денег возьмешь? Эйда все это знала и сидела тихо. Прикрыв рот рукой и отвернувшись от них обеих, Барбара, не мигая, смотрела в глубь дома, словно вглядывалась в свое прошлое. А для Мэй все обрывки воспоминаний сложились воедино. Скудная жизнь, каждодневная экономия, материнский страх перед Погочиелло и ее ненависть ко всей их семье. И даже залежи хлама, оставлявшие им все меньше и меньше места для жизни, – все это стало теперь ей понятно. Наверное, если живешь с чувством, что тебя, того и гляди, лишат крыши над головой, что в любой момент почва уйдет из-под ног, наверное, за любую рухлядь, как за спасительную соломинку, хватаешься и каждый лоскут при себе навсегда сохранить хочешь. Всю жизнь Барбара тащила этот груз на своих плечах. С тех пор как умерла ее мать, с тех пор как сюда вернулась и поселилась в этом доме с дочками, как взвалила на себя «Мими» и двух живых старух, не говоря уже о тех, что здесь умерли. И чувствовала ли она присутствие в доме своей матери так же ясно, как все они ощущали присутствие Мими? Для Мэй Мими была просто тенью, немножко смешной, немножко грустной и иногда слегка жутковатой. Но она никогда не задумывалась, каково здесь матери – ведь Барбара была совсем молодой, едва за двадцать, когда на нее свалилась ответственность за живых и мертвых. Мэй сейчас старше той Барбары больше чем на десять лет. Мать еще и рта не открыла, а Мэй знала, что она сейчас скажет. Обе думали об одном. – Когда мама умерла, без этого дома, без «Мими» я бы пропала. Не уйти от вашего отца я не могла. Школу я не окончила. Мими нас всех спасла. Мне повезло, что было куда вернуться. Но тебе, Мэй, возвращаться нужды нет. И, думаю, желания тоже. «Мне повезло, что было куда вернуться». В глубине души именно так Мэй чувствует всю неделю. Казалось, поездка домой будет для нее визитом в чистилище. А оказалось, здесь ее приют, место, где не имеет значения ни бренд «Мэй Мор», ни все его обязательные составляющие. Блоги в сетях, фотографии, бесконечная трескотня комментов, подписчики – все это отодвинулось от нее куда-то далеко-далеко. Даже назойливое присутствие «Кулинарных войн» не перевешивало реальных земных дел и забот: работы в «Мими», постоянного присутствия Мэдисон и Райдера. Даже ссора с Амандой – часть настоящего живого мира, который постепенно вытесняет ее эфемерную виртуальную реальность. Видео материнского дома в Сети было для Мэй шоком. Внезапно обрушившееся на нее болтливое скороспелое осуждение досужих зрителей смешалось с ощущением собственных корней и собственной истории. Теперь она сидит здесь с Барбарой и Эйдой, и от шока ничего не осталось, или остались только слабые отголоски. Кто что про ее семью думает, не имеет никакого значения. Здесь и сейчас, с ними, – вот ее настоящая жизнь. Она гордится своей книжкой и людьми, помогавшими ей, пока она ее писала. Но образ, старательно выстроенный ею в Сети, тает на глазах. И почему-то это ей безразлично. А как она добивалась своей известности, как ее хотела! Наверное, она ошибалась. Разве кто-то может принимать правильные решения, если даже не знает, чего хочет и к чему стремится? – «Мими» – моя жизнь, – прошептала она. Поняла, что ни Барбара, ни Эйда ее не услышали, и повторила погромче: – Я не знаю, мама. Мне кажется, я не готова расстаться с «Мими». Мать повернулась и взглянула ей прямо в глаза: – Значит, ты готова расстаться с чем-то другим? Джей! Она поняла, что все время о нем думала. Джей был с ней рядом. Не тот Джей, которого видят все, который считает шампанское лекарством от любых болезней и проблем, а другой, настоящий, который неделю назад поднимал тост за ее – за их общую – способность начать все сначала. Джей, который тосковал по своей бейсбольной перчатке. Истинный Джей. Но кто бы ни был ее истинный Джей, кто такая настоящая Мэй, он не знает. Барбара знает. Эйда знает. «Мими» знает. Даже Аманда, скорее всего, догадывается. Но почему же Аманда не видела, что с Барбарой происходит? Почему не сказала Мэй, не пришла сюда, не постаралась что-то наладить? Кто спорит, мать упряма, и, наверное, в том, что они почти не разговаривают, виновата не одна Аманда. Но это совсем не значит, что сестра может поступать, как ей захочется. Нельзя уйти от тех, кого любишь. Настало время Аманде об этом напомнить. Мэй достала телефон, а там… сообщение Джея, так и оставшееся без ответа. Легче воевать с людьми, чем воевать за них. Подняв глаза к потолку и часто-часто моргая, она старалась подавить слезы. Плотно сжала губы – они дрожали. В конце концов она смогла выговорить: – Мама, я со всем разберусь. – Мэй вздохнула и соскочила с высокого табурета. На сегодня с нее достаточно. – Теперь нам предстоит генеральная уборка. Аманда Нэнси уехала, и на Аманду все словно ополчились. Вечер пошел под откос. Внезапно всем стали мешать камеры. Народ от них неприязненно отворачивался. При появлении Сабрины или кого-то из ее команды разговоры обрывались на полуслове. Краем уха Аманда услышала, как Мари-Луиза отрезала то ли ведущей, то ли оператору: – Не лезьте ко мне в сумку своей камерой. Аманда устала. Устала физически, оттого что сегодня весь день была на ногах. Но вместе с тем ее давила та застарелая усталость, которую она пыталась стряхнуть еще тогда, когда начала писать имейлы «Кулинарным войнам». Усталость от ежевечернего стояния у стойки распорядителя во «Фрэнни»; усталость от обязанности закрывать ресторан, когда нормальные люди уже спят; усталость от своих постоянных наигранных улыбок и ощущения, что традиции, которым она служит, – чужие, а сама она – перекати-поле. Дорога домой казалась бесконечной: Гас угрюмо молчал, Фрэнки, сердито зыркая на нее, скользила пальцем по экрану телефона и то драматически ахала, то с сумасшедшей скоростью что-то печатала. Аманда поклялась себе не дотрагиваться до собственного телефона, пока дома все они не разойдутся по своим углам. И вот теперь она читает комменты на Фейсбуке и жалеет, что не отложила это занятие до завтрашнего утра. Комментарии про мышь, про пироги и про то, что «живущий в этаком свинарнике не может содержать в чистоте заведение общественного питания», должны были бы быть для нее музыкой. Именно об этом она и сама думала лет с десяти. Но почему-то от фейсбучных комментов ее передергивает. Почему в них столько яда? Почему так остро реагируют на проблемы Барбары и «Мими» люди, вообще никакого отношения к ним не имеющие?