А потом неожиданно, по сути уже в нерабочее время, надзиратель вызвал моего учителя: – Эй, гражданин Кривач, поторопись на выход! – Не дай бог, если меня к Кукушке сегодня, – побледнел профессор, поднимаясь с лавки. Таким нелестным именем обитатели камер звали тюремную канцеляристку, по слухам – кривоногую, щербатую барышню, которой вменялось в обязанность объявлять тюремные приговоры. Вернулся профессор быстро, не прошло и четверти часа. На мои расспросы просто протянул маленькую бумажку-квиток. В слабом, чуть колеблющемся свете электролампочки я сумел прочитать: «Петроградская коллегия ГПУ признала гражданина С. П. Кривач-Неманец виновным по ст. 58 п. 4 и ст. 58 п. 6 уголовного кодекса РСФСР и постановила приговорить С. П. Кривач-Неманец к высшей мере наказания – расстрелу с заменой 3 годами заключения в Соловецком лагере особого назначения». – Начинали по шестьдесят четвертой и шестьдесят шестой, закончили по пятьдесят восьмой{30}, – пошутил он подозрительно бесцветным тоном, пока я пытался осознать смысл приговора. – Да только итог один. – Но три года – это же совсем немного, – попробовал возразить я. – Можно сказать, что амнистировали! Вы в прекрасной форме, еще успеете на свободе погулять! – Нет, Лешенька, – покачал головой старый чех. – Летом у меня был шанс пристроиться где-то на пересылке до холодов. А сейчас этапом, с моими больными легкими, да еще на Соловки… Гарантированное убийство. Подлое, знаешь ли, не хотят своими руками дуло нагана в седой затылок толкать. Для этого у них, – он особым тоном выделил «у них», – припасены в достатке мороз, голод и шпана. Трехлетний срок был в общем-то не слишком редок для узников «библиотечной» камеры, среди которых хватало пожилых людей. Следователи с ними не торопились, так что кое-кто умирал прямо в тюрьме, буквально от старости. К примеру, на второй день после моего перевода в общую камеру, немало меня напугав, скончался некий генерал Шильдер{31}. По словам друзей, его держали в заключении за переписку с вдовствующей императрицей Марией Федоровной. Еще один старик уже несколько месяцев находился, что называется, на грани: худой как скелет, на неразгибающихся ногах, голова совершенно лысая, желтая, покрытая редкими волосиками, как у чудовищного птенца, ввалившийся беззубый рот, частичная потеря памяти. Иногда он впадал в длительное обморочное состояние, которое внешне ничем не отличалось от смерти. Раз за разом соседи ошибались и вызывали к нему, как новопреставленному, лекпома, то есть лекарского помощника. Грешным делом, я считал такой порядок чем-то типа неизбежного уровня революционного зверства. Просто так отпустить контру выходит не по-коммунистически, но и наказать реально не за что. Вот и дают три года «шпионской деятельности»… Отчаянно жаль, что тут не принято брать в зачет время предварительного заключения, но все равно три года отработки на лесоповале не казались мне чем-то невероятно ужасным. Однако сам факт замены расстрела «всего-то» тремя годами здорово меня напряг. – Неужели все настолько плохо? – спросил я. – Не хотел тебя пугать раньше времени, – ответил учитель, не поднимая взгляда от пола. – Сильных, молодых – хорошо если треть возвращается{32}. А для такого старика, как я, сей путь есть дорога в один конец. Уж лучше бы пуля! Но ты… – Каким-то немыслимым напряжением сил Кривач одернул себя и даже улыбнулся. – Ты молодой, за себя не переживай, вижу – хваткий парень, всегда вывернешься. – Но как же так?.. – в растерянности промямлил я. – Неужели они не понимают?! Ничего более умного в голову не приходило. – Знаешь, Алексей… – неожиданно перешел на тихий, едва уловимый шепот Кривач-Неманец. – Как-то еще в двадцать третьем пришлось мне переводчиком выступать на одном интересном допросе… Тогда я еще им, то есть товарищам нашим… – Он опять выделил интонацией явно неприятное слово «товарищам». – Верил. Мне уж точно не судьба, а вот ты твердо запоминай. Есть во Франкфурте-на-Майне – найдешь, поди, – Metzler Bank. Там снят в сейфе ящик отдельный, предъявить права на который может тот, кто назовется Oberst Ludwig Richter. Прямо так, и никак иначе, буква в букву, – дай сейчас запишу, после зазубришь. – Профессор дотянулся до старой газеты и быстро вывел слова огрызком карандаша. После чего продолжил: – Не беспокойся, документа никакого не спросят, просто порядок такой. Имени, конечно, мало будет для банкиров, так что запоминай пароль: «Tatsachen gibt es nicht, nur Interpretationen»{33}. Все понял? Я смог только кивнуть в ответ, повторяя про себя кодовую фразу. Дождавшись, пока я окончательно все уложу в голове, старый чех продолжил свой рассказ: – Не знаю, что там точно, но ценность наверняка немалая. За эти слова пятерых убили, а потом еще и мой начальник с замом друг друга перестреляли. Лишь про меня – хе-хе! – забыли, идиоты краснопузые. Думал, выберусь с очередной делегацией из Совдепии, пригодится, чтоб старость не в ночлежке встретить. Но не судьба, видать, так хоть тебе сгодится. – Он легко отмел мою слабую попытку возразить. – Не спорь со старшими, не надо. Обещай только, если сможешь, отомстить… За меня тоже! – Все что будет в моих силах, – без всякого пафоса подтвердил я. Слово «месть» пока не стучало в мое сердце, но в любом случае деньги казались сущей мелочью на фоне еще не случившейся – невероятной, но все равно неизбежной – гибели такого выдающегося человека, как Кривач-Неманец. – Ничего, Бог поможет. – Он положил руку на мое колено. – Я свое отжил. А ты себя сбереги. И вообще… Совсем старый стал, дурака свалял. Забудь про месть, слышишь, забудь! Сможешь добраться до Германии – проживи все, что найдешь, в свое удовольствие, а о Совдепии думать забудь. Купи фольварк где-нибудь в Баварии, девку найди посимпатичнее, детей настрогай десяток. Вот… Вот это и будет самый лучший ответ большевикам! – П-п-постараюсь, – пробормотал я, едва сдерживая слезы. – А теперь давай на боковую, – резко сменил тему старый чех. – И так засиделись. Он откинулся на койке и как-то очень легко уснул. Наверное, именно так должны засыпать люди, до конца выполнившие свой долг. Как его забрали, я не услышал, самым глупым образом продрых. Хотя не думаю, что профессор на меня за это в обиде. Скорее наоборот – он явно собирал вещи украдкой, чтобы не разбудить меня, знал: я бы ни за что не взял от него прощальный подарок – шикарные, совсем новые немецкие калоши. Мой будущий счастливый талисман… Больше месяца я провел как в тумане. Вдребезги, в клочья и пыль развалилось тщательно выстраиваемое в глубине сознания убежище, в котором пряталась вера в справедливость и свободу. Стали нестерпимо смешными фантазии бессонных ночей, в которых я мечтал о самой малости – адвокате, свидетелях, да просто хоть каком-то суде! Хотя уже тогда по рассказам соседей прекрасно понимал – ничего, абсолютно ничего подобного на процессах ГПУ нет и в помине! Надежда умерла… Я забросил обучение, хотя педагогов по-прежнему было в достатке, прекратил тщательный уход за волосами и одеждой, перестал заниматься физкультурой, в общем, отчетливо покатился вниз, в тупость, грязь, к блохам и клопам. Вытащил меня из депрессии, а вернее сказать, спас от гибели староста. Уже не тот, который принимал меня в камеру, а новый – неисправимый оптимист Семен Павлович Данцигер. Его отец когда-то имел в Минске кожевенный заводик аж с целыми пятнадцатью рабочими, и это стало натуральным проклятием для сына. Сначала – сразу после национализации – Данцигер удрал в Пермь, устроился в какой-то кооператив, но там быстро вынюхали его торговое происхождение и выперли. Голодал, пристроился к какому-то кустарю выделывать кожи. Через полгода кустаря посадили за спекуляцию – скупку кож скота, но Семен Павлович сумел сбежать в Новороссийск и пристроиться грузчиком. На профсоюзной чистке какой-то комсомолец выскочил: «Так я же его знаю, у его отца громадный завод был». Выгнали и посадили за сокрытие классового происхождения. Отсидел полгода, уехал в Петроград и устроил кооперативную артель «Самый свободный труд»… Вот тут-то его и арестовали за дачу взятки{34}. Сперва этот «великий комбинатор» пытался обойтись внушением, наверное, в его голове просто не укладывалось, как молодой парень может сломаться из-за такой малости, как старик-учитель. Тогда как он сам сумел пережить куда более страшные удары судьбы: смерть родителей от болезней – а скорее от неустроенности и плохого питания, – гибель воевавшего за белых брата и еще многое, накопившееся за десяток лет борьбы за существование. Но, осознав тщетность простого пути, Семен Павлович немедленно изобрел иной сильный ход. А именно, поселил рядом со мной новенького – веселого, жизнерадостного сверстника, студента-филолога Диму Лихачева{35}, попавшего в Шпалерку за шуточную поздравительную телеграмму от имени папы римского. Банальный стыд оказался куда сильнее логики и здравого смысла. Он живо вышиб из моих мозгов тоску, заставил очнуться и привести себя в порядок. Жаль, что уже через несколько дней наша зарождающаяся дружба оборвалась навсегда – Кукушка наконец-то добралась до меня. – Обухов, в канцелярию! – однажды долбанул сапогом по решетке надзиратель. – Подымайся, тута, знаешь ли, ждать страсть не любят! Он сопроводил меня в комнату, где я наконец-то смог убедиться, что облик легендарной канцеляристки как нельзя лучше соответствует прозвищу. Впрочем, голос у нее оказался, наоборот, сильным и приятным. – «Слушали: дело гражданина Обухова Алексея Анатольевича, по обвинению его в преступлениях, предусмотренных статьей 58-11{36}, – скороговоркой прокуковала она шаблонный текст. – Постановили: признать виновным в преступлениях, предусмотренных указанной статьей, и заключить его в концентрационный лагерь ОГПУ{37} сроком на три года. Дело сдать в архив». Распишитесь… Кукушка положила бумагу на стол, текстом вниз. Я потянулся перевернуть, прочесть приговор своими глазами. Надзиратель резко одернул: – А ну, не задерживай, у меня нет времени с каждым валандаться! – Мне по этой бумаге три года жить, – возразил я, все же переворачивая злосчастный документ. – Напрасно сомневаешься, Обухов, – злобно скривилась канцеляристка, отчего из страшненькой превратилась в настоящую кикимору. – Можешь вообще ничего не подписывать, от этого ничего для тебя не изменится. Не споря, быстро пробежал глазами текст, тщательно запомнил номер дела и дату. Кривач-Неманец специально предупреждал, что без указания этих сведений любое обжалование не имеет даже крохотного шанса на рассмотрение. Вписал в строчку для подписи свое настоящее имя – Алексей Коршунов, поставил закорючку… Уже как осужденный. – Чего расселся-то?! – грубо поторопил надзиратель. – Пшел быстро! Манатки в охапку, этап не за горами! Глава 3 Путевые заметки Бирзула, апрель 1930 года (3 месяца до рождения нового мира) За окном смеркалось. Как будто подстраиваясь под угасание дня, все реже звучал перестук колес на стыках, ощутимо замедлился бег телеграфных столбов. Вдоль дороги потянулись замызганные заборы и сараи. Рельсы начали ветвиться стрелками, уходящими в обветшалые, но многочисленные ремонтные или погрузочно-разгрузочные закутки. Неожиданно совсем рядом с составом проплыла монументальная «свечка» странного здания красного кирпича с несвежей, но все же белой отделкой окон и вычурных фронтонов. Очень небольшое, немногим длиннее вагона, оно высилось на целых пять этажей. И почти сразу за ним показался верный признак крупной станции – невысокий асфальтированный перрон, за которым под грубой коричневой штукатуркой скучало двухэтажное здание вокзала. Состав остановился, потом чуть сдал назад и опять дернулся вперед, как будто поудобнее устраиваясь на месте{38}. – Станция Бирзула{39}, – сквозь негромкий металлический лязг буферов и сцепок донесся из коридора голос проводника. – Стоянка сорок пять минут. Бросив завистливый взгляд на безмятежно спящего Якова, я все же решился размять ноги. – А чего ж так долго-то? – выйдя в коридор, окликнул я кстати вывернувшегося проводника. – Вроде невеликий городок. – Время ужинать, – удивился он моей недогадливости. – Вы-то, товарищ, ежели кушать захотите, так в местный ресторан-вагон сходить извольте-с, он тут совсем недалече, третий вагон, только через первый класс пройти-с. Коли заказать чего изволите-с – принесем в сей же час. А пассажирам из жесткого в буфете на вокзале подают-с. – Снова все звери равны, – пробормотал я себе под нос. – Но некоторые равнее других. В короткой борьбе между ленью и любопытством победило второе. В воздухе над перроном пахло дымом и уборной. Из передних, ближних к паровозу зеленых вагонов к вывеске «Буфет» бойко, почти бегом тянулись желающие поесть. Добравшись до засиженной мухами стойки, я чуть не поперхнулся от давно забытого лагерного запаха. Однако толпа, ничуть не смущаясь, шустро разбирала единственное доступное блюдо – вареную перловку без капли жира с тощей селедкой по цене рубль с гривенником. Насколько я успел понять нынешние советские реалии – весьма адекватное по деньгам предложение. Хотя не уверен, что такое стали бы жрать собаки из моего родного две тысячи четырнадцатого года. Собравшись было уходить, я заметил в стороне вывеску-указатель: «Буфет для пассажиров первого и второго классов». Я уже прикидывал, как доказывать свою принадлежность к привилегированному сословию, но вход оказался свободным для всех. Чуть более приятные ароматы, на покрытых пестрыми, удачно маскирующими пятна скатертями столах стоят цветочные горшки, украшенные розовыми и лиловыми лентами. И всего несколько посетителей! Причину такого «счастья» я понял, как только взял в руки меню: капустный суп, жареная рыба с картофельным пюре, кофе и булочка с маслом стоили целых девять рублей. То есть недешево даже для такого буржуя, как я, и чуть не в пять раз дороже среднепаршивых одесских забегаловок. Экономия мигом отправила чувство голода в далекое, слегка эротическое путешествие. Положив роскошную обложку тисненой кожи с одиноким желтым листочком отпечатанных на машинке расценок обратно на стол, я тихо смылся в шумную суету перрона… чтобы немедленно попасть под прессинг небольшой стайки попрошаек-беспризорников лет пяти – десяти. Отбиться стоило немалого труда и полудюжины медных монеток. Впрочем, надо отдать им должное, процесс облегчения карманов шел весело, можно сказать, с улыбкой, да и окружающие относились к детям удивительно спокойно и по-доброму.