– Мистер Марчук, сэр, давайте я спрошу напрямую: не расположена ли эта самая деревня, Гденска, всего в десяти милях от Собибора? То, что она последовательно отказывалась обращаться ко мне «профессор» или «доктор», было, разумеется, попыткой уменьшить мой авторитет в глазах присяжных. – Я не знаю, – ответил я. – Не имею понятия. – Хорошо, ладно. Но она поблизости от Собибора, не так ли? Всего несколько минут на машине, верно? – Я правда не знаю. – Или на поезде? – Она делает едва заметную паузу, чтобы подчеркнуть предыдущую реплику, а затем: – Чем занимался ваш дед во время Второй мировой войны? – Я не знаю. – В самом деле не знаете? Я почувствовал, как мои брови непроизвольно ползут вверх. – Нет. – Это меня удивляет, сэр. Это очень меня удивляет. – Почему? – Вообще-то вам нельзя задавать вопросов, сэр; здесь всё по-другому устроено. Значит, вы, находясь под присягой, утверждаете, что не знаете, чем отец вашей матери занимался во время Второй мировой войны? – Именно так, – ответил я, безмерно озадаченный. – Я не знаю. Диккерсон обернулась к присяжным и всплеснула руками, словно говоря «я давала ему шанс». Затем она подошла к своему столу, и молодая помощница передала ей лист бумаги. – Ваша честь, я хотела бы приобщить к делу эту заверенную нотариусом копию статьи из «Виннипег Фри пресс» за двадцать третье марта 2001 года. Кавасаки жестом подозвал Диккерсон к своему столу, и она передала ему бумагу. Он быстро просмотрел её, затем передал секретарю. – Приобщается к делу как улика стороны обвинения номер сто сорок шесть. – Спасибо, ваша честь, – сказала она, забирая лист. – Итак, мистер Марчук, не будете ли вы так любезны зачитать нам первое отмеченное предложение? Она передала мне страницу, на которой голубым маркером были отмечены два отдельных абзаца. Без очков для чтения я не мог разобрать, что в них написано, поэтому полез в карман пиджака – и увидел, как рука охранника на дальнем краю зала потянулась к пистолету. Я медленно вытащил свои глазные костыли, водрузил их на нос и начал громко читать: – «Новые неожиданные разоблачения ожидали нас на этой неделе в связи с публикацией документов из бывшего Советского Союза. Новая порция документов имеет отношение к Канаде. Эрнст Кулик…» – Я запнулся; в горле внезапно пересохло, когда я пробежал глазами последующий текст. – Пожалуйста, продолжайте, сэр, – сказала Диккерсон. Я сглотнул, затем продолжил читать: – «Эрнст Кулик, отец Патриции Марчук, известного в Калгари адвоката, как оказалось, служил охранником в нацистском лагере смерти Собибор и замешан в смерти тысяч, если не десятков тысяч, польских евреев». Я поднял взгляд. Бумага подрагивала у меня в руках. – Спасибо, сэр. Скажите, кто такая Патриция Марчук? – Моя мать. – И для полной ясности она – ваша биологическая мать, а Эрнст Кулик – её биологический отец, верно? Ни вы, ни ваша мать не были приёмными детьми? – Нет. – Ваш дед со стороны матери жив? – Нет. Он умер в 1970-х. – А вы родились в 1982-м, верно? Вы никогда его не видели, так ведь? – Никогда. – А ваша мать, она жива? – Нет. Умерла пятнадцать лет назад. – В 2005-м? – Да. – Вы перестали с ней общаться? – Нет. – И тем не менее вы заявляете суду, что не знали, чем её отец – ваш дед – занимался во время Второй мировой войны? Моё сердце тревожно стучало. – Я… честное слово, ни малейшего понятия. – Где вы жили в марте 2001 года, когда была опубликована эта статья? – В Виннипеге. Я тогда был на втором курсе университета. – А «Виннипег Фри пресс» – поправьте меня, если я не права, – была в то время самой крупнотиражной ежедневной городской газетой, каковой остаётся и сейчас, верно? – Полагаю, да. – Так что наверняка кто-то должен был вам рассказать об этой статье. – Такого не было. – Серьёзно? Ваша мать ни разу не упомянула об этом разоблачении? У меня начиналась изжога. – Не припоминаю такого. – Не припоминаете такого, – повторила она. – В статье есть ещё один выделенный абзац. Зачитайте его, пожалуйста. Я вернулся к статье. – «Эрнст Кулик был местным жителем и проживал поблизости от Собибора. Историк Говард Грин из Центра Симона Визенталя в Лос-Анджелесе утверждает, что Кулик подходит под описание Эрнста-палача, охранника, печально известного своей жестокостью». – И ваша работа, профессор, как мы слышали в этом зале суда, посвящена оправданию обвиняемых в отвратительных преступлениях, верно? – Вовсе нет. Я… – Пожалуйста, сэр. Уверена, что защита не прибегла бы к вашим услугам, если бы не считала ваши показания полезными для убеждения добропорядочных мужчин и женщин этого жюри в том, что некоторые люди просто родились психопатами, что Бог создал их такими, что они не могут ничего с этим поделать и поэтому не могут быть привлечены к высшей мере наказания по закону, верно? – Возражение! – вмешался Хуан. – Риторика! – Принимается. Осторожнее, мисс Диккерсон. – Мистер Марчук, сэр, как бы вы охарактеризовали отношения между историей вашей семьи и областью ваших научных интересов? Правда ли, что первое вдохновило вас на второе? – Я вам сказал, что не знал о своём деде. – Право же, сэр. Я могу понять желание отстраниться от позора вашей семьи – позора Канады, – однако разве не правда, что вы фактически составили своё мнение о деле ещё до того, как впервые увиделись с Девином Беккером? Поскольку признание Девина Беккера вменяемым, требование, чтобы он ответил за свои деяния, свою извращённость, свою жестокость, означало бы, что вы требуете того же от своего деда, не так ли? – Даже если бы я знал о своём деде, – сказал я, чувствуя, как начинает кружиться голова, – эти случаи чрезвычайно различны и разделены десятками лет и тысячами миль. – Мелочи, – ответила Диккерсон. – Правда ли, что в прессе вас называли «апологетом жестокости»? – В реферируемых журналах – никогда. – Верно, – согласилась Диккерсон. – Я имела в виду канадскую «Нешнл пост». Однако факт остаётся фактом: правда ли, что каждый аспект ваших сегодняшних показаний окрашен вашим желанием видеть в своём деде невинную жертву обстоятельств? – Мои исследования широко цитируются, – сказал я, чувствуя себя так, будто деревянный пол свидетельской скамьи раскалывается подо мной, – и, в свою очередь, опираются на классические работы Клекли и Милгрэма. – Однако, в отличие от них, вы пришли в эту область, имея собственные планы, не так ли? Казалось совершенно бесполезным напоминать, что Стэнли Милгрэм происходит из семьи евреев, погибших в Холокосте, – что его работа посвящена попыткам найти смысл в бессмысленном, постичь необъяснимое, понять, каким образом нормальные люди в здравом уме могут делать такие вещи с другими мыслящими, чувствующими существами. – Я не стал бы так утверждать, – ответил я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.