Нахмурясь от такой грубости, Эстель отстранилась от него и на ощупь обошла письменный стол, куда бросила сверток. Оставив сумочку и палантин на диване, направилась к окнам проверить, плотно ли задернуты шторы, а потом включила маленькую настольную лампу и вдруг спросила: – Жером, зачем ты пришел? Врач словно окаменел. Неприметно одетый, с непокрытой головой, так что густые волосы, заметно отросшие с последней их встречи, падали на лоб. А он похудел, осунулся, скулы заострились. В обычно добром взгляде его карамельно-карих глаз теперь сквозило осуждение. – Зашел проведать, а то Вивьен беспокоится, вдруг что стряслось. Обмолвилась, что вы давно не виделись. – Просто нечего было передавать, – объяснила Эстель. – Зато сегодня я… – Ну и хоромы у тебя, – перебил он. – Что? – Столько народу осталось ни с чем, а ты тут в роскоши купаешься, цела и невредима. – Я же с детства тут живу. Считай, одна, только няньки, компаньонки да гувернантки меняются, которых родители нанимали меня воспитывать. Она осеклась, поняв, как это прозвучало словно из уст избалованной наследницы знатного рода, которой она зарекалась стать. Жером прав – жить в такой роскоши большое везение. – Извини. Я не это хотела сказать. Жером наконец сдвинулся с места и подошел к небольшому журнальному столику рядом с диваном. Взял номер журнала «Сигнал» и принялся внимательно разглядывать. – Надо же, ты и подписку продлеваешь, – не глядя на нее, холодно процедил он. Потом бросил журнал и взял черно-белый снимок в рамке, с которого глядел немецкий офицер в форме Первой мировой. – Родственник? Эстель опешила. Да как он мог подумать, что она… – Хотя какая разница, – не дожидаясь ответа, добавил он и небрежно поставил снимок обратно. Тот зашатался и упал лицом вниз. Жером не стал его поднимать, а подошел к камину, глядя на висевшую над ним картину. – Эта картина символизирует предательство? Эстель замерла от неожиданности, но вскоре подошла к нему и тоже всмотрелась в полотно, на котором была изображена прекрасная девушка с обреченно-покорным выражением на лице, обрамленном развевающимися золотистыми локонами, вскинутыми в мольбе руками и выбившейся из-под синей туники грудью. Рядом с ней два солдата, один ее держит, а другой уже занес кинжал, чтобы пронзить ей сердце. Пожилая женщина в отчаянии тянет руки к дочери, пытаясь остановить неизбежное. – Не совсем предательство. Это работа Шарля Лебрена, называется «Пожертвование Поликсены», – объяснила она Жерому. – Ее приносят в жертву, чтобы умилостивить дух Ахилла. Художник стал придворным живописцем Людовика Четырнадцатого. Наверное, мама только поэтому ее купила и велела повесить здесь… – Алар, я понимаю, когда приходится выбирать, как пережить эту войну, каждый решает сам, но такого я от тебя не ожидал, – по-прежнему не глядя на нее, тихо перебил он. – Надеялся, что после всего пережитого ты на нашей стороне. – Что? – Хотя бы обещай, что не выдашь Вивьен. Эстель отпрянула. – Боже мой. Ты что, решил, что я с ними заодно? – А разве нет? – Да нет же! – прохрипела она. – Как ты мог такое подумать? – А что я должен думать, глядя на эту квартиру? Алар, тот, кто ведет двойную игру, никогда не победит. Эстель пронзила его гневным взглядом, чувствуя, как от вскипающей ярости застучало в висках. – Давай-ка я тебе кое-что покажу. Она резко развернулась и, не дожидаясь ответа, направилась в спальню, где так же привычно проверила, плотно ли задернуты шторы, и только потом включила лампу. Вскоре в дверях появился Жером. – Проходи, – велела она. – Что ты здесь видишь? Жером смерил ее пристальным взглядом, но послушался. Обошел спальню кругом, заглянул в гардеробную и остановился перед шифоньером. – Столько тряпья, что за всю жизнь не сносить. – Верно, – согласилась она, чем, казалось, его обескуражила. Он снова медленно обернулся, озираясь кругом, и с ноткой раздражения переспросил: – Алар, так что ты хотела показать? – Ничего, – буркнула она, скрестив руки на груди. – В каком смысле? – В самом прямом. Жером только всплеснул руками. – Давай объясню, что ты не заметил. В гардеробной фальшивой стенкой отгорожена ниша с полной коллекцией картин семьи Рашель, – резко продолжила она. – Небольшая переделка, легко замаскированная той самой кучей тряпья, что мне не переносить за всю жизнь. Жером нахмурился. – Отец Рашель, Серж Уайлер, почти всю жизнь собирал работы импрессионистов и экспрессионистов, а чтобы фашисты все не разграбили, попросил меня спрятать эту коллекцию. И помог поставить фальшивую стену, – добавила она. – Я не… – Не перебивай! – рявкнула она. Жером замолчал. – А еще Серж помог сделать вот это. Эстель подошла к шкафу и широко распахнула дверцы. Потом потянулась к потайной защелке в верхнем углу, и задняя стенка шкафа отворилась внутрь. – Когда я была маленькая, в этой комнатке жили компаньонки и гувернантки. Мы просто переделали шкаф и переставили его перед дверью. Жером уставился на узкую кровать со столиком, смутно виднеющиеся в потайном закутке. – Никогда не видел ничего подобного, – пробормотал он. – До того как «Риц» заняли люфтваффе, а Геринг захватил императорский люкс, там жила вдова, американка по имени Лора Мэй. Когда пришли немцы, она боялась, что у нее отнимут огромную коллекцию мехов, вот и попрятала их во встроенном шкафу, а перед ним поставила здоровенный старинный шифоньер, чтобы прикрыть дверь. Оттуда я и почерпнула идею. – Ты-то откуда это знаешь? – спросил Жером, нырнув по самые плечи внутрь. – Что она сделала? – От нее самой. По-моему, очень хитро придумано. – А с ней что случилось? С американкой? – Все остальное продала фашистам… Самые эффектные драгоценности попали к Герингу, говорят, кое-что досталось даже Гитлеру… и покинула Париж. Куда уехала, я не знаю. Хотя меха, предполагаю, все еще в «Рице». Жером повернулся к ней и мягко, даже несколько смущенно спросил: – Так для чего эта комната? – Ты знаешь, что Серж – врач? Жером медленно кивнул. – Рашель вроде как-то обмолвилась. – Он остался без работы, – сообщила Эстель. – Теперь может принимать только евреев на выезде или у себя на дому. И только до комендантского часа. Жером ничего не сказал. – Эта комната для него. И его пациентов. Фашисты могут заподозрить врача в укрывательстве пациентов-евреев, но вряд ли станут обыскивать квартиру светской львицы, коренной парижанки, живущей напротив. Но береженого бог бережет. Так что да, я продлеваю подписку на «Сигнал», да, у меня на видном месте в рамочке вырезка из учебника немецкого десятилетней давности с каким-то солдатом, и да, я бываю в «Рице», когда приглашают. Но нет, я с ними не заодно, нет, никогда не выдам Вивьен, и нет, никогда тебя не предам, – запыхавшись, закончила она. Жером потупился. – Алар, прости меня, – только и произнес он.