В зале послышался шум: это Эжени со смехом вырвалась из требовательных объятий офицера, пытающегося поцеловать ее за ухом. — Вы настоящий плут, полковник! — нарочито укоризненно заявила она, поправляя сбившуюся прическу. — Я не села бы играть с вами в баккара! — За карточным столом он бы и нас раздел, — заметил кто-то, и остальные встретили эту реплику дружным хохотом. Лили тоже улыбнулась, но причиной тому, как показалось Даниэлю, была вовсе не прозвучавшая под сводами зала шутка. Она наблюдала за Эжени с жадным, почти детским восторгом, как наблюдают за циркачом, показывающим ошеломительный трюк. — Я иногда завидую ей, — призналась она наконец, когда молчание между ней и Даниэлем затянулась. — Она со всеми может говорить. А я — вот… и с вами не могу. — Но почему? — поинтересовался Даниэль, радуясь, что ему выпала возможность наконец задать этот вопрос. — Боишься? Она внимательно, пытливо посмотрела ему в лицо, точно изучая или пытаясь что-то найти, и он постарался придать себе вид уверенный и безмятежный, ничем не выдавая того, что его сердце в тот момент упорно пыталось проломить грудную клетку. — Нет, совсем нет, — наконец проговорила Лили так, будто сделала для себя важное открытие. — Я просто не представляю, что мне делать. Никто никогда не хотел рисовать меня. — Все когда-то случается в первый раз, — сказал Даниэль почти философски, на что она ответила тут же: — Да. И в последний. — Что? — переспросил он, уколотый ее словами, как иглой, и тут же пожалел об этом — она мгновенно опустила глаза, решив, наверное, что сболтнула лишнее. — В последний раз, месье. В последний раз все тоже когда-то случится. Несколько выбитый из колеи ее словами, Даниэль попытался сходу придумать какой-нибудь остроумный ответ, но в этот момент в зале что-то пришло в движение, и все притихли. Обернувшись к лестнице, Даниэль увидел Жюли: строгая, холодная, в закрывающем плечи темном платье она спускалась по ступеням, а Мадам следовала за ней с видом восточного раджи, демонстрирующего гостям лучший камень из своей сокровищницы. Все поднялись со своих мест; генерал, очнувшись от овладевшего им полусна, вышел Жюли навстречу и потянулся к ее затянутой в перчатку руке. — Вы прекрасны, как и всегда, дорогая. — Благодарю, друг мой, — переливчато засмеялась она, и в такт ее смеху дрогнуло ворохом бликов жемчужное ожерелье, обвившееся вокруг ее шеи. — Простите, что заставила ждать. — Уверяю, для меня время пролетело незаметно. Вы — настоящая услада для глаз, не откажетесь ли вы ублажить и наш слух? — Нет ничего проще, — улыбнулась Жюли, направляясь к подмосткам; Мадам уже была там, занимая место за инструментом. — Вы желали бы услышать песню патриотическую или лирическую? — Вы меня никогда не разочаровывали, — на лице генерала тоже появилась улыбка, на сей раз — полная предвкушения. — Пойте то, к чему лежит душа. — Душа… — повторила Жюли со странным выражением, и Даниэль смог заметить, как у нее судорожно, рвано дернулась левая щека. — Просим! Просим! — зал наполнился выкриками, сливающимися в оглушительный гул, и Лили картинно поднесла к ушам раскрытые ладони: — Когда они так кричат — настоящий ужас. Как она сама не боится? Приступ всеобщего обожания продолжался, впрочем, недолго: по знаку генерала все присутствующие замолкли, и Мадам медленно, почти торжественно опустила руки на клавиши. — «Rien n'est sacré pour un sapeur»! — восторженно шепнула Лили, стоило первым аккордам разнестись по замершему залу. — Я очень ее люблю. Даниэль, хоть и старался оставаться бесстрастным, против воли подался вперед. О магической силе голоса Девушки в Красном Платье он был уже наслышан: из разговоров на улицах, из шепотков в самом заведении, из отголосков распевов, что изредка доносились до него. Теперь он мог стать свидетелем тому, о чем так много слышал, и внутри у него что-то волнительно сотряслось. — Qu'un' pauv' servante a donc d'misère À l'égard de son sentiment… Голос действительно был хорош. Мягкий, звучный, с вибрирующими нотками, заставляющий даже избитые, много раз услышанные слова звучать по-новому. Даже странный, на взгляд Даниэля, выбор песни ничем не умалял достоинства этого голоса, и все присутствующие в зале, несомненно, были покорены и раздавлены. Кроме него самого. — Il m'dit: ça se trouve à merveille J'vous obtempèr' cette faveur, ah! Et puis il lich, tout' la bouteille; Rien n'est sacré pour un sapeur!.. Поначалу Даниэль решил, что ничего не чувствует просто потому, что не может осмыслить, переварить окатившее его воодушевление, упоение, экстаз — в общем, все те чувства, что подобало испытывать при звуках голоса Девушки в Красном Платье. На то, чтобы понять, что песня действительно огибает его, не задерживаясь ни на миг в его сердце, Даниэлю потребовался почти целый куплет. Но он не успел испытать изумление от этого факта, ибо в эту секунду случилось нечто еще более странное. — Ce fut hélas pour mon malheur, ah! J'eus beau lui dir' v'là m'sieur qui arrive, Rien n'est sacré pour un sapeur!.. Песня закончилась, хотя, как точно помнил Даниэль, еще один куплет остался не исполненным. Но этого как будто никто не заметил: воздух в зале разорвало от аплодисментов, и Жюли словно потонула в них и криках «браво»; никто также не замечал, что она хватает ртом воздух, а грудь ее содрогается в такт каждой тщетной попытке сделать глубокий вдох. Сделав несколько шагов в сторону, она опустилась на банкетку. Силы явно оставили ее. — На бис! На бис! — крикнул кто-то, и Даниэль заметил, как заиндевело на этих словах лицо Мадам. На Жюли она как будто не обратила никакого внимания и, поднявшись со своего места, объявила тоном вежливым, но непреклонным: — Не все сразу, господа. Дайте ей отдохнуть. Эжени развлечет вас.