— Действительно, — пробормотала она себе под нос, направляясь обратно к лестнице, — этот город полон сюрпризов… *** В спальне Эжени, давно уже служившей при необходимости местом всеобщих сборищ, царил невероятный гам. Прибежала туда не только виновница переполоха и те, кто оказались случайными свидетельницами появления Даниэля, но и разбуженная поднявшимся шумом Серафина — статная, полнотелая девица, любимица тех, кто предпочитал «кровь с молоком». Теперь она, Полина и Эжени сгрудились вокруг Лили, наперебой поздравляя ее, отчего последняя наконец-то перестала бледнеть, даже наоборот, краснела и не знала, куда деть себя от нежданно обрушившегося всеобщего внимания. — Только подумай, — воодушевленно говорила Полина, сжимая ее руки, — ты даже на него не взглянула, а он уже потерял голову! Что будет, когда ты заговоришь с ним? — А если он прославится? — вставила Эжени, привыкшая, как всегда, смотреть наперед. — Представь, ты будешь так же знаменита, как Жюли! — Да будет тебе… — пробормотала Лили едва слышно, смущаясь окончательно от такого сравнения. Жюли была ее кумиром, она восхищалась в ней всем: от голоса, не утратившего своего магического свойства, до последнего волоска в ее прическе и самого незаметного шва на ее одежде. Одна мысль о том, чтобы встать на одну доску с Девушкой в Красном Платье, казалась Лили святотатственной. — Кто это решил помянуть меня всуе? — Жюли зашла в комнату, привлеченная гомоном голосов, и при ее виде все примолкли, переглянулись, охваченные необъяснимым стеснением, почти что стыдом. Исключительный статус Жюли все еще никем не оспаривался, но в головах многих из тех, кто имел отношение к заведению мадам Э., закралась уже предательская догадка о том, что ее звезда клонится к закату. Годы не проходили для нее даром, и она была не столь свежа, как прежде, а вокруг нее росли, пробиваясь все выше, те, чье цветение было еще впереди. Пока еще они были не более чем скромными первоцветами у ее ног, но неумолимое течение времени еще никому из живущих не удалось обернуть вспять, как и не удалось изменить естественный ход вещей. Что-то стареет и отмирает, что-то приходит ему на смену — так было и будет всегда, и у этого жестокого, но бесспорного правила нет исключений, как бы ни хотелось кому-то верить в обратное. В этом крылась причина смущения, сковывавшего обитательниц заведения при виде Жюли: они знали, что одной из них предстоит стать ей заменой, хоть и не признавали пока этого, не чувствовали в себе сил соглашаться на борьбу с той, кто наверняка не захочет сдаться без боя. Тем не менее, они могли не говорить и даже не думать об этом, могли кланяться Жюли при встрече, избегать ее, прятать от нее глаза, но все это не отменяло непреклонного факта, что ее годы и месяцы, если не недели, уже сочтены. — К нам приходил художник, — Эжени была смелее остальных, но и ей стоило труда заговорить с Жюли первой. — Он увидел Лили на улице и влюбился в нее с первого взгляда. — Перестань, — буркнула Лили, не поднимая глаз, но Эжени только покачала головой: — Да, влюбился! Как еще это можно назвать? Теперь он будет писать с нее картину. Но сначала распишет нам потолок, чтобы Мадам согласилась ее отпустить. Жюли усмехнулась. Ни следа досады, раздражения или перекипевших остатков недавней ярости не было заметно в ее облике; подойдя к Лили, она заставила ее посмотреть на себя, крепко ухватив за подбородок. Та не уклонилась — впервые за долгое время они встретились взглядами, и в лице Жюли что-то дрогнуло. Возможно, она решила, что смотрит на свою смерть; к несчастью, рядом не оказалось никого, чтобы объяснить ей, насколько она ошибается. — Что ж, — проговорила она с деланым равнодушием, выпуская Лили и отступая, — по крайней мере, он не слепой. Неплохое качество для художника. Она низко, клокочуще засмеялась, довольная собственной шуткой. Остальные предпочли промолчать. --- *праздник Федерации - торжество, ныне известное как День Взятия Бастилии; празднуется во Франции с 1880 года и на самом деле не привязано ни к какому определенному историческому событию. Дата 14 июля устроила всех как компромиссная, ибо она связана не только с взятием Бастилии в 1789 году, но и с состоявшимся годом позже Праздником Федерации, прошедшим в присутствии представителей всех сословий, начиная с короля, и ставшим символом укрепления единства нации. 4. Le soupcon Работа закипела. Два из полудюжины проектов, которые осененный вдохновением Даниэль создал за одну ночь, получили бесспорное одобрение мадам Э.: большой зал должен был быть украшен в античном духе, что настроило бы гостей на лад одновременно вольный и возвышенный; малый же предполагалось расписать золотым и бордовым, дабы сделать более уютным, похожим на альков. С малого зала и решили начать: споро покрыли потолок и стены свежим слоем штукатурки (в этом Даниэлю помогли его новоиспеченные помощники, один из которых, Морис, успел уже поработать маляром и недурно мог управляться с кистью), затем начали наносить краску. Когда пришел черед выписывать узор из золотых побегов роз и клематисов, что должны были покрыть стены, придав залу вид некоего диковинного и роскошного сада, Даниэль поначалу приуныл, полагая, что это займет у него многие недели и даже месяцы. Однако живое воображение и практичный ум быстро подсказали ему выход: рассудив, что узор состоит из нескольких одинаковых фрагментов, повторяющихся в определенной последовательности, Даниэль решил облегчить себе задачу и сделал несколько трафаретов для себя и своих помощников. Теперь, когда надо было просто не перепутать порядок уже готовых клише, дело обстояло куда легче. Лишь некоторые завершающие штрихи требовали особого внимания и тонкой работы рук; ими Даниэль занялся лично. С самого утра и до вечера он не выпускал из рук палитру, тщательно оглядывая каждый участок расписанных стен и кропотливо добавляя по мазку то тут, то там, и застывшие золотые бутоны под его кистью понемногу наливались жизнью. — <i>Tempus est incantum, o virgines! <right>Вот пора настала девушкам запеть </right> Modo congaudete vos iuvenes! <right>Вместе веселитесь, вы, юные </right> O! O! Totus Floreo! <right>О! О! Все вокруг цветёт!</right></i> Не ожидавший услышать голос за своей спиной, Даниэль едва не свалился с приступки, на которую поднялся, чтобы поселить под самом потолком целую россыпь сверкающей пыльцы. Эжени, шагнувшая в зал (Даниэль поневоле задался вопросом, сколько времени она уже стояла молча, наблюдая за его трудами), разразилась залпом звонких смешков: — Не пугайтесь, месье художник. Это всего лишь я. Обогнув выставленные у двери ведра краски (их давно надо было убрать, но у Даниэля не доходили до этого руки), она приблизилась к нему, при этом беспечно продолжая свой прерванный напев: — <i>Veni domicella, cum gaudio <right>Войди в мою обитель и радость принеси. </right> Veni, veni, pulchra! Iam pereo <right>Приди, приди, красотка! Я гибну от любви </right> O! O! Totus Floreo!.. <right>О! О! Все вокруг цветёт!..</right></i> — Вы знаете латынь? — спросил Даниэль, спускаясь к ней. Ему впору было чувствовать себя уязвленным: сам он так и не смог освоить это благородное наречие в полной мере, ограничившись лишь тем, что приличествовало знать христианину, и с трудом мог представить себе, чтобы работница заведения, подобного этому, с легкостью распевала вагантские* стихи. — Не очень, — ответила она; тут он заметил, что в руках у нее — поднос с кувшином, где плескалось, судя по запаху, неплохое вино, и тарелкой с чем-то, что больше напоминало сизые ноздреватые булочки. — Но кое-что понимаю. Я принесла вам поесть. Или вы черпаете пищу из иных миров, которые нам, людям простым, недоступны? — Не всегда, — усмехнулся он, глядя, как Эжени водружает поднос на стол, бережно сдвигая в сторону кисти, склянки с маслами и открытые банки с краской. — Благодарю вас. — Можете мне «ты» говорить, — сказала она, и во взгляде ее метнулись насмешливые и игривые искры. — «Выкают» мне только гости, да и только те, что знают меня первые четверть часа. — Тогда и ко мне обращайся на «ты», — предложил Даниэль, наливая в бокал вина. — В конце концов, мы оба здесь — люди подневольные. Его слова вызвали у Эжени неподдельное удивление: — Подневольные? С чего это? Меня никто здесь не держит. Я здесь выросла. Мадам для меня все равно что мать. — И давно ты здесь?