Ну, точно. Бросается с поцелуями. Прах побери, мундир провоняет… Вилли отворачивает лицо, боясь вдохнуть полной грудью самогонный перегар… но нет, старик сегодня трезв. – Сынок! Ваня… Приехал! А мы и не чаяли. Прошлый раз… мы тебя… прости. – Рад тебя видеть, папа. – Маланья! Мать! Ванька приехал! – Да вижу я, старый… Мутер наскоро вытирает ладони старым тряпьем и тоже лезет целоваться. – Сыночка… сыночка… Как я тебя жалею. Его передернуло от мерзкого слова «жалею». Дрянь. Дрянь! – Что же ты письма-то не написал, сына? Мы ж не готовились. Пусто всё, стола толком не накроешь. – Я тут проездом, папа. – Соседей позовем! Расскажешь… – У меня один час. Мутер картинно уронила руки. – Да как же это? Не по-людски… Всего-то час! – Служба, мама. Сейчас же произошло худшее из возможного. Красное, некрасивое лицо мутер затряслось, покатились слезы. Дрянь! Вилли не знал, как ему избавиться от чувства омерзения. К счастью, на помощь пришел фатер. – Не дребезжи, Маланья! Ну, тетеря, тихо. Радуйся – хоть час у тебя. Щи, вроде, осталися? – Ой! Дак что ж это я… Как чумовая. Как беспамятная. Сейчас щец грибных. И огурчика. И чаек скипячу, сахарину, правда, нет. – Ничего, мама. Не беда. Фатер заговорщицки подмигнул ему. – Стaра! Ты это… того. – Чего? – Ну… непонятливая стала. – Да без сопливых знаю. Бутыль самогона моментально очутилась на столе. Очень не хотелось просить их даже о малой малости, но придется. Иначе Ханс поедом съест. – Папа… а… с собой? Фатер заулыбался: хоть чем-то он еще нужен сыну, счастье какое! Глупцы. Если бы не требовалось оплатить счет Хансу, он бы и на минуту не зашел. Сразу отправился бы к тому месту. – Найдется, сына. Мать! И грибов ему сушеных дай. Поболе. Уродилось нынче… – Да не надо мне, папа. – Дай ему, дай, слышь, стaра! – Чай сама соображу. – Ну вот и ладно. Он зачерпнул горячих щей глиняной ложкой. Откусил хлеба. До чего дрянной хлеб! С чем они его тут мешают? С корой? – Михалыч, глянь какой красавец у нас. Какой мужик вымахал! двадцать годков, а плечищи-то, плечищи! – Да-а… Ванька, ты на войне-то бывал? С китаёзой-то? – Был, папа. – Ну и как оно там? Хоть какая-то частичка есть в фатере от человека. От воина. Ничего не знает, ничего не понимает, а вопрос умеет задать верный. Вилли опрокинул стопку и ответил спокойно: – На войне – война, папа. Мы сильнее, мы победим. Сломаем их волю. Только вот какое дело, папа. Потребовалось поменять имя. Отныне следует называть меня Вильгельмом. Старик оторопел. И видно было: хочется ему заспорить, выдать сынку по первое число. Но лицо его, на мгновение закаменевшее, скоро отмякло. Сын приехал. Хоть Ванька, хоть Вильгельм, может, больше и увидеть-то его не придется. Не надо. Нет. Не станем ругаться. Вилли ненавидел фатера за слабость. Еще и за слабость. Впрочем, это уже не имеет никакого значения. – Ванюша, не ранили тебя там? А? Не ранили, нет? Ты не лез бы в самую гущу, зачем оно нам? Дрянь! И ведь не переменишь никакой силой. Славянская самка, дура, бестолочь. – Ерунда, мама. Он показал бы ей «Ванюшу»! И разъяснил бы, кому это «нам» не требуется беспощадно жестокая борьба с желтой угрозой. Но… какой смысл! Фатер, поев, бормотнул слова молитвы и перекрестился на красный угол. Пожалуй, стоит им объяснить, какие неприятности ждут людей, по старой скотской привычке молящихся чуждым Рейху богам. Но опять-таки – зачем? К чему их жалеть? Ходят тысячу лет на очко над выгребной ямой и еще тысячу лет будут ходить, дурная кровь. Врожденная низость. Вот почему у немцев есть Дюрер, Гёте, Фридрих Великий, Бисмарк и Вагнер, у англичан – Шекспир, у французов – Бодлер, а в славянской истории ничего, кроме пустоши, кроме заросшего буйной травой ровного места, нет. Ни единого большого политика, ни единого великого полководца, ни единого сильного литератора. Дыра! Прореха на человечестве. Весь народ – сверху донизу – рабы. Бездарнее только цыгане и евреи. С кровью не поспоришь. Стукнула дверь. – А вот и Катюша! Молодец, что пришла. Садись, я тебе чайку налью. – Маланья Петровна, мне мальчишки рассказали, вот мол, у Васильевых сын приехал. Она не смотрела на Вилли. На стол. На оконные занавески. На печь. Только не на него. Вилли понял: когда расплакалась мутер и он подумал, что случилось худшее из возможного, эта была большая ошибка. Худшее явилось минуту назад. – Михалыч, давай-ка, подмогни мне в сенях. – Чегой-то? – Давай, говорю, с погреба тяжесь подымешь. – А. Ну как же… Оба они, едва сдерживая улыбки, вышли из горницы. Вот она, самая беда. Ох, как ему хотелось избежать объяснений… Не судьба. – Я вам пишу, чего же боле… Восемь безответных писем. Катя хлопнула ресницами раз, другой и осмелилась посмотреть на него. Вилли отвел взгляд. Говорить, по большому счету, не о чем. Лишний разговор. – Я ждала тебя, Ваня. Три года назад он еще переписывался с Катей. Подумать только! какие-то сентименты по отношению к невежественной деревенской красотке, пропахшей потом и навозом на всю жизнь, до гробовой доски. Правда, она была очень хороша. Какая коса у нее! А какая кожа! Просто чудо, как нищая, грязная, тупая деревня еще может производить на свет подобных красавиц. К тому же, Катя была умна. Если бы славянским женщинам позволялось ходить в школу, из нее запросто получился бы врач или учитель. Или… да не важно. Катя – лучшее из всего, что здесь есть. Кроме самогона, разумеется. Вилли вспомнил – не почувствовал, нет, через стол он не мог этого почувствовать, – а именно вспомнил запах ее волос. – Между нами не может быть ничего общего. Запомни раз и навсегда. – Ваня… – Теперь меня зовут Вильгельм. Ну. Слезы. Обвинения во всех грехах. Оскорбления. Завывания. Пощечины. Ну. Выдай по полной! Катя отставила чай и молча поднялась. Сделала несколько шагов и лишь у двери, обернувшись, сказала: – Вильгельма я не знаю.