– Я был зол, смущен из-за того, что все, весь лагерь знал, как обстоит дело, и я… я хотел сделать тебе больно. Я сажусь, мне холодно в мокрых шортах. – Знаю. – А если ты знал… то почему так сердишься на меня? Я-то уже не сержусь. Я… послушай, то, что ты сделал – дикость какая-то, и у меня нет сомнений по этому поводу. Ты явно переборщил. Просто… дурацкий фильм или что-то в этом роде. Но… в то же время мне было лестно. И то, что твой план сработал, это выше моего понимания. Я действительно полюбил тебя, Рэнди. Я говорил тебе такие вещи, какие не говорил никому до того, даже Брэду, и я чувствую, что ты ближе мне, чем кто-либо еще, за всю мою жизнь. Вода капает с моих волос на пол палатки, Хадсон вздыхает и тянется к полотенцу. Делая это, он наклоняется, и я могу видеть его спину до самых ягодиц – трусов на нем определенно нет. Он бросает в меня полотенцем. – Вытрись. Переоденься в сухое. Я не буду смотреть. Он отворачивается, я раздеваюсь и вытираюсь его полотенцем. Оно пахнет им – все тем же возбуждающим меня дезодорантом и немного – кленом. Залезая в свой спальный мешок, я стараюсь не думать об этом. Бросаю полотенце обратно ему, и оно оказывается у него на голове. – Это означает, что я могу повернуться? – спрашивает он. Я улыбаюсь, но потом опять принимаю свирепое выражение лица. – Ага. Он поворачивается, и мы оказываемся с ним лицом к лицу, обнаженные, но в спальных мешках, хотя между нами еще остается довольно значительное расстояние. Мне ненавистна эта ситуация, но все мое тело дрожит. Так что, может, ничего ненавистного я на самом-то деле в ней не нахожу. – Так почему ты так злишься на меня? Я пожимаю плечами: – Я не нравлюсь тебе. Потому и злюсь. Его глаза становятся огромными и немного печальными. – С чего ты это взял? – С того, что ты наговорил мне. С того, кто ты есть. – Я сажусь и машу рукой вверх-вниз вдоль его тела. – Masc4masc, поведение исключительно как у натуралов, ну и дальше в том же духе. – Просто я считал, что такие люди… сильнее. И более защищены. Я не мог познакомить с родителями человека, который… не такой, как все. Который в их глазах выглядит стереотипным. Я никогда не мог держаться за руки с таким человеком на улице. И потому я просто… не смотрел на таких парней. Это было неправильно. Я знаю. Ты продемонстрировал мне это. Я не лучше тебя, Рэнди. Я не лучше, чем Джордж или кто-то из участников спектакля. – Он делает паузу. – Если уж на то пошло, я хуже их. – Хуже? – Вы, ребята, остаетесь собой. – Он снова садится, потом поднимается, ему никак не удается принять удобное положение. – А я… я еще один придуманный персонаж, может, как Дал. Не знаю. Я не чувствую, что большую часть времени играю кого-то… Но когда Брэд покрасил ногти, я так позавидовал ему. – Позавидовал? – Ага. Это был такой прикольный цвет. – Эротокалиптический Единорог. Хадсон смеется. – Он так называется? – Он смотрит теперь на потолок палатки, лежа на спине, и мне виден его живот. – Мне нравится. Хотел бы я накрасить им свои ногти. В тот момент я действительно хотел этого. Я хотел быть больше… похожим на себя? Не то чтобы я считал, будто все геи должны красить ногти, чтобы быть собой, или что-то в этом роде. Но это напомнило мне о бабушке – я вспомнил лак на ее ногтях, как иногда она красила ногти мне, и это делало меня таким счастливым. Мне очень нравилось выбирать цвет, подносить лак к свету, смотреть на свои ногти. И так было не только с лаком для ногтей. А и с помадой, с тенями для век. Мне доставляло столько радости наносить косметику на бабушкино лицо и краситься самому. А затем она снимала макияж с моего лица перед приходом родителей и просила ничего не говорить им. Она защищала меня. И потом, когда она умерла, я стал сам защищать себя из-за того, что… – Из-за того, что сделала твоя мама? Он кивает. – Но, думаю, бабушка хотела послать меня сюда потому, что это место безопасно для таких, как я. И здесь я могу быть… самим собой. Правильно? – Ты всегда говорил: «Вы можете стать тем, кем хотите быть». И я вроде как доказал это. – Ну да. – Он смеется и опять смотрит на меня. – В общем, я хочу, чтобы ты знал, и тебе не нужно ничего отвечать мне, но я просто хочу, чтобы ты знал, что я думал обо всем – обо всем, что ты сказал и сделал, – и… ты был прав. Я действительно знаю тебя, Рэнди. Может, не всего тебя – скажем, я не знаю, за что ты любишь музыкальный театр, не знаю о твоем чувстве стиля или еще о чем-то подобном. Но я знаю в тебе то, что заставляет меня смеяться, то, что заставляет меня хорошо относиться к самому себе, заставляет чувствовать себя особенным не благодаря тому, чем я на самом деле не являюсь, но благодаря тому, кто я есть. И, вот… я все еще люблю все это в тебе. Я чувствую, что горло у меня сжимается, и я принуждаю себя глубоко вдохнуть носом. Хадсон протягивает мне руку, но она не перекрывает расстояние между нами, и он, извиваясь, подтаскивает свой мешок ближе ко мне, и мы оба смеемся этому, а потом он касается рукой моей щеки, и каждая частичка меня снова оказывается наполненной звездами. – Подожди, – говорю я, отводя его руку. – Я хочу знать всего тебя. Действительно хочу. Хочу услышать все о спектакле и о том, чем ты занимался на этой неделе, хочу знать о музыкальном театре и об одежде… обо всем, о чем ты захочешь рассказать мне. Я улыбаюсь: – О’кей. Но… я больше не знаю тебя. – Что? – Каждое лето я наблюдал за тобой, видел, как ты вдохновляешь людей – вдохновляешь меня. Ты всегда заставлял меня чувствовать себя так, словно я могу сделать все… А теперь получается, ты имел в виду, что я могу быть… больше похожим на тебя. И хотя ты говоришь, что хочешь от меня, чтобы я оставался собой, но… – Рэнди. – Он смотрит мне в глаза, и во мне появляются все новые звезды. – Я хочу, чтобы ты был собой. И я знаю, то, что я говорил… это не то, что ты понимал из моих слов. Но… твоя версия нравится мне больше. Это то… во что я верю сейчас. – Он пожимает плечами. – Ты заставил меня поверить в то, во что, как ты считал, я верил всегда. Ты особенный. Я думаю, может… мы особенные. Звезды появляются в результате взрывов, и тысячи звезд рождаются во мне, когда он берет мое лицо в руки и целует меня. Он прерывается, и я подаюсь назад. – Ты хочешь… – Я сглатываю. – Я хочу спросить, мы с тобой возвращаемся туда, где были прежде, словно ничего не случилось? – Мы… пытаемся. – Он снова целует меня. – Но я хочу, чтобы ты что-то сделал для меня. – О’кей. – Мой голос звучит с бо́льшим придыханием, чем я того хочу. Он берет свой рюкзак и что-то достает из него, затем снова поворачивается ко мне и показывает, что у него в руке – это лак для ногтей. Густого пурпурного цвета с темными синими блестками. – Накрась мне ногти, – просит он излишне громко. Я смеюсь: – И где ты только его раздобыл? – Не стоит благодарности, дорогой! – слышу я сквозь дождь голос Джорджа. – Они поставили палатку рядом с нашей, – робко улыбается Хадсон. – Джордж сказал, я могу пользоваться его лаком при условии, что дам ему знать, когда достану его, чтобы он мог разделить славу. Какое-то мгновение голос Брэда перекрывает шум дождя: – А теперь можем ли мы… – Дождь снова припускает вовсю и отгораживает от нас Брэда и Джорджа. Мы смеемся. – Так ты накрасишь мне ногти? Я киваю и встряхиваю бутылочку. Хадсон протягивает мне руки. Я тысячу раз держал эти руки в своих руках, переплетал свои пальцы с его пальцами, но никогда прежде толком не смотрел на них. Они изящнее, чем я думал. Хадсону не мешало бы пользоваться увлажняющим кремом, потому что они чуть шершавые на ощупь, но пальцы у него тонкие и красивые, и ногти, хоть и короткие, но гладкие. Беру кисточку и аккуратно наношу на них слой лака, стараясь, чтобы он ложился ровно. – Мне нравится этот цвет, – говорит Хадсон, – он такой… – Королевский? – Ага. Точно. И я становлюсь похожим на короля. Я улыбаюсь и стараюсь быть осторожным, стараюсь не капнуть лаком ему на кожу или на палатку. Я крашу ногти Хадсона медленно, хотя часть меня склонна торопить события. Я знаю, что произойдет вслед за тем, как его ногти высохнут и его руки пробегутся по моему телу. Я готов к этому. Я хочу этого. «Но, может, – думаю я, заканчивая с его правой рукой, – это и глупо». Я говорил, что мне нужен Хадсон с накрашенными ногтями, и вот я получаю его, но что это значит на самом деле? Как у нас может все сложиться, раз он только что выбрался из своей скорлупы, а я успел показать ему лишь часть меня? Достаточно ли этого? Достаточно ли этого для недели, что нам еще предстоит быть в лагере? Заканчиваю красить ногти на его другой руке и дую на них. – Потряси руками, чтобы лак быстрее высох, и, если хочешь, я нанесу тебе второй слой. – А можно я покрашу ногти тебе? Я показываю ему свои руки. Мои ногти коротко острижены, и каждый палец украшает ярко-розовый блестящий лак. – Я покрасил их только вчера вечером, но ты можешь нанести лак поверх этого. Он радостно кивает: – Получится прикольно. – Он начинает красить мои ногти. У него это хорошо получается. Ведь он столько лет практиковался на своей бабушке. Он делает быстрые, точные движения кисточкой. И заканчивает быстрее, чем я. – Я так долго не красил никому ногти, Мне было… приятно. Спасибо. Я рад, что это был ты. Я улыбаюсь и дую на свои ногти и трясу в воздухе руками, желая, чтобы лак высох как можно быстрей. Он наклоняется ко мне и опять целует в губы, а потом в шею. – Подожди. Мои ногти еще влажные. – Так что тебе лучше не прикасаться ко мне. Но мои-то уже высохли. – Он кладет руку мне на грудь, затем пробегает пальцами по животу и останавливается, ожидая, что я скажу. Я молчу, и он залезает глубже в спальный мешок. Когда он начинает гладить меня, я судорожно вздыхаю. Я уже возбужден – это произошло, еще когда я услышал, что он снимает шорты. – Все хорошо? – шепчет он. Киваю и снова целую его, а затем перестаю усиленно дуть на ногти. – Расслабься, – говорит он. – Они высохнут. – Он расстегивает мой спальный мешок и начинает целовать шею, потом живот, и наконец его губы находят то, что искали, и… о.