После ужина мы опять идем в театральный домик, чтобы прогнать несколько сцен. Я сижу рядом с Марком в зрительном зале, а Хадсон тем временем находится на сцене – помогает гримировать играющих в спектакле ребят. – Могу я спросить тебя кое о чем, – обращаюсь я к Марку в перерыве между песнями. – Сейчас не лучшее время для этого, Рэнди. Но давай по-быстрому. – Родители Хадсона… Им не нравится, когда он ведет себя по-женски. Как думаешь, мне следует сказать ему, чтобы он снял лак с ногтей перед их приездом? И, может, мне тоже следует это сделать? Марк фыркает: – Ты должен быть собой. И он должен быть собой. Ты помог этому мальчику выбраться из его скорлупы, и он определенно теперь чувствует себя более счастливым, и я очень рад за тебя, но я не знаю, что происходит в его семье. Мой совет: нужно всегда оставаться собой и ни перед кем не извиняться за это. Я откидываюсь на спинку стула. Правильно. Это правда. Это хорошо. – Спасибо. – Он, наблюдая за происходящим на сцене, похлопывает меня по ноге. – Но все же тебе нужно поговорить с Конни. Она знает его родителей. – О. – Я хмурюсь, потому что это будет нелегко, но потом принимаю решение: – Я могу пойти поискать ее прямо сейчас? – Конечно-конечно, просто… Послушайте, смена декораций должна происходить быстро. Три часа тому назад у вас это получалось вдвое быстрее. ЧТО ПРОИСХОДИТ? Я улыбаюсь. Марк слишком занят, чтобы посоветовать мне что-нибудь дельное. Встаю и выхожу из домика. Ребята на улице играют в салочки – бегают и стараются поймать друг друга в свете фонариков. Конни – одна из судей, и я нахожу ее на краю футбольного поля. – Где твой фонарик, Рэнди? Или ты сегодня в театре? Я слышала, спектакль в этом году будет что надо. – Да, – улыбаясь, киваю я. – Но я хочу о чем-то поговорить с вами. – Давай. – Она поворачивается ко мне. – Все о’кей? – Я беспокоюсь из-за Хадсона. – Почему? – Из-за его родителей. Вы знакомы с ними, верно? Конни кивает: – Я общалась с ними в конце прошлого лета. И я немного знаю о том, как Хадсону живется дома, из разговоров с ним. – Значит, вам известно, что мы с Хадсоном вместе, так? Конни смеется: – Это известно всему лагерю, Рэнди. Я краснею, радуясь, что в темноте этого не видно. – О’кей. Вы, наверное, видели, что он красит ногти, и знаете, что он теперь работает в театре. – Да, ранняя любовь способна изменить человека. И на мой взгляд, все это очень мило. – А как насчет его родителей? Они способны разделить вашу точку зрения? Конни вздыхает: – Я собиралась поговорить с ним в субботу, – тихо говорит она, садясь по-турецки на траву, и я сажусь рядом с ней. – Знаешь, я бы хотела дать ему больше времени побыть… здесь. Вот почему мы придумали это место. Место, удаленное от мира. Ты смотрел «Западное крыло»? Вряд ли, ты слишком молод. Вдали от цивилизации. Таково это место. Вот только под словом цивилизация подразумевается мир натуралов. Здесь безопасно. Здесь вы можете быть самими собой и иметь детство, какое не можете иметь где-то еще. – Она делает глубокий вдох и медленно выдыхает. – Вот только всему свой срок. – О’кей… – Ему нужно снять лак. И если он собирается представить тебя родителям как своего бойфренда, то это нужно сделать и тебе. Тебе придется снова стать Далом. – Но разве не лучше просто быть собой и гордиться этим? – Здесь? Конечно. Только так. А за пределами лагеря? Сначала нужно обеспечить свою безопасность. Вы еще дети. Хадсону нужно, чтобы родители кормили его, одевали, чтобы они не вышвырнули его из дома и не били его или не проклинали, не послали бы его в конверсионный лагерь. Ему нужно, чтобы они отправили его сюда в следующем году. И это означает, что он должен быть… таким, каким они хотят его видеть. – Но они же его родители. И они разрешили ему поехать сюда. – Им этого не хотелось. Я всегда чувствую себя счастливой, когда вижу его имя в списке отдыхающих. Не знаю, как ему удается убедить их, ведь они не любят наш лагерь. – Я понимаю, о чем она. Бабушка заставляет их чувствовать себя виноватыми, даже лежа в могиле. – В воскресенье ты сам все увидишь. Увидишь по их глазам, что им кажется, будто они оказались на вражеской территории. Мы не такие, как они. Мы – не они. Может, мы вообще не люди. Хадсон, конечно, человек, потому что он их сын, и благодаря одному этому он в их глазах не выходит слишком далеко за пределы того, каким, как они считают, он должен быть: мужественным, маскулинным… каких только бессмысленных слов люди не придумывают для обозначения тех норм поведения, которые одобряют. – Она прислоняется к дереву и начинает рассеянно выдергивать траву. – Я не совершала каминг-аут, пока мне не исполнилось двадцать семь. Знаешь, я повредила ногу и понимала, что моей карьере пришел конец, и чувствовала облегчение по этому поводу. Потому что теперь я могла открыться. Но до этого я все-таки невольно открылась своему тренеру. Много лет назад. Девятнадцать. Однажды он зашел в гостиничный номер, а на мне была юбка – увидев ее в магазине, я не удержалась и купила. Она была просто прекрасна. Из синего шелка, деграде, у талии шелк был светлее, чем внизу, струился, подобно мечте. Он сорвал ее с меня. И порвал в клочья. Я пыталась объяснить, что чувствовала всегда. Но он сказал, что я не могу быть такой. Он сказал, что если я хочу носить женскую одежду, когда этого никто не может видеть, то это в порядке вещей. Но я не имею права делать этого в присутствии других людей. Я не могу быть женщиной, говорить, что я женщина, и делать то, что мне кажется правильным: не могу иметь более длинные волосы, более длинные ногти… Я должна уметь держать себя в рамках, как взрослый человек. А все остальное… он назвал это «альковными штучками», и сначала я не поняла, что он имеет в виду, а потом до меня дошло, что он счел, будто мои пристрастия имеют отношение к занятиям сексом. – Она делает паузу. – Я не должна была рассказывать этого ребенку из лагеря. – Марк рассказывал вещи и похуже. – Нет-нет… у всех все по-разному. Ни одна история о каминг-ауте не похожа на другую. И ты уже открылся, и Хадсон тоже. И гей – это не то, что трансгендер. Гендерная неконформность – не то же самое, что трансгендерность. Тебе это известно. Но я хочу сказать, что можно просто быть открытым геем, а можно быть таким открытым геем, который чем-то раздражает натуралов. В глубине души я могла знать, что я женщина, но не должна была вести себя в соответствии с этим. Хадсон может понимать, что он гей с лаком на ногтях и подведенными глазами, способный сделать кого угодно на полосе препятствий, и выглядеть при этом просто сказочно. Существуют разные степени открытости… И ты должен открываться настолько, чтобы быть в безопасности. А что именно безопасно, зависит от того места, где ты находишься и с кем. Я не могла позволить себе такой роскоши. Но я взрослая. Нельзя сказать, что внешний мир безопасен для меня, но родители не могут вышвырнуть меня из дома. Так что Хадсону нужно определить ту степень безопасности, при которой ему будет комфортно в присутствии родителей. Я киваю: – Это… я думаю, меня беспокоит именно это. – Я снова ложусь на траву. – Я могу поговорить с ним. Убедить его снять лак. – Нет, с ним должен поговорить я. – Мне вовсе не хочется этого, но другого выхода нет. – Просто помни, Рэнди: он твой бойфренд, а не твой… товарищ по лагерю. Ты не должен учить его… как быть геем. Я смеюсь: – Я не учу его этому. Геи все разные. – Ты знаешь, что я имею в виду. Он должен… быть собой. – Знаю. Я просто поддерживаю его. Ведь мы должны оказывать поддержку друг другу, даже не будучи бойфрендами. Верно? – Верно. – Она встает и отряхивает землю с коленок. – Ты хороший мальчик, Рэнди. Дай мне знать, если тебе понадобится помощь в разговоре с ним. – Спасибо. Возвращаюсь в театр и вхожу туда как раз в тот момент, когда мимо одного нового мальчика из кордебалета пролетает мешок с песком и падает на сцену с таким громким стуком, что все ошалело замолкают. – Мы прокляты? – кричит Марк. – Кто-то из вас произнес вслух название шотландской пьесы, или сказал, что это будет наш лучший спектакль, или: «Держу пари, что в этом году никого не ударит по голове мешком с песком», или «Держу пари, Марка не хватит удар в этом году»? Ну? Кто-нибудь из вас говорил нечто подобное? – Все молчат. – Выйдите на улицу, три раза повернитесь вокруг себя и сплюньте! Я стараюсь не рассмеяться. Нахожу Хадсона за кулисами – он смотрит на паникующих ребят, не зная, как помочь им. Беру его за руку и вывожу из домика, потом целую и ложусь на траву. – Ты должен снять с ногтей лак, – говорю я. – Мы оба должны сделать это. – Ни за что, малыш, – отвечает он так, будто ждал этого разговора. – Мне плевать на то, что подумают мои родители. Беру его лицо в руки. Он так прекрасен. И сейчас прекраснее, чем когда-либо еще. – Я рад этому, но снять лак все же придется. И тебе, и мне. Иначе они могут не отпустить тебя сюда следующим летом. Хадсон смотрит на свои ногти. – Но он напоминает мне о тебе. – Его голос дрожит от подступающих слез. – О нас. – Для того, чтобы помнить друг о друге, нам вовсе не необходим лак, разве не так? Мы станем переписываться и болтать в видеочате, и я отправлю тебе ссылки на все мюзиклы на Нетфликсе, которые ты должен посмотреть, потому что тебе нужно совершенствовать театральное образование. Он смеется, но коротко и печально. – У меня такое чувство, что теперь, когда я знаю, кто я есть, по крайней мере, знаю об этом больше, чем прежде, то не должен больше прятаться. Такое вот клише, верно? Но… – Он вытягивает руки, лак поблескивает на его ногтях. – Это я. Каждый раз, когда я теперь вижу свои руки, то испытываю такое ликование, словно перелетаю через яму для арахисового масла или забиваю гол. Каждый мой палец – это победа, напоминающая мне о том, кто я такой. О том, что я особенный. И потому я не хочу расставаться с привычкой красить ногти. Киваю и беру его за руку. – Если я чему и научился этим летом, так это тому, что лак для ногтей не делает меня мной. Конечно же, с ним я чувствую себя в большей степени собой, даю знать окружающим о том, кто я есть, и горжусь этим… но даже когда я перестал красить ногти и начал называть себя Далом, я все же оставался в глубине себя Рэнди. Не думаю, что перестал бы быть им, даже если бы постарался. – Я знаю. – Он сжимает мою руку. – Ведь я полюбил Рэнди. – И это не означает игру в прятки. Это роль, которую нужно сыграть перед публикой из двух человек – перед твоими родителями. Тебе необходимо играть эту роль только перед ними. Но ты – по-прежнему ты. Лак для ногтей, тени для век, свирепые кошачьи глаза – все это останется при тебе… только вот на время притаится, ожидая того момента, когда сможет вновь обнаружить себя. И ты будешь давать ему волю в моем присутствии. Со мной ты всегда можешь быть тем, кем хочешь быть. Он берет мои руки в свои, и наши пальцы переплетаются. – О’кей. Но не раньше субботы. И лак с моих ногтей снимешь ты. О… и есть одна вещь, которую нам нужно сделать прежде всего. * * * В субботу вечером репетиций у нас нет – всем дается возможность отдохнуть перед завтрашним спектаклем. Мы с Хадсоном идем к тому дереву в лесу, на котором вырезаны сердечки и имена, и с помощью ножа из домика ИР вырезаем новое сердечко, а в нем наши имена: Рэнди и Хадсон. А не ХАЛ и не Дал, Хадсон очень настаивает на этом. Мы больше не они. А затем с руками, липкими от древесного сока и коры, направляемся к скале, нашей скале, и смотрим оттуда на лагерь.