Таким образом, загадка остается. Аристотель верит в самозарождение, хотя у животных, знакомых ему лучше всего, есть родители. Он верит в самозарождение, несмотря на собственные данные о некоторых животных (ох уж эти мухи!). Он верит в самозарождение, хотя ему приходится исказить собственную – великолепную! – теорию эмбрионального развития. Он верит в самозарождение, хотя это противоречит его же метафизике, и отдает оппонентам-материалистам с таким трудом добытые очки. Он верит в самозарождение, хотя прямо перед ним простое альтернативное объяснение явления. Почему? Убеждения ученого зависят одновременно от теорий предшественников, от теорий, которые он выдвигает сам, и от его собственных наблюдений. Аристотель не указывает, где он позаимствовал теорию спонтанного самозарождения, однако она была повсеместно распространена. Теофраст пишет, что в самозарождение верили многие, включая Анаксагора и Диогена. Она наверняка была связана с представлениями о происхождении жизни. Эта связь обнаруживается в “Проблемах” Псевдо-Аристотеля. Автор ее, возможно, один из учеников Аристотеля, задается вопросом, почему некоторые животные зарождаются спонтанно, а другим приходится прибегать к половому размножению. Он начинает с утверждения, что все роды животных изначально происходят от “смеси определенных элементов”. Однако, как объяснили натурфилософы, живорождение в полной мере требует “мощных перемен и движений”. Здесь, очевидно, нужно представить химический беспорядок, подобный молодой Вселенной. (Припоминаешь “первичный бульон” с вулканами и молниями.) В наше время, однако, спокойнее, и саморождающиеся животные невелики, но тем, что крупнее, приходится размножаться половым путем. Обычному греку не было нужды рассуждать подобным образом. Согласно поверью, цикады возникали в почве. Афинские девушки носили золотых цикад в волосах как знак того, что они коренные жительницы города. И потом: хлеб, мясо, вино, ткань и почти любое органическое вещество породит множество организмов, если надолго оставить его без присмотра. Даже в кадке с водой появится экосистема. Что же естественнее предположения о самозарождении? Даже осторожный Теофраст отмечает, что некоторые растения могут саморождаться. Не может быть, чтобы симпатия Аристотеля к спонтанному зарождению была просто реликтом народного поверья или идеи досократиков. Обычно Аристотель скор и решителен, когда дело доходит до исправления предшественников. Однако здесь нельзя отбрасывать возможность некоторой интеллектуальной инертности. Возможно, было так. Аристотель, как всегда, берет за основу народное поверье, мнения экспертов (кроме Гомера) и допускает, что некоторые роды животных саморождаются. (Это нулевая гипотеза.) Далее он начинает изучать этих животных, собирая опровержения и доказательства. Он занимает позицию эмпирика, отказываясь верить в то, что у животного есть полный жизненный цикл, пока не проследит его целиком. Например, Аристотель упоминает, что некоторые авторы заявляют, будто саморождаются все серые кефали, однако из опыта ясно, что это делает лишь одна. Аристотель не считает саморождающиеся организмы продуктом прорастания невидимых “семян”: как правило, он скептически относится к существованию микроскопических объектов вроде атомов. Аристотель формулирует объяснение для саморождающихся животных, которое, насколько возможно, соотносится с его теорией полового зарождения, и попросту обходит затруднения. Он продолжает использовать досократовский эпитет самопроизвольный, хотя его собственное определение спонтанных событий (в “Физике”) гораздо строже. Здесь Аристотель, как он часто делает, применяет термин в нескольких довольно сильно различающихся значениях и забывает уточнить, в каком именно. Это не очень удовлетворительное решение. Однако Аристотель не помогает нам найти лучшее. Он редко упоминает о затруднениях и почти всегда предстает человеком, который понимает явление и может убедительно его объяснить. Иногда, однако, Аристотель не в состоянии выбрать из двух или даже трех точек зрения. Он, кажется, не может определить, саморождаются ли porphyrai – мурициды с илистого дна Лагуны. Весной, пишет Аристотель, porphyrai собираются вместе и прячут “соты”, по которым ползают новорожденные улитки. Он, очевидно, говорит о кладках яиц, но, как и в случае гонад устрицы, не узнает их. Напротив, в “Истории животных” Аристотель указывает, что новорожденные улитки саморождаются из ила под “сотами”. В трактате “О возникновении животных” он рассказывает несколько по-другому: “соты” – это семяподобный осадок, из которого появляются новорожденные улитки, подобно тому, как на растении появляются почки. В другом фрагменте трактата “О возникновении животных” Аристотель все же допускает половое размножение: “Спаривание у них [ «ракушкокожих»] наблюдалось только в роде улиток; происходит ли их возникновение в результате спаривания или нет, – это в достаточной степени не выяснено”. Необходимо дальнейшее изучение. Tettix Аристотеля – цикада (Cicada sp.) Эмпиризм Аристотеля хорошо заметен в отношении к насекомым. Он полагает, что большинство животных саморождается. Можно предположить, что Аристотель не знает о сложном жизненном цикле, но это не так: Большие и маленькие цикады спариваются в одинаковом положении – брюхо к брюху. Самец вводит свой репродуктивный орган в самку, а не самка в самца, как и у других насекомых; у самки цикады есть наружный половой орган в виде щели, в которую и вводится орган самца. Цикады откладывают яйца на неокультуренных участках земли, причем просверливают в почве отверстие, используя заостренный задний конец тела так же, как это делает саранча… Цикады могут откладывать яйца и в колышки, которые люди используют как подпорки для виноградной лозы: они высверливают в колышках дырки; и такие же дырки они проделывают в стеблях морского лука [средиземноморское растение семейства лилейных]. Часть кладки может вытечь из отверстия на землю, и в случае влажной погоды такие наземные кладки бывают многочисленны. Личинка, развивающаяся в земле, вырастает очень большой и становится цикадой-маткой [зрелой нимфой]. Когда приближается летнее солнцестояние, развитие цикады заканчивается: ночью шкурка нимфы лопается вдоль тела, и цикада-матка [нимфа] превращается во взрослую цикаду [имаго]. Она быстро приобретает темную окраску, ее покровы затвердевают, и она начинает петь. В обоих родах поют только самцы, а не самки. И прибавляет: если поднести к цикаде согнутый палец, она взберется на него. Глава 13 Смоквы, мед и рыба 79 Как-то раз в Эресосе я видел, как разделывают тунца. Его поймали далеко в море: хозяин таверны, по локоть в крови, на миг отвлекся от заточки ножа и махнул рукой куда-то в сторону Трои. Аристотель много говорит о тунцах, но, похоже, ни одного он не вскрывал. Он ничего не говорит об их анатомии: ни о том, что тунцы теплокровны, ни о том, что сердце тунца размером с сердце ребенка. Он не пишет о мощном скелете тунца (рыбы-убийцы в серо-голубой броне, весом в центнер), его челюстях и плавниках. Вместо этого он рассказывает об их образе жизни. Весной, пишет Аристотель, женские особи thynnos “беременеют”, накапливая икру. С приближением лета они мигрируют в Понт Евксинский (Черное море). Рыбаки высматривают косяки thynnos с наблюдательных вышек, а ночью вылавливают рыб сетями, пока те спят. Thynnos нерестится только в Черном море. После нереста тунцы сильно худеют, слабеют, и их одолевают “тунцовые оводы”: напоминающие скорпионов паразиты, размером с паука (видимо, разновидность рыбьих вшей, рачков карпоедов). Молодые рыбы очень быстро вырастают и уплывают осенью в глубины Эгейского моря. Там они зимуют, нагуливают жир, а потом возвращаются в Черное море[142]. Membras Аристотеля – европейская сардина (Sardina pilchardus?) Все земные твари смертны. Однако они могут обрести бессмертие, производя себе подобных. Как выразился Аристотель, “они возрождаются”, но не как индивидуальности, а как формы. Жизненный цикл живых существ зависит от более глобальных циклов, управляемых обращением Луны и Солнца вокруг Земли. Луна указывает период менструального цикла у женщин. А Солнце, двигаясь в плоскости эклиптики, вызывает смену времен года, к которой приспосабливаются все существа. Поэтому можно бесконечно рассказывать, когда и как животные спариваются, дают потомство, впадают в спячку и мигрируют. Большинство животных, говорит Аристотель, спаривается весной, хотя есть и множество исключений из правила. Люди совокупляются и рожают детей круглый год, но мужчины наиболее страстны зимой, а женщины – летом. Птица же alkyon, который прилетает на Лесбос тогда, когда Плеяды начинают всходить на закате (то есть в начале ноября), вьет свои затейливые гнезда и выводит птенцов во время зимнего солнцестояния (в декабре), когда стоит тихая погода – это время называют halkyonides hemerai, “зимородковыми днями”. Аристотель говорил об обыкновенных зимородках (Alcedo atthis), которые прилетают зимовать на Лесбос. Этих птиц с изумрудно-синим оперением можно было часто видеть на болотах и в бухтах залива Каллони. По совпадению, Линней назвал зимородка в честь Аттис – любимой ученицы Сапфо[143]. Thynnos Аристотеля – обыкновенный тунец (Thunnus thynnus) Эресос, 2012 г. Каждый год рыба отправляется на нерест. Первой по счету, ранней весной, нерестится atherinai (западноевропейская атерина), во время нереста она трется о песок своим телом. После нее, пишет Аристотель, нерестятся kestreus (кефаль), salpe (салема), затем, в начале лета – anthias (средиземноморский окунь?), chrysophrys (хризофрис, новозеландский морской карась), labrax (обыкновенный лаврак) и mormyros (атлантический землерой). Trigle (барабулька) и некая korakinos размножаются ближе к осени, и вместе с ними еще раз нерестится salpe. Maenis (смарида), sargos (белый сарг), myxinos и khelon (еще две разновидности кефали) нерестятся зимой. Некоторые рыбы нерестятся несколько раз в году в разных местах[144]. Многие животные, избегая крайностей, стремятся скрыться и от палящих лучей эгейского солнца, и от порывов зимнего ветра борея. В разгар лета исчезают все животные – змеи, ящерицы, черепахи, многие рыбы, улитки и насекомые. Когда Плеяды показываются на небе, пчелы укрываются в ульях и перестают питаться, так что к зиме они становятся почти прозрачными. Медведица, которая спарилась в месяце элафеболионе (март – апрель) и за лето располнела, рожает и впадает в спячку на три месяца[145]. Другие животные уходят в места с более умеренным климатом. Аристотель пишет о массовой весенней и осенней миграции журавлей между Африкой и центром Евразии. Конечно, не нужно быть Аристотелем, чтобы обратить внимание на изменения, происходящие в течение года. Однако Аристотель не просто поэтически описывает сезоны, как Алкей, Симонид и Генри Торо. Он стремится показать, как животные подстраиваются под времена года, чтобы размножаться, выращивать потомство и добывать пропитание. Так, рыбы плывут в Понт, потому что там больше пищи и меньше хищников и потому что пресные ключи, бьющие в тех водах, идут на пользу молодняку. Кроме того, Аристотель объясняет, что у всякого животного собственная зона комфорта и что есть “слабые” животные с узкими пределами толерантности к температуре, а есть “сильные” животные с широкими. Так, перепел, “слабая” птица, улетает в теплые края прежде “сильного” журавля, а макрель уплывает раньше тунца. Кроме того, Аристотель стремится показать, насколько жизнь живых существ находится в соответствии с устройством мира, с физическими законами. Их жизненный цикл прямо зависит от небесных тел: “Таким образом, цель природы состоит в том, чтобы управлять рождением и смертью животных в соответствии с движением [небесных] тел”. Но, предупреждает Аристотель, природе не всегда удается этого достичь, поскольку материя бывает неподатлива. 80 Угрозу целостности аристотелевского мира представляет сама его структура. Наука, говорит Аристотель, – это объяснение перемен. В мире многое изменяется, а значит, многое нужно и объяснить. Тайфуны приходят с моря, на землю проливается дождь, реки несут свои воды к морю. Сходят лавины и оползни, эрозия губит горы, извергаются вулканы. Живые существа – бесчисленные живые существа – живут. По мнению Аристотеля, ничто из этого нельзя принимать как должное – потому что миру свойственно стремление к стабильному состоянию. (Должен уточнить: здесь под “миром” я подразумеваю не весь космос, а его часть, примерно соответствующую тому, что мы называем Землей. Аристотель выражается аккуратнее: “подлунный мир”.) Подлунный мир, по Аристотелю, состоит из четырех начал, и у всех их есть “присущее им” место в космосе, куда они стремятся и где, достигнув цели, остаются. Присущее земле место – в центре подлунной сферы, воде – над землей, воздуху – над водой, а огню – над воздухом. Мы находимся приблизительно посередине всего этого и поэтому видим, как воздух и огонь движутся вверх, а вода и земля – вниз. По мнению Аристотеля, эти закономерности столь же незыблемы для начал, как для нас – закон всемирного тяготения. Но если сила тяжести делает мир целостным, не давая ему развалиться, то движение начал грозит превратить мир Аристотеля в подобие луковицы. На самом деле, в первом приближении этот мир и вправду похож на луковицу: ядро – это земля, а сверху ее последовательно покрывают слои воды, воздуха и огня. Однако если бы начала были идеально упорядочены – если бы мир находился в равновесии, – он пребывал бы в трупном окоченении. Не было бы – и не могло бы существовать – самой жизни. Аристотель понимает проблему, порождаемую его собственной теорией начал, и предлагает затейливое решение. Что-то, утверждает он, должно постоянно смещать начала с присущего им места, что-то должно помешивать содержимое подлунного котла. Чтобы поддерживать начала в движении, он заключает их в цикл. Все начала характеризуются сочетанием двух основных свойств, каждое из которых может принимать одно из двух противоположных значений: теплый и холодный, сухой и влажный. Так, земля объединяет в себе холод и сухость, вода – холод и влажность, воздух – тепло и влажность, огонь – тепло и сухость. Эти свойства определяют возможность двусторонних превращений одного начала в другое: огонь - земля, земля - вода, вода - воздух, воздух - огонь. Цикл замыкается. Сама по себе изящная схема не спасает мир от превращения в луковицу. Чтобы проходить цикл, начала должны взаимодействовать друг с другом. В поисках того, что могло бы обеспечить перемешивание, Аристотель обращается к небесным телам: Солнцу и Луне. Их восход и закат, цикл движения (суточный, месячный и годовой) обусловливают нагревание и охлаждение земли. Летом Солнце нагревает почву, и образуется горячий влажный, насыщенный воздухом пар, из которого формируются облака. С приходом зимы облака замерзают и снова превращаются в холодную, насыщенную водой субстанцию: “Это следует себе представить как бы рекой из воды и воздуха, которая течет по кругу вверх и вниз, а именно, когда Солнце близко, река пара идет вверх, а когда [оно] удалено, водяная [река падает] вниз”. И “даже у ветра свой срок жизни”. Аристотель объясняет эти процессы в книге “Метеорологика”. Значительная ее часть посвящена циклам. В ней описан метод противодействия хаосу. Модель начал призвана объяснить, как мир может одновременно изменяться и продолжать существование, как он удерживается в состоянии динамического равновесия. Поверхность земли, говорит Аристотель, постоянно изменяется, но настолько медленно, что мы едва это замечаем. Во времена Троянской войны Арголида была заболоченной, а земли вокруг Микен были плодородными, а теперь бывшие топи у Аргоса возделываются, а в Микенах почва суха и бесплодна. Египет тоже высыхает, и поэтому Нил изменил свое русло. Некоторые, говорит Аристотель, считают, что это свидетельствует о том, что Земля продолжает высыхать с тех пор, как сформировалась, но это ограниченный взгляд на проблему. Более вероятно, что, по мере того как одна часть земли высыхает, другая погружается в море, поскольку земная поверхность непрерывно растет и разрушается. Аристотель предвосхищает концепцию геологического времени, но опирается при этом на сведения Гомера. Возникает вопрос, как Аристотель представляет себе подлунный мир. Считает ли он его живым организмом? Является ли метеорологический цикл жизненным? Служит ли он некоей цели? Этому посвящен фрагмент (один из самых спорных) “Физики” (II, 8), где Аристотель пишет: зимние дожди проливаются ради весенних посевов. Этим он, по всей видимости, желает сказать, что физический мир существует ради населяющих его созданий, и в особенности ради человека, который пожинает то, что сеет. В “Метеорологике”, однако, ничего подобного нет. Там циклы объясняются исключительно материальной и действующей причинами, а целевая отсутствует. Подлунный мир действительно обладает гомеостатическими механизмами, которые поддерживают его существование, но они гораздо проще, чем кибернетические обратные связи, которые Аристотель использует для объяснения живых организмов. “Органический” язык метафоричен; у земли нет души. Аристотель пытается передать свое ощущение того, что космос, времена года, начала, сама жизнь – все взаимосвязано, все переходит друг в друга: циклы внутри циклов внутри циклов. 81 Подобно тому, как Аристотель составляет перечень периодов нереста рыб в разные сезоны, Теофраст перечисляет периоды цветения растений. Первые весенние цветы – левкой и желтушник. Затем приходит черед нарцисса поэтического, нарцисса букетного, анемонов и гадючьего лука, которые так любят составители гирлянд. Таволга обыкновенная, гименоксис, ветреница павлинья, гладиолус полевой, пролеска двулистная и другие горные цветы идут следом. Шиповник цветет последним и увядает раньше других цветов – ему отведено совсем немного времени. Хотя Теофрасту знакомо множество цветков, ему неизвестно, для чего они нужны. Он видит тычинки и пестики, однако не знает, что эти части служат для полового размножения, что пыльца – это мужское семя и что пышное разнообразие расцветок и ароматов существует лишь для привлечения опылителей. Любовь растений (позаимствуем этот термин из названия книги Эразма Дарвина) была ему неведома. Причины его неведения как будто понятны. Тычинки и пестики очень малы, а пыльца и того меньше. К тому же многие растения могут вырастать из отрезанных частей (Теофраст, истинный садовник, весьма внимателен в этом вопросе), и полового размножения при этом не происходит. Возможно, на Теофраста также повлияло данное Аристотелем определение: самец – это животное, которое размножается внутри другого животного. Это определение никак не получалось применить к растениям. Объясняя, как размножаются растения, Аристотель говорит лишь, что они содержат и мужское, и женское начало[146]. Но есть исключение. В “Истории животных” Аристотель рассказывает: В плодах дикой смоковницы присутствуют так называемые псены. Псен начинает свою жизнь как личинка, а после того как оболочка куколки раскрывается, он покидает плод и улетает. Затем он проникает в плод садовой смоковницы через имеющиеся в нем отверстия, и его присутствие – причина того, что плод не опадает с дерева. Именно поэтому крестьяне сажают дикие смоковницы рядом с садовыми и прикрепляют к садовым деревьям плоды диких. Инжир (смоковница) – как и овцы, он имеет азиатское происхождение), – произрастал у Эгейского моря еще до Гомера[147]. Любой скажет, что в наши дни лучшие на Лесбосе смоквы – в Эресосе. Рощи там столь же зелены, прохладны и полны жизни, сколь знойны, сухи и бесплодны окружающие их холмы. На острове множество сортов инжира: apostolatika, vasilika, aspra (белая), maura (черная), diphora (плодоносящая дважды – весной и осенью). Но самый знаменитый сорт – smyrna, названный в честь малоазиатского города: плоды с детский кулак, с черно-лиловой кожицей и малиновой мякотью. Садовый инжир, о котором пишет Аристотель, мог относиться к любому из древних сортов. Psen – это инжирные осы-бластофаги, Blastophaga psenes, которые вылетают из плодов в точности так, как говорит Аристотель[148]. Дикий инжир, сегодня известный как ornos, часто встречается в русле высохших рек. Прививание садового инжира частями дикого называется капрификацией, ведь лишь козам (capra) на корм дикий инжир и годится. Когда-то широко распространенная, сейчас практика прививания инжира в Греции редка. На Лесбосе крестьяне просто выращивают дикий и садовый инжир в соотношении 1: 25. Вроде бы описание достаточно четкое, но многое по-прежнему вызывает вопросы. Например, как именно взаимодействуют дикий и садовый инжир? И как оса, выросшая в плоде одного дерева, может помешать упасть плоду другого? Теофраст, который был родом из Эресоса и поэтому знал об инжире все, подробно останавливается на этих вопросах. Он повторяет историю Аристотеля и добавляет некоторые детали – например, что на инжирной осе паразитирует другое насекомое, kentrines – вероятно, наездник Philotrypesis caricae[149]. Еще Теофраст выдвигает несколько гипотез, объясняющих, как осы могут удерживать плоды инжира на деревьях. (Они механистичны и по большей части неверны.) Интереснее то, что и Теофраст, и Аристотель допускают, будто история с двумя видами инжира имеет отношение к полу. В книге “О возникновении животных” Аристотель, рассуждая о полах, упоминает инжир: “Ведь и у растений в одном и том же роде существуют, с одной стороны, плодоносные деревья, с другой – деревья, которые не приносят плода, но содействуют плодоносящим для завязывания плода, что имеет место, например, у смоковницы и дикой смоковницы”. Теофраст идет в понимании вопросов пола у растений еще дальше и сравнивает инжир с финиковыми пальмами. По всей видимости, ссылаясь на некое сообщение, принадлежащее Геродоту или Каллисфену, он говорит, что у финиковых пальм есть “мужские” и “женские” цветки и что земледельцы помогают плодам завязываться, перенося “пыль” (очевидно, пыльцу) с одного дерева на другое. Это похоже на прививание диким инжиром садового, продолжает Теофраст, а оба этих процесса напоминают то, как рыба мечет молоки на икру. Аристотель и Теофраст привели правильную аналогию. Они вплотную подошли к истине. Две разновидности инжира – это просто-напросто растения двух полов, принадлежащие к одному виду. Незрелый инжир – это не цельный плод, а собрание крошечных цветков, спрятанных в толще мякоти. “Дикий” и “садовый” инжир – один и тот же вид Ficus caria, но у “дикого” инжира есть и мужские, и женские цветки, а у “садовых” – только женские. Инжирные осы переносят пыльцу с одних на другие. Плоды инжира не созревают без опыления, поэтому необходимо, чтобы растения разных полов располагались близко друг к другу. Два греческих ученых обдумывают эту идею, но ни один не говорит, что у растений есть половое размножение. Поэтому наглядные свидетельства его наличия в свете теории Аристотеля могут приобрести ложную интерпретацию. Увы, это и происходит. Инжир – довольно изменчивое растение. Чтобы плодоносить, замечает Теофраст, некоторым инжирным деревьям требуется помощь ос и капрификация, но большая доля в этом не нуждается. Не странно ли? Сейчас известно, что одним сортам инжира необходимо опыление, а другим – нет. Вторые, таким образом, являются бесполыми мутантами, притом оба варианта растений были широко распространены в IV в. до н. э.[150] Теофраст на основании того, что некоторые сорта инжира могут обходиться без полового процесса, решил, что на это способны абсолютно все инжирные деревья. Выходит, нет никаких оснований считать, что растениям в принципе нужно половое размножение. Над загадкой инжира в XVII–XVIII вв. бились Турнефор в Париже, Понтедера в Падуе, Каволини в Неаполе, даже Линней в Уппсале. Хоть они и продвинулись вперед, но разгадать загадку не смогли. В 1864 г. Гульельмо Гаспаррини, профессор ботаники из Неаполя, обобщив данные об инжире – от трудов Аристотеля до результатов собственных экспериментов, – пришел к абсолютно неверному выводу. “Дикий” и “садовый” инжир, говорил он, – это два совершенно разных вида, принадлежащие к разным родам, а необходимость произрастания дикого инжира рядом с садовым – не более чем крестьянское суеверие. Гаспаррини не повезло: ему попались размножавшиеся вегетативным путем растения, и, подобно Теофрасту, он сделал слишком широкое обобщение[151]. Вопрос, вечно волнующий ученого: насколько смело можно интерпретировать полученные данные? Аристотель склонен к смелым обобщениям. Теофраст осторожнее. Поэтому, кстати, читать его не так увлекательно. Оба время от времени сомневаются в силе своих доказательств, но ни один ни разу не высказал свои сомнения, как это сделал Гаспаррини в конце посвященной инжиру монографии. Посмотрите, как жалобны эти строки: Теперь, завершив свой труд, я не могу утаить некоторую тревогу, которая втайне у меня росла. Кажется, будто мне со всех сторон твердят, что обычай прививать дикий инжир к садовому, который так давно возник и который поддерживает так много выдающихся ученых древности и наших дней, обязан быть основанным на опыте. Тем не менее, нет ни одной научной теории, никаких свидетельств, которые могли бы объяснить, зачем он нужен. Воистину, зарождение этих мыслей так волновало меня, что много раз, когда я работал, мое дыхание сбивалось от страха, что некоторые факты я понял неверно и они затуманили мой разум. Наука в большой мере связана с тем, чтобы отличать общее от частного, с тем, чтобы выбирать, объединять явления или разделять их. Иногда случается ошибаться.