Часть 4 из 6 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Думаю, у нас в городке роль художника выполнял тогда солдатик. Он считал дни до дембеля, благословлял судьбу за то, что дала она ему умение каллиграфически выписывать буквы, и рисовал. Наверное, в качестве бонуса за его способности ему порой удавалось покемарить пару часов за сценой или сорвать поцелуй у юной библиотекарши…
Рукодельные афиши можно уверенно занести в «лавку забытых вещей». Сейчас в ходу стандартные, очень красивые, удобные, завлекательные плакаты — разработанные дистрибьюторами и креативщиками, протестированные на фокус-группах, где все служит завлечению простака: и картинка, и слоган, и имена звезд. А я иногда скучаю по тем доморощенным постерам, написанным художниками обычно в условиях жесткого цейтнота и похмелья. На них Юрий Никулин в тюбетейке похож на бандита Абдуллу из «Белого солнца», Вицин — на Суслова, а Моргунов — на Берию. Но что-то в них было бесконечно милое, не правда ли?
Равно как и в маленьком смешном дурачке, задумавшем отменить киносеанс уничтожением всех в городке афиш.
Кинотеатры летние
В Новороссийске у бабушки с дедушкой я проводил обычно все летние каникулы. И наступал там однажды, ближе к августу, день, когда мне становилось дико скучно. Многие мои товарищи по новороссийскому двору разъезжались: у них были свои собственные бабушки-дедушки и пионерлагеря. Играть мне становилось не с кем. На море одного не отпускали. (Почему, об этом ниже.) Книги в домашней библиотеке, что мне интересны, давно прочитаны. В городской детской библиотеке — тоже. Что оставалось? Я уж и деревянные поделки под дедовым руководством мастерил, и помогал бабушке пирожки лепить — но одинокие дни длились бесконечно. Приходилось коротать время в кино.
В городе имелось пять кинотеатров, их названия я до сих пор помню наизусть: «Москва», «Украина», «Нептун», «Россия» и «Смена» (детский). Кроме того, существовали еще летние кинозалы. Было их штук семь. Сейчас они все самоуничтожились. Канула в Лету единственная летняя площадка в курортном поселке Архипо-Осиповка. Однако вот в болгарском городе Поморье кинозал под звездами, например, существует. Да и в Москве они нынче переживают период второго рождения. Вот уже и в Парке Горького кино есть, и на ВВЦ открылось.
Но те старые курортные киношки никто уже не сможет вернуть и повторить. Там сидели на деревянных скамьях. Там не возбранялось курить, и дым поднимался к небу, высвечиваясь в луче проекционного фонаря. Там хоть и запрещалось, но многие лузгали семечки, и перед началом сеанса появлялась секретная старушонка, продавала газетные фунтики с подсолнечником. Там на заборе и на деревьях обязательно сидели мальчишки — милиция их гоняла, но не сильно рьяно. На стены и на деревья падали от проектора странные тени…
В детстве я нечасто попадал в летнее кино — хотя, конечно, хаживал. Посмотрел, к примеру, замечательнейший фильм «Гран-при» про автогонки. Мы жили в центре Новороссийска. Вблизи нашего дома ни одного летнего зала не было. Сеансы там начинались самое раннее в восемь вечера. А мне после наступления темноты запрещалось одному шататься по городу (и правильно, конечно, возбранялось). В сумерках мне позволялось играть во дворе, и только. Значит, чтобы сходить в летнее кино, мне каждый раз приходилось заверчивать целую интригу. Не столь замороченную и асоциальную, как в случае со «Спартаком», — все-таки я вырос и поумнел, однако… Чтобы упомянутый «Гран-при» посмотреть, понадобилось моего друга Сергея «Лобзика» Л-на, на четыре года меня старше, убедить составить мне компанию — а моя бабушка отправилась к его бабушке узнавать, правда ли Сергей в кино собрался.
Приходилось ходить в кинотеатры традиционные и днем. Слава богу, уже в классе третьем меня беспрепятственно отпускали по всему городу, включая залы «Нептун» и «Россия», до которых требовалось ехать троллейбусом или автобусом.
Репертуар в советские времена менялся ни в какую ни в пятницу, и никаких предпремьерных показов по четвергам не было. Никто ни о каких сборах за первый уик-энд не думал. Да и слова такого — «уик-энд» — не существовало. Имелись простые советские выходные. А новые фильмы начинали идти с понедельника. Не действовали буржуазные штучки типа: «Релиз ожидается седьмого июля… Четырнадцатого июля…» Интрига сохранялась до последнего: что за фильм в каком кино пойдет. Как, разумеется, не имелось никаких POS-материалов: листовок с анонсами фильмов, флаеров и прочего. Поэтому гадать, что покажут и, главное, что достойно смотрения, приходилось до последнего.
Репертуар кино обычно печатался в газете «Новороссийский рабочий». По субботам там публиковали афишу на понедельник и далее. Однако порой газета об анонсе забывала. Или пропускала один из кинотеатров. Или отказывалась от рубрики кино вовсе. (Вот дураки-то! Самое важное и интересное они как раз не печатали!)
Оставалось рассчитывать лишь на рисованные афиши, что малевал неведомый новороссийский художник. Самое главное в них присутствовало: название фильма, место производства, исполнители главных ролей. Порой вместе с афишей рядом укрепляли плакат, из которого тоже можно было многое почерпнуть о грядущем репертуаре.
Сводную общегородскую афишу обновляли аккуратно, обычно по вечерам в воскресенье. Висела она неподалеку от нашего дома, на главной улице Советов, рядом с почтамтом. Я сбегал туда проходными дворами минут на десять без спроса — и вскоре уже имел представление, что мне предстояло увидеть на будущей неделе. Даже по нескольким словам анонса тренированный мозг советского мальчика мог влегкую определить, стоит идти в кино или нет. Да что анонс! Достаточно было места производства и актеров. Например, если фильм французский, а играет там Жан Маре или Луи де Фюнес — надо смотреть обязательно. Ежели кино сделано в Индии или на студии имени Довженко — просмотр исключался категорически. А вот если на «Мос-» или «Ленфильме» — возможны были варианты. «Когда расходится туман» или, к примеру, «Конец атамана» глядеть, скорее, судя по названиям, стоило. А вот «Кремлевские куранты» — вряд ли.
В особо удачную неделю в город привозили три-четыре новых фильма, которые в принципе годились к просмотру. И по вечерам в воскресенье — о, как вдохновенно я бежал домой, рассмотрев афиши! — я предвкушал: в понедельник пойду в «Москву», во вторник в «Нептун», в среду выберусь в «Украину», в четверг можно «Смену» посетить, там отчего-то «Свадьбу в Малиновке» по второму разу показывать взялись.
Поэтому мое детство — это вперемежку «Новые приключения неуловимых» и все три серии «Фантомаса», «Бриллиантовая рука» и «Разиня», «Красная палатка» и «Гонщики», «Жандарм и инопланетяне» и «Неуловимый Джо»…
Пояс с резинками
Один из тех предметов, по которому я не испытываю ни малейшей ностальгии, а только непреходящую радость от его кончины, это детский лифчик с резинками. На него крепились чулочки. Мало кто помнит, но в нашем детстве еще не существовало колготок. И лиф с резинками надевали не только на девочек, но и на мальчиков. Вот ужас-то был!
Мало того что мальчишке носить поясок с резинками было как-то унизительно, вдобавок проклятые застежки плохо мне поддавались. Вечно я с ними возился. А жуткие воспитательницы в авиагородковском детсаду еще и подгоняли меня, ругали — грымзы! Ничего я не помню уже про тех воспитательниц, а их издевательства с чулочками — в памяти остались.
И еще они заставляли за обедом съедать весь без остатка суп. А там плавала картошка, во-первых, крупно порезанная, а во-вторых, сладкая какая-то — мерзлая, что ли. И я на всю жизнь разлюбил картошку в супе. Мои близкие для меня до сих пор ее режут меленько. А уж если здоровый кусок картофеля в супе попадается, я его ложкой или вилкой обычно раздавливаю. Или вовсе оставляю.
Надо ж, какую мощную детскую травму может нанести обычный корнеплод!
По поводу чулочков с резинками — в них, думаю, фрейдист обязательно нашел бы первопричину неврозов или атавистического страха перед женщиной. И американский автор непременно на своего маньяка (следует короткий флешбэк, наплывом) нацепил бы такой поясок, и за кадром пустил бы громовой хохот мегеры-воспитательницы: «Ха-ха-ха! Ты не справляешься?! Не можешь совладать с несчастной застежкой?!»
Однако, слава богу, маньяком я вроде не стал, и единственная травма, которую нанесли мне проклятые чулочки, заключается, видимо, в том, что у меня ни разу в жизни не было ни малейшего желания применить пояс в эротических играх. До сих пор я ничего эротического в нем не нахожу.
Гадость такая. Застежки висят, болтаются в самом жалком виде, да еще расстегиваются!
Что еще я запомнил из детского сада в Авиагородке?
Немногое. Помню, как просил у родителей перед садиком надеть на меня «свитер и пиджак». Свитер и пиджак означали, что наступила весна. В свитере и пиджаке я чувствовал себя на прогулке в саду ловким, легким, быстрым — не то что в осточертевшем за зиму пальто. И когда наконец солнце начинало светить с самого утра по-весеннему, мама однажды давала мне добро и надевала на меня вожделенные свитер и пиджак.
И еще помню, что по пути к дому из сада, на детской площадке стоял фанерный самолет. К нему в кабину можно было залезть и немножко порулить им. И когда меня из садика забирал папа, мы туда с ним ходили, и он меня в кабину подсаживал. С мамой почему-то мы там не бывали. Или я не помню этого, или ей просто тяжело подсаживать меня было, или, может, она слишком домой торопилась: мужичков своих кормить.
Бутылки ситро
Рядом с нашим домом в городке работал магазин, где продавались поштучно пирожные — как правило, корзиночки с завитками разноцветного маргаринового крема — и ситро на розлив: продавщица в белом халате ключом откупоривала бутылку, бросала крышку в коробку и разливала восхитительно пузырящееся ситро в граненый стакан. О, это сладкое ситро со сладким же пирожным! Да еще с пузырчатыми пузырьками!
Вот и еще одна вещь, которую мы потеряли (если не считать редкие и не аутентичные ностальгические подделки): бутылки ситро с этикеткой, похожей на улыбочку. Они закупоривались мощными железными пробками, и в каждой из них внутри имелась еще и пробковая прокладка.
Железные пробки представляли немалую ценность для нас, мальчишек. Мы выпрашивали их у той белохалатной продавщицы в ближнем продмаге — она обычно царственно позволяла взять. Затем из каждой крышки мы удаляли пробковые прокладки, а ее острые края загибали при помощи камня вовнутрь, а потом сплющивали почти заподлицо. В итоге крышка превращалась в плоский кругляшок, одна сторона которого была гладкой, а другая — с ребристым кольцом внутри.
А затем мы в эти крышки играли. Замечательная была игра! Такая же по правилам, как расшибалочка (как я узнал потом). Только ставкой были не деньги, а крышечки. На деньги мы не играли. Во-первых, карманных средств просто ни у кого не имелось. А во-вторых, любой проходивший мимо взрослый нашу игру пресек бы: советские дети не играют с деньгами и на деньги! Да еще бы родителям или учителям нас сдал: люди тогда имели активную жизненную позицию, не проходили мимо недостатков и непорядка.
А с крышечками расшибалочка становилась мирной настольной, точнее, дворовой игрой.
Чернильница-непроливашка
Из школы авигородковской, хоть я там целых два класса проучился, я вовсе ничего не помню. Ни первого сентября, ни одноклассников, ни уроков, ни перемен.
Сохранилась в памяти пара эпизодов.
Один — отраженным светом, не сам по себе. Гораздо позже мне рассказала об этом булечка. Она, как и было заведено среди замечательного отряда советских бабушек, иногда приезжала к нам в Авиагородок из своего Новороссийска, чтобы посидеть со мной.
— Однажды жду тебя из школы. Вот уже уроки кончились. Пятнадцать минут прошло. Двадцать. Полчаса. А тебя все нет. Ну, я собралась, бросилась в школу. Там говорят: а Сережик ушел вместе со всеми. Я кинулась прохожих расспрашивать — и вот мне дама одна говорит: мальчиков каких-то я видела в саду. Там у вас, в Авиагородке, был яблоневый сад заброшенный. Я прибегаю — ты действительно там. С мальчишками. Вы бабочек ловите. Портфели бросили! Да такие увлеченные! Я хотела было тебя поругать, да передумала — ребенок!
Самое замечательное в том рассказе: меня никто после уроков не встречал. Я, как и все одноклассники, добирался домой самостоятельно. А расстояние от школы до дома было немалое. Километра, наверно, полтора. И подобная автономность существовала не только в замкнутых условиях городка, где все свои. Когда я в третьем классе в Новороссийске учился, я тоже полгорода в одиночку прохаживал. И потом, в четвертом, в большем городе Ростове-на-Дону. И, уж конечно, тем более в пятом классе в Москве.
В первых классах в городке, если меня не приезжали пасти бабушки-дедушки с обеих линий, вообще было восхитительно. Я приходил из школы, соседка мне грела оставленный мамой обед (к газовой плите первоклассника самостоятельно все же не допускали), я ел и оказывался до вечера предоставлен сам себе. Из тех времен у меня осталось еще одно воспоминание. Я забрался под одеяло (зачем? Не знаю. Наверно, так было одновременно страшней и уютней) и читаю Жюля Верна. (А вы думали, многосерийные «Приключения Жилкина» — они откуда? Из книг тоже, творчески переработанных и дополненных.) И вот я читаю «Таинственный остров»: там, на острове, кроме колонистов, оказывается, еще кто-то есть. А в бухту тем временем входит под парусами загадочное и даже зловещее судно… И все это так ясно, так близко, прямо перед глазами, лучше и интересней, чем любое кино! Да что кино! Реальнее, чем любая реальность!
Книга могла быть лучше, чем фильм, а собственная фантазия еще лучше, чем книга, — это я тоже впервые понял в семи-, восьмилетнем возрасте.
Однако после школы я чаще, презрев, конечно, уроки школьные и музыкальные, бежал гулять. Помню другой эпизод: откуда-то взялась неподалеку от нашего дома куча песка. И мы с мальчишками взялись на ней играть в царя горы. И так было интересно карабкаться, биться, сталкивать и скатываться вниз, что я ощущал, барахтаясь в том песке, восторг, эйфорию. И вдруг увидел дедушку. Он жил вместе с бабушкой в Новороссийске и непонятно почему возник здесь. Потом оказалось, что был в Ростове в командировке и решил заглянуть к нам в Авиагородок. И помню: я и дедушке рад, я его очень любил, и знаю, что он мне каких-нибудь подарков привез, — и в то же время досадно отвлекаться от такой увлекательной игры на песчаной горе.
Немного иначе ту же историю рассказывал второй ее персонаж — мой дедушка Александр Матвеевич:
— Я приезжаю, а ты в куче земли барахтаешься. Весь грязный, как турок! Ну, я тебя домой привел, отмыл, переодел, чаем с пирожными напоил…
Иногда так же, буквально с улицы, забирали меня вдруг нагрянувшие родные с другой стороны, с папиной: дедушка Яша и бабушка Паша. Они так и существовали у меня в восприятии рифмованной парой: дедушка Яша и бабушка Паша; дед Яков Евстафьевич — кряжистый, с большим лицом и густыми длинными бровями — и бабушка Прасковья Ивановна, вечно бледная и молчаливая, к сожалению, очень рано умершая. Их я тоже любил, но немного дичился, потому что хуже знал. Но я радовался, когда они приезжали, хотя бы потому, что они обязательно меня угощали.
Была в моем детстве действительно раритетная вещь, которую я еще помню: чернильница-непроливайка. Кажется, наш год оказался последним, кто писал перьями из непроливашек. Уже во втором классе нам позволили писать чернильными авторучками, а к пятому началась совсем вольница: сняли запрет на шариковые ручки. Я даже помню, как спорили тогда взрослые. «Авторучки убьют хороший почерк!» — кричали ретрограды. «Долой каменный век! — восклицали в ответ прогрессисты. — Вы бы еще гусиным пером заставляли детей писать! Нельзя насильно сдерживать прогресс, тем более в образовании!»
В итоге оказалось, что, как всегда, победили прогрессисты, а правы оказались ретрограды. И впрямь ведь почерк у современных людей ухудшился катастрофически. У меня, который непроливайки, перья (и, следственно, чистописание) еще застал, он лучше, чем, к примеру, у жены, которая училась позже и их не узнала. А у родителей моих почерк получше моего. У отца вообще такой — хоть плакаты пиши или дипломы выписывай. И у булечки с дедом — тоже был красив.
Хотя, с другой стороны, а кому он, почерк, теперь нужен? Ведь мы даже номера телефонов записываем сразу в память мобильников и планшетников. И жалобы строчим не в соответствующую «Книгу», а отправляем по электронной почте.
Из первых двух классов в Авиагородке в итоге запомнилась мне только учительница. Помню, что была она строгая, сухонькая и казалась немолодой. И еще имя-отчество помню, довольно чудное: Муза Петровна. А больше — хоть убей.
(Вот и учи их, называется! Все-таки человек — неблагодарная скотина. Ребенок — особенно. Два года отдала мне Муза Петровна. Наставляла, воспитывала. Наверняка передала много хорошего. А я, свинья, ну ничегошеньки из этого не помню.)
Прошло сорок лет с тех пор, как я пошел в первый класс. И нас с сестрой и соавтором Аней издательство отправило в рекламную поездку в Ростов-на-Дону. И в одном из прямых эфиров на местном радио я упомянул, что учился здесь поблизости, в Авиагородке, и первую мою учительницу звали Музой Петровной. А потом мне уже в Москву на сайт приходит письмо: мол, моя бабушка, Муза Петровна Л-ва, действительно была учительницей начальных классов в Авиагородке, проработала больше сорока лет, сейчас на пенсии. Живет в Ростове, у нее четверо внуков. И — фотография, на которой худенькая, сухонькая женщина в окружении внуков. И я — представляете! — узнал ее! Но по-прежнему ни одной детали наших с ней уроков, разговоров, воспитательных бесед и прочего не вспомнил. Ни-че-го!
В очередной раз остается только вздохнуть по поводу несовершенства человеческой памяти. Я прожил в Авиагородке шесть лет. Пошел здесь в первый класс, отучился два года. А что в мозгу осталось? Какие-то бабочки, пояски, фанерный самолет, канделябры на пианино. Каналы с мыльной водой, зал Дома офицеров, афиша «Спартака». А ведь были у меня тогда другие радости, горести, болезни, люди, встречи, дружбы, эмоции! Я научился там писать, читать, считать, играть, шутить! И — где оно, минувшее?! Да полно, было ли оно, это все?!
Каботажка
Самым романтичным местом в городе Новороссийске была Каботажка. Сейчас неофициальный термин тот, кажется, забыт — одновременно с почти полным исчезновением в стране любых форм каботажного плавания.
Каботажкой мой дед, а вслед за ним и я, да и многие вокруг, называли участок набережной в Новороссийске, откуда отправлялись пассажирские суда. Там был пирс для катерков, а также длиннющий бетонный мол, где швартовались большие суда и «кометы». То был самый веселый в городе порт — пассажирский, в отличие от других портов, суровых, деловых, где у входа даже часовые с винтовками и в форме стояли: лесного, грузового и нефтеналивного. В шестидесятые и семидесятые почти каждое утро на Каботажку приходили пассажирские или круизные суда. Отсюда в свой последний путь ушел в последний день лета восемьдесят шестого года «Адмирал Нахимов», собственной гибелью как бы подводя черту под эпохой местных черноморских рейсов.
В конце шестидесятых о катастрофах — как?! они могут случаться у нас, в СССР?! — никто и помыслить не смел. С Каботажки отправлялись катера, что увозили отдыхающих на пляж на Косу, а работяг — в грузовой порт. Ходили они и в Кабардинку, и даже в Геленджик, и, в это совсем уж трудно поверить, между Новороссийском и Архипо-Осиповкой, курортным поселком в девяноста километрах, курсировал катерок. Он шлепал пять часов в одну сторону, но дисциплинированно — ежедневно, если не было шторма, отправлялся в путь.