Когда Лавр вышел из своей пещеры, она сказала: Помажь мне глаза той водой, которую берешь из родника, чтобы я опять прозрела. Лавр подивился вере пришедшей и сделал так, как она сказала. И в тот же час она увидела очертания лица Лавра, а за его спиной движение сопровождавших ее. Боярыня Елизавета стала показывать на них пальцем и называть их по именам. Еще она называла имена трав и цветов, росших вокруг пещеры Лавра. Иногда она ошибалась, потому что в глазах ее все еще стояла муть, но уже тогда она видела главное – свет. То и дело она поднимала голову вверх и смотрела не щурясь на яркое летнее солнце, и глаза ее не болели и все не могли насытиться солнцем. К началу осени зрение боярыни Елизаветы вернулось к ней полностью. (Однажды) к Лавру привели раба Божьего Николая, связанного цепями. Вели его десять человек, потому что меньшее количество было не в состоянии сдерживать его и управлять его движением. Николай был невысок, но неистовую силу ему давали вселившиеся в него бесы. Облик его был страшен. Николай рычал и выл, и грыз свои цепи, обнажая обломанные о железо зубы. На губах его вскипала кровавая пена. Он дико закатывал глаза, так что видны были одни лишь белки. На висках его и на шее вздувались синие кровяные жилы. Из одежды на нем не было почти ничего, поскольку все, что на него надевали, он разрывал в клочья. И, несмотря на мороз, ему не было холодно: грели его сидевшие в нем чуждые силы. Отпустите его, сказал Лавр державшим Николая. Державшие переглянулись. Помедлив немного, они бросили цепи и отошли от Николая. Наступила тишина. Николай уже не выл и не бился. Полусогнутый, он стоял и смотрел прямо в глаза Лавру. Рот его был полуоткрыт. Изо рта, раскачиваясь, тягуче стекала слюна. Лавр сделал шаг к Николаю и положил руку на его голову. Так они стояли некоторое время. Глаза Лавра были закрыты, а губы шевелились. Головы обоих медленно сближались, пока лоб Лавра не коснулся лба Николая. Именем Спаса нашего Иисуса Христа повелеваю вам покинуть раба Божия Николая, громко сказал Лавр. При этих словах Николай протянул руки к Лавру, словно хотел его обнять. Тело его обмякло. Звеня цепями, Николай медленно съехал на землю. Он лежал на снегу у ног Лавра, и никто не смел к нему подойти. Глаза Николая были открыты, как у мертвого, но он не был мертв. Они покинули его, и дух его на пути к выздоровлению, сказал Лавр. Дайте ему передышку до исхода ночи, утром же пусть идет к причастию. И Николая унесли в Рукину слободку, и он лежал в беспамятстве конец этого дня и всю ночь. Когда же рано утром он открыл глаза, то в них уже сиял свет разума, как и подобает человеку, носящему образ Божий. Николай был еще очень слаб, потому что с бесами из него вышла та кромешная сила, которой он обладал. Молитвами окружающих и своей собственной Николай нашел в себе силы дойти до церкви и причаститься. Причастившись же, он почувствовал себя лучше, потому что с кровью и телом Христовыми в него вошла новая крепость. Прямо из церкви Николай, сопровождаемый народом, направился к пещере Лавра. Лавр вышел им навстречу и благословил их безмолвно. И все пали перед Лавром на колени, потому что видели, что сила этого человека крепче бесовской силы. Затем все спросили Николая, отчего это, когда его вели к пещере Лавра, он так сопротивлялся и кричал криком, превышающим по своей силе человеческие возможности. И тогда Николай ответил им: Вы били меня, понуждая идти сюда, бесы же били меня, возбраняя это делать, и я не знал, кого из вас слушать. И будучи побиваем и теми и другими, я кричал двойным криком. И все удивились произошедшему, и восславили небесного Бога и Его земного светильника Лавра. В год великого голода к Лавру пришла отроковица Анастасия, потерявшая девственность. Плача, она пала ниц перед Лавром и сказала: Чувствую, что я понесла во чреве моем, но не могу рожать, не имея мужа. Ведь когда родится ребенок, его назовут плодом греха моего. Чего же ты хочешь, жено, спросил Лавр. Ты и сам знаешь, Лавре, чего я хочу, но я боюсь тебе это сказать. Знаю, жено. Так ведь и ты знаешь, что я тебе отвечу. Почему же, скажи, ты ко мне пришла? Потому что если я обращусь к знахарке в Рукиной слободке, о моем грехе узнают все. А ты лишь помолись, и плод греха моего выйдет из меня так же, как вошел. Взгляд Лавра поднимался по верхушкам сосен и терялся в свинцовых небесах. На ресницах его застыли снежинки. Поляну покрывало первым снегом. Я не могу молиться об этом. Молитва должна иметь силу убежденности, иначе она не действенна. А ты просишь меня молиться об убийстве. Анастасия медленно поднялась с колен. Села на поваленное дерево и подперла щеки кулаками. Я сирота, а сейчас голодное время, и я не прокормлю ребенка. Как ты не понимаешь? Сохрани дитя, и все образуется. Просто поверь мне, я это знаю. Ты убиваешь и меня, и его. Лавр сел на дерево рядом с Анастасией. Погладил ее по голове. Я тебя очень прошу. Анастасия отвернулась. Лавр опустился на колени и прижался головой к ногам Анастасии. Буду молиться о тебе и о нем всякий час. Пусть он станет чадом старости моея. Ты отказываешь мне, потому что боишься погубить свою душу, спросила Анастасия. Я боюсь, что уже погубил ее, тихо сказал Лавр. Уходя, Анастасия оглядывалась на Лавра, а он плакал. И ей было его жалко. Зима оказалась морозной. С небес летели не снежинки, а пыль. Белая искрящаяся пыль, которая оседала на деревьях и кустах. Собственно, кустов уже тоже не было. Сначала они стали сугробами, а затем и сугробы исчезли в бескрайнем снежном покрывале, наброшенном на лес. Еще в начале зимы Лавр сказал Устине: Мне кажется, любовь моя, это самая холодная зима из тех, что мне довелось пережить. А может быть, просто дело в том, что тело мое уже не способно сопротивляться трудностям. Чтобы оно не разлучилось с душой раньше времени, попробую топить дважды в неделю. Но топить пещеру дважды в неделю у Лавра не получилось. Приготовленный им запас сучьев быстро таял, а находить сучья под глубоким снегом было затруднительно. По грудь в снегу Лавр добирался до ближайших деревьев и обламывал их ветви, но это требовало больших усилий. Принеся в пещеру одну-две ветки, он долго не мог отдышаться. Лавр падал без сил на лежанку, и дыхание его, стесненное грудным кашлем, восстанавливалось с трудом. Экономя дрова, он стал топить часто, но понемногу. Камни от такой топки не прогревались, и в пещере всегда было холодно. Подходила к концу и еда, которую до большого снега Лавру порой доставляли из Рукиной слободки. Когда еду приносили прежде, он отказывался от нее, говоря, что у него много своих запасов. Летом и осенью у него действительно были многочисленные травы и корни, достаточные для насыщения, но под завалившим их снегом они теперь были недоступны. По причине глубокого снега к Лавру перестали ходить и больные, перестав, соответственно, приносить еду. На это трудное время о нем забыли – не жестоким забвением злонамеренных, но вынужденным забвением страждущих. Снег соединился с голодом, и легко не было никому. К середине зимы Лавр уже почти не выходил из пещеры. Он берег остававшиеся у него силы и тепло. В дальнем углу пещеры он однажды нашел остатки краюхи, принесенной им в свое время из монастыря. Хлеб этот, возможно, не первой свежести, сказал Лавр Устине, да и осталось его не так уж много, но, знаешь, если не предаваться чревоугодию, этого на какое-то время хватит. В ситуациях, подобных моей, главное, любовь моя, не капризничать. Разрешив сложности с питанием, Лавр нашел возможность и согреться. Он стал думать об Иерусалиме. С утра до ночи Лавр бродил по его улицам, полным солнца, и, даже засыпая, ощущал запах остывающих камней. Гладил их шершавую поверхность. Камни отдавали свое тепло мерзнущим рукам Лавра, и ему больше не было холодно. Февраля третьего дня на Масличной горе он встретил старца Иннокентия. Лицо старца было загорелым, так что было понятно, что в Иерусалиме он уже не первый день. Вместо приветствия старец показал на Храмовую гору и тихо запел: Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром… Старец Иннокентий пел, обнажив голову, и теплый февральский ветер шевелил его седины. По воздуху плыли насекомые Святой земли и сухие ленты трав, сорванные с насиженных мест. Они смешивались с древней пылью Иерусалима и попадали в глаза стоявшим. На ресницах старца Иннокентия блестели слезы. Он уже сомкнул уста, а его песнь все еще разливалась над долиной Кедрона. Глядя на него, Лавр думал, что так, должно быть, выглядел праведный Симеон на триста шестьдесят первом году своей жизни. Да ведь сегодня и есть память праведного Симеона, улыбнулся старец Иннокентий, а ты об этом, что ли, забыл? И как же тут не воспеть освобождение, которое днесь для меня наступает? Я понял это по тому, как ты приближался, сказал ему Лавр. Ты делал это освобожденно. Как человек, увидевший все, что должен был увидеть. По правде говоря, не ожидал тебя здесь встретить, хотя где же нам еще было проститься, как не здесь? Старец Иннокентий обнял Лавра. Не скорби, Лавре, ибо недолго тебе оставаться запертым во времени. Они стояли на вершине горы. Лавр смотрел, как из-за плеча старца наплывает туча, из которой не прольется ни капли дождя. Весной стало понятно, что и в наступившем году голод не кончится. В конце мая, когда из-под земли показались злаки, а плодовые деревья только отцвели, ударил сильнейший мороз. Он пришел посреди теплых дней и свирепствовал только одну ночь. Все, что было способно произрастать и цвести, в эту ночь погибло. В Рукиной слободке бывали разные несчастья, но такого мороза в мае не помнил никто. Слободской мельник уподобил его дыханию Дьявола, которое леденит все, чего касается. Это уподобление многим открыло глаза на истинную природу произошедшего и дало направление для умозаключений. Было ясно, что такие вещи не приходят случайно. Поиск причин не был долгим. Несмотря на просторные древнерусские одежды, к весне ни для кого уже не было тайной, что сирота Анастасия непраздна. Когда произошла беда, ее спросили, кто отец ее ребенка, но она отказалась отвечать. И больше ее не спрашивали, потому что всем в Рукиной слободке ответ был и так очевиден. Отцом ребенка был тот, чьим ледяным дыханием уничтожило всякий злак и плод всякого древа. И выход здесь был один, и никто не произнес, что это за выход, ибо все и так знали, как надлежит поступать. Светлой июньской ночью ветхая изба Анастасии загорелась с четырех сторон. Никто из жителей Рукиной слободки не спал, но никто избу и не тушил. Многие плакали и молились, потому что, несмотря на связь Анастасии с нечистой силой, им было ее жалко. Многим казалось, что живущая без родителей девушка если и стала легкой добычей Дьявола, то в этом была вина не только ее, но и обстоятельств. И лишь забота о спасении Рукиной слободки от голода сковывала этих людей в свойственном им мягкосердечии. Они окружали избу Анастасии, чтобы не дать ей оттуда вырваться, и закрывали уши ладонями, чтобы не слышать ее предсмертных криков. В шуме пламени они их и не слышали. Когда изба догорела, самые смелые отважились рыться в пепле, чтобы проткнуть осиновым колом то, что осталось от Анастасии. Не найдя же никаких следов сгоревшей, слободские еще более уверились в ее виновности, поскольку от невинного человека должно же было хоть что-то остаться. И все убедились в том, что Анастасия исчезла, яко исчезает дым, и погибла, яко тает воск от лица огня, от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением. Но Анастасия не исчезла. Понимая, к чему идет дело, в ночь пожара она тайно бежала из Рукиной слободки. Бегство ее осложняли тошнота и головокружение, но главное – тяжелый живот, в котором ворочалось ее дитя. Главная же сложность состояла в том, что бежать ей было некуда. На всем свете был у нее один лишь старец Лавр, предсказавший благополучный исход событий. И его предсказание (Анастасия на ходу размазывала слезы по щекам), кажется, не сбывалось. Царапая лицо и руки о летевшие навстречу ветви, в сердце своем Анастасия ругала старца за отказ помочь ей и называла его чуть ли не виновником своих бед. Когда же вскоре после полуночи она приблизилась к пещере Лавра, гнев покинул ее сердце, а силы – тело. У нее уже не было ни упреков, ни даже слез. Тяжело дыша, Анастасия опустилась на землю и позвала Лавра. Ее вырвало. С плошкой воды в руках из пещеры вышел Лавр. Он омыл Анастасии лицо и руки. Меня пытались сжечь, прошептала Анастасия. Они думают, что я имею во чреве моем от Дьявола. Лавр молча смотрел на Анастасию. Глаза его были полны слез. Так почему же ты молчишь, крикнула Анастасия. Лавр положил ей руку на лоб, и Анастасия почувствовала прохладу. Лавр делит свою пещеру пополам. Они с Анастасией собирают ветки и, связывая их друг с другом веревками из вьюна, сооружают в пещере внутреннюю стену. В стене внешней прорезают вход, которым могла бы пользоваться Анастасия. Ко входу приставляют дверь из веток, в которые вплетены папоротники. Второй вход в пещеру они стараются сделать незаметным. В солнечные дни Анастасия гуляет за пещерой, а Лавр становится на тропинке, по которой к нему приходят из Рукиной слободки. Он принимает больных на поляне перед пещерой и дает знак Анастасии, когда они уходят.