Рано утром искатель решил непременно выйти к тому роднику, где побывал вчера. Он считал, что если путь к корню был такой удачный, то не менее удачной окажется и обратная дорога. К исходу дня Сяо Батали находился уже в двух часах ходьбы от своего шалаша. Здесь, куда бы он ни ступил, виднелись на деревьях его отметки. Сяо решил провести в шалаше день — два, отдохнуть, а затем уж отправиться в Иман или — через Уссури — в Хуту. Он даже подумывал, не добраться ли ему до Гирина, где жил знакомый аптекарь, которому Сяо в свое время продал несколько корней женьшеня. Вскоре он увидел свои лоскутки ка деревьях, и настроение его поднялось. Сяо Батали повернулся к ярко пылавшему закату солнца и шепотом произнес: — Господин великий дух гор... В эту минуту тайга огласилась негромким выстрелом, оборвавшим лесную молитву искателя. Кто-то быстро подбежал к упавшему Сяо Батали, обшарил его и, забрав берестяной конверт, мгновенно скрылся в лесных зарослях. Сяо очнулся в темноте, не понимая, что с ним произошло. В ушах стоял звон, левое плечо страшно ныло, словно кто-то навалил на него огромную тяжесть. Хотелось пить, и он припал сухими губами к листьям папоротника, обильно смоченным ночной росой. Открыв глаза, он опять увидел Ли Фу. Приятель стоял под деревом, сложив руки на груди, и улыбался. Сяо позвал его, но Ли Фу не двинулся с места. Тогда Сяо Батали уперся руками в землю и, превозмогая боль, поднялся, шагнул к приятелю. Но тот мгновенно исчез. Батали крикнул, зашатался, упал. Ночное протяжное эхо разнесло его крик по тайге. Сяо не помнит, как нашел его на рассвете русский охотник, как положил поперек седла и увез в Иман. Когда искатель пришел в себя, то долго не верил, что находится в комнате, лежит на мягкой постели и что красивая русская женщина поит его с ложечки брусничной настойкой. Охотника, который спас Сяо Батали, звали Никита Иванович. Четырнадцать лет разлуки Удэгеец пролежал в доме Никиты Ивановича больше месяца. Пуля бандита пробила искателю плечо, повредила ключицу. Однако он стал быстро поправляться. Знакомый ва-панцуй принес ему корень женьшеня. Сяо настоял корень на водке и регулярно три раза в день пил целебный настой. Выпив рюмочку перед едой, он каждый раз добавлял в бутылку ровно такую же порцию водки. Сяо чувствовал, как возвращаются к нему силы. Рана затянулась. Чтобы не дать руке онеметь, удэге каждое утро носил воду из колодца, колол дрова, смастерил даже новый курятник. Клавдия Константиновна, жена Никиты Ивановича, пробовала протестовать, но Сяо только улыбался и находил для себя все новые и новые дела. — Ты, мадама, сиди, Сяо сам работай могу, — говорил он. Искатель решил, что, как только наступят заморозки, он отправится в Гирин, займет у знакомого аптекаря Лао Ю-тяо денег и купит подарки Клавдии Константиновне. Он уже прикидывал в уме, какого цвета шелк — голубой или зеленый — больше всего пойдет к ее белому с легким румянцем лицу, какие приколки — сапфировые или агатовые — лучше украсят пышную ее прическу. Когда однажды Никита Иванович в шутку заметил, что Сяо не иначе как влюбился в Клаву — только и ходит за ней, не дает ей ничего поднять и принести, — ва-панцуй, не умевший лгать, простодушно признался в своих добрых чувствах к «мадаме». Выздоровев, Сяо Батали простился с русскими друзьями, ушел в Маньчжурию, но уже через месяц снова вернулся в Иман. Он принес столько разных подарков, что Никита Иванович и его жена не на шутку рассердились. Но Сяо Батали слушать ничего не хотел, прикладывал ладонь к сердцу и улыбался. — Не говори худо, Никита. Батали твои слова понимай нету. * Шло время. Батали по-прежнему промышлял женьшень. Что ни осень, приносил он в Иман два — три корня. Однако удачи, которые сопутствовали ему, не изгладили из памяти ту страшную ночь в лесу. Сяо стал более суеверным, более осторожным, чем прежде; он протоптал в тайге новые, секретные тропинки, несколько изменил знаки «хао-шу-хуа», разрушил старый шалаш, в котором прожил почти двадцать лет. Глубоко в зарослях, в небольшом каменистом распадке Сяо поставил новое жилище. Он не развешивал больше на деревьях алых лоскутков с иероглифами лесной молитвы, а в дуплах трех больших тополей соорудил кумиренки с крошечными фигурками добрых богов Онку и Эндури. Прежде чем садиться за еду, он кормил удэгейских богов — клал перед каждым по куску лепешки или пампушки. Как бы ни промокала на нем одежда во время ходьбы по лесу, он сушил ее только после того, как женьшень был уже найден и выкопан. Сяо брал с собой в тайгу червонного петуха, и тот будил его с первой утренней зорькой. А если день был удачным, он резал петуха, зарывал его в горячий пепел костра. Съедал он всего лишь ножку или крылышко, остальное мясо выставлял на видном месте для царя лесных зверей — тигра. Теперь, когда случалось ва-панцую увидеть ночью плохой сон с дракой, он немедленно покидал это место ночлега и уже больше никогда не возвращался к нему... И вот однажды, проснувшись среди ночи, искатель быстро затоптал костер, схватил свой мешок, посох и побрел в глубь темного леса, над которым слабо светили звезды. Когда на горизонте поднялась заря, Батали дошел до горного перевала. Отдохнув немного, ушел дальше. А в полдень, когда на растительности немного высохла роса, по своим старым зарубкам на деревьях приступил к поиску женьшеня. Этот день, несмотря на плохой сон ночью, оказался для искателя самым счастливым в его жизни. В устье реки Ваку, неподалеку от распадка, где когда-то было его родное стойбище, Сяо Батали набрел на большую семью молодых корней женьшеня. Было это в августе 1927 года. Убедившись, что поблизости никого нет, Батали принялся внимательно изучать место, где росли корни. Положив у одного из них камень средней величины, он долго разгребал заросли, осмотрел довольно большое расстояние в окружности. Вскоре Сяо обнаружил еще один корень, без наземных ростков, спящий. Искатель осторожно раскопал вокруг него землю и увидел поврежденную шейку. Сяо Батали выполол вблизи корня посторонние травы, убрал несколько кедровых шишек, видимо упавших с большой высоты на женьшень и повредивших его, затер щепоткой земли больное место на шейке. Теперь, должно быть, корень проснется. Семья женьшеня состояла из семи здоровых, живых корней в возрасте пяти — шести лет. Спящий, судя по прежним рубцам на шейке, был постарше, но «сон» задержал его рост. Сяо Батали не сразу решил, как поступить с молодыми корнями. Мелькнула мысль: пересадить их поближе к своему шалашу, чтобы через несколько лет, когда они достигнут зрелого возраста, без особых хлопот выкопать корни. Но пересаженный корень скупщики брали неохотно. У него уже нет той целебной силы, какую содержит в себе непересаженный женьшень. А для искателя пять — шесть лет ожидания не такой уж большой срок. В восточной медицине считалось — и Сяо хорошо знал это, — что только десятилетние корни полностью приобретают свои целебные свойства. Сяо Батали вспомнил, как лет пятнадцать назад он пересадил молодой корень и как трудно было сбыть его скупщикам. Нет, с этим богатством шутить нельзя. И он решил оставить женьшень на месте. Он сделал на деревьях зарубки, надломал вблизи женьшеня кусты, обнес каждый корень заборчиком из колышков. В это время дважды прокричал петух. Сяо решил, что петух напоминает о себе, и, недолго думая, скрутил ему голову. Потом стал разводить костер. Подкрепившись, искатель напился воды из речки, лег отдохнуть. Тут он вспомнил о жене, которую не видел две зимы. Ли была добрая женщина; несмотря на долгие разлуки с мужем, всегда ласково встречала его, ухаживала за ним. В последний раз, когда Сяо прощался с ней, Ли жаловалась на свое здоровье, с трудом справлялась с работой на своем крохотном огороде. Сяо Батали отдал ей деньги, вырученные за трехлистный женьшень, перекрыл дерном протекавшую крышу избушки, переложил кан, заготовил вдоволь дров. Словом, сделал все, чтобы облегчить жене одинокую жизнь. Прощаясь с ней перед уходом в тайгу, он пообещал в скором времени вернуться, но не сдержал свое слово. «Пора, пожалуй, сходить домой», — подумал Сяо Батали. И он стал строить счастливые планы: когда получит за семью женьшеня много денег, то разумно распределит выручку, чтобы ее хватило до конца жизни. «Куплю двух мулов, арендую участок хорошей земли...» — думал Сяо Батали, с наслаждением покуривая трубочку. Он твердо решил спрятать глубоко в сердце тайну о счастливой находке. Место здесь глухое, нехоженое, а если туда и забредет какой-нибудь искатель, то увидит «хао-шу-хуа» и не тронет корней. Таков священный закон тайги. Зимой Сяо Батали покинул тайгу. Он пришел в родное селение и, к ужасу своему, застал Ли на смертном одре. Соседи обрадовались возвращению Сяо. Все-таки жену похоронят не чужие люди, а законный муж. Но денег, чтобы купить жене приличный гроб и воздать умершей надлежащие почести, у Сяо не было. Все его надежды были связаны с будущим, когда подрастут заветные корни. Сяо Батали решил немного пожить в своей избушке. Его просили об этом и соседи, которым ва-панцуй частенько помогал, когда после долгих странствий по тайге, выручив кое-какие деньги за свои корни, возвращался в селение. Подумав, Сяо согласился. Он, конечно, не рассказал им, что торопиться ему теперь незачем, что там, в глухой тайге, в устье реки Ваку дозревает его великое богатство... И Сяо Батали, впервые за долгие годы бродяжничества, зажил оседлой жизнью. Первое время он очень томился, тосковал, но мало-помалу стал привыкать к новой обстановке. Так, ожидая и надеясь, он прожил в селении несколько лет. А когда однажды подумал, что пора сходить в тайгу проведать семью женьшеня, и совсем было собрался в путь, то услышал от знакомых, что границы Советского Приморья стали непереходимыми. Сяо Батали вначале не поверил слухам. «Не может этого быть, — рассуждал он сам с собой, покуривая трубочку, — ведь родина моя не здесь, в маньчжурском селении, а там, в Уссурийской тайге, где когда-то стояло наше родовое стойбище. Все наши сородичи-удэхэ до сих пор живут и на Бикине, и на Самарге. Женившись на Ли, я только на зиму приходил сюда в селение, а теперь, когда я стал одинок, что мне мешает вернуться к своим сородичам?» Однако вскоре Сяо Батали убедился, что слухи, распространяемые людьми, справедливы. В 1931 году японцы оккупировали Маньчжурию. Одно за другим занимали они приграничные селения и в конце лета нагрянули в деревню, где жил Сяо Батали. Вдоль русского берега Уссури на страже границы стояли солдаты в зеленых фуражках. Они охраняли священный рубеж своей Родины от японских самураев. Сяо Батали понял, что все надежды его рушатся, что, может быть, уже никогда не придется ему побывать в родной Уссурийской тайге и выкопать свои заветные корни женьшеня... Потянулись тревожные дни. Селение притихло, замерло, словно оделось в траур. Оккупанты ввели свои законы, один жестче другого. С наступлением темноты никто из жителей не имел права выйти на улицу. За нарушение — расстрел! Чтобы сходить в соседний городок, нужно было брать пропуск. За нарушение — расстрел! При встрече с чинами японской армии крестьяне должны были снимать шапки и кланяться. За неисполнение — сто бамбуковых палок! Мир сузился до размеров фанзы и маленького двора. Но и здесь было неспокойно. Подгулявшие солдаты врывались и в фанзы — грабили, отбирали последние пожитки. Дом, над которым развевался флаг Ямато — красный круг на белом полотне, — люди обходили с опаской. В любую минуту мог оттуда выйти самурай и надругаться, ударить, схватить и увести в подвал, где людей нещадно мучили, пытали... Однажды среди ночи кто-то грубо постучался к Сяо Батали. Он слез с кана, засветил жирничок и подошел к окну. Он подумал, что у соседей случилась беда и его, Сяо, зовут на помощь. Но едва ли так грубо соседи могли стучать ночью. Кто-то сильно рванул дверь, и Сяо понял, что это явились японские солдаты. — Быстро, в жандармерию! — приказал один из них. Сяо никак не мог понять, почему его, тихого человека, ничем не нарушившего жестокие законы, вдруг зовут в жандармерию. Или кто-нибудь донес на него, что он нездешний? Нет, этого не могло случиться! Он жил по соседству с такими же бедными, как он, людьми, жил дружно, при случае помогал им. Он хотел было сказать, что японцы, видимо, по ошибке попали к нему, но солдаты не дали ему открыть рта и грубо вытолкнули на улицу. Офицер, к которому его привели конвойные, усадил Сяо за стол, любезно угостил сигаретой и даже справился о его здоровье. — Ты, я слышал, искатель женьшеня? — спросил офицер. — Да, ва-панцуй, — тихо ответил старик. — Много ли у тебя корней? Сяо Батали не хотел говорить, что у него хранится один заветный корень, спрятанный к старости или на случай болезни. — Ва-панцуй редко когда оставляет корень себе, — сказал Сяо, впервые в жизни солгав. — Когда в последний раз был в Имане? — Четыре года назад, — Сяо Батали не видел ничего предосудительного в вопросе японца и в таком своем ответе. — Хорошо знаешь дорогу в Иман? — Как не знать... — Знакомых в Имане у тебя много? Сяо Батали сразу смекнул, к чему клонит японец, и решительно заявил: — Нету меня там никаких знакомых, господин офицер. Я все годы проводил в глухой тайге, вдали от людей. Искал женьшень. Вам должно быть известно, господин офицер, что божественный корень жизни не допускает к себе посторонних... Но японец, казалось, не слушал. Он достал из ящика стола написанную по-русски бумагу, положил ее перед Сяо Батали. — Это письмо написано как будто от твоего имени, старик. С ним пойдет на русский берег один наш человек. Ты укажи нам адрес твоего знакомого, чтобы встретил нашего человека, приютил, рассказал, что нужно. Понял?