Он снова слышит: стрекот кузнечиков и скрип половиц в доме. Кряхтение старых петель, на которых провисает дверь… шаги… людей. Звуков много. И разве способен он придумать все это? И запах сена? И лошадей. Хлеба. Молока. То, как белые струйки звенят о подойник и женщина то и дело разгибается, растирая ладонями спину. Она настоящая? В длинной юбке, подвязанной узлом выше колен, и с коленами, раздутыми болезнью, со старыми стоптанными сапогами и этим подойником, слегка мятым, неновым, но чистым. Или вот черная корова с пятном на лбу. Один рог длиннее другого, а вымя разбухшее, перевитое венами. Корова не торопит хозяйку, привычна. Возможно, Кайя видел их когда-то давно, в один из прежних дней, о которых думает, что вспомнил. И женщина, перелив молоко в глиняный кувшин, подала. – Пейте, пока теплое. – Она ушла, не дождавшись благодарности. Молоко было сладким, с кружевной пенкой. Сено кололось, как положено сену. Трава была влажной и тугой. А вода в ручье холодной, черной, она оставила на ладони тяжелые песчинки и длинный звериный волос. Как понять, что именно – настоящее? И надо ли? У Изольды отросли волосы. И сама она стала немного иной. Родной, но… строже? Жестче? Или это Кайя решил, что в его фантазии она должна быть именно такой? Тянуло прикоснуться. Разобрать косу, которая уже почти развалилась, по прядке, по волоску, вспомнить запах ее волос и кожи. Стереть со щеки тень и пульс поймать, чтобы как прежде. Если это его мир, то у Кайя получится. Но она была такой настоящей… …и снова рядом. Кайя не позволит ей уйти, неважно, существует она на самом деле или сугубо в его сломанном разуме, но уйти – не позволит. А ей захочется. Не сейчас, пока она его жалеет, но через месяц… год… два… когда-нибудь жалость иссякнет и что останется? Чувство долга. И дочь. Кайя не знал, что у него есть дочь, и всю ночь думал о ней, не только, но о ней больше всего. Рыжая. С веснушками. Яркая. Живое солнце. И чудо для двоих. Иза вспоминала о ней так, что не подслушать не получалось. Кайя пытался себе сказать, что нехорошо – подслушивать, вот только сил отвернуться не хватало. Иза тосковала по дочери. Разве в чудесном мире, созданном исключительно силой воображения, он не сделал бы Изольду счастливой? Это же просто, заменить одного ребенка другим. Придумать, почему Йена больше нет, а Настя – здесь. Доказательство? Отнюдь. Иза попросила дать шанс. И не получается ли так, что именно его собственный разломанный разум пытался примириться с собой же? Тот, каким он был раньше, не позволял себе пугать детей и уж тем более не испытывал желания причинить им вред. Прежний Кайя знал, что такое поведение противоестественно и, наверное, действительно не стал бы отказываться от сына. Сложно все, и от этой сложности болит голова. Слишком много всего накатило и сразу. Как он раньше управлялся со всеми этими звуками, запахами, ощущениями? С тем, чем тянет от людей, – хаос эмоций, статичный шум, от которого не избавиться. И Кайя отступает, пытаясь привыкнуть к этому шуму. Наблюдать лучше издали. Дядя умывается колодезной водой, фыркает и отплевывается. Сонный Урфин меряет шагами двор, думает о чем-то, время от времени останавливается и бросает в сторону коновязи раздраженный взгляд. Он по-прежнему не умеет сдерживать эмоции. И почти не изменился. Йен выбирается из дому, садится на порог, обняв огромную черную курицу. У птицы красный гребень и шпоры на лапах, которые способны ранить, а Йен еще слишком мал, чтобы не бояться ран. Но курица сидит смирно, лишь моргание выдает, что птица жива. Сейчас вид мальчишки не вызывает ничего, кроме недоумения. Неужели этот ребенок – сын Кайя? Система подтвердила, но… почему тогда Кайя не испытывает желания иного, кроме как свернуть ему шею? Он чужак. На его территории. Он мал и слаб, но все равно чужой. А сломанная шея – легко и небольно. Правильно. В собственном мире он может позволить себе детоубийство: поймут и простят. Но Изольда держится рядом, не спуская с мальчишки взгляда. Снова вмешается. Пострадает. И… нельзя убивать детей! Кайя зажмурился, отгоняя наваждение. Ветер донес запах. Много запахов, но два выделяются особенно ярко, более того, они переплелись между собой, и один уже неотделим от другого. Иррациональный гнев тает. Иза присаживается рядом с мальчишкой и достает пудреницу. Во всяком случае, Кайя сперва принимает этот предмет именно за пудреницу, но почти сразу понимает ошибку. …Кайя… мне бы хотелось, чтобы вы познакомились. Если ты не против. Не против, но… он, нынешний, не то, что следует видеть детям. Кайя не хотелось бы испугать еще и дочь. А если она все-таки не испугается, то что ей сказать? Кайя не представляет. …трус. Не упрек, скорее улыбка и нежное прикосновение, которое он ловит. Бабочка в плену ладоней, одно неверное движение – и исчезнет. Кайя будет осторожен. Он посмотрит издали. …если ты не возражаешь. В ее душе живет лето и девочка в соломенной шляпке, которая сползает на глаза. Ветер растрепал атласные ленты, и девочка держится за поля шляпки обеими руками. Она уже большая! К ним обеим тянет неудержимо, и Кайя делает шаг. И еще один до грани. Дальше нельзя. Как бы ни хотелось – нельзя. Подсмотренное лето исчезает, остаются настороженность и беспокойство. За кого Иза больше волнуется? А мальчишка больше не смотрит на экран. Вцепился в курицу, прижал так, что вот-вот задушит, и взгляда с Кайя не спускает. Неправильно, когда дети боятся. Кайя закрывает глаза, сосредотачиваясь на внутренних ощущениях. Это не чужак. Не конкурент. Просто ребенок. Его надо научиться воспринимать именно как ребенка. И ветер дал хорошую подсказку. …Иза, ты не могла бы принести мне его вещь? Неважно какую, можно кусок тряпки, главное, чтобы с запахом. И свою желательно. Переплети их вместе, чтобы запахи смешались. Будь мир полностью порожден его разумом, Кайя сделал бы себя более человеком. Наверное. Но животные тем и хороши, что довольно легко поддаются дрессировке. …прекрати! …нельзя отрицать очевидное. Я воспринимаю его помехой исключительно на инстинктивном уровне. С точки зрения разума он мне безразличен. С отцом было то же самое? Но тогда почему он не убил Кайя, когда имел такую возможность? А возможностей были тысячи: отца не останавливали. И возможно, были бы рады, если бы Кайя умер. Наверняка были бы. Он ведь помнит, какое у нее вызывал отвращение, но раньше Кайя не думал, что его смерть – это возможность для Аннет стать матерью. Совет вынужден был бы смириться, впрочем, отец плевать хотел на мнение Совета. Тогда почему он не позволил ей родить? Даже после Фризии? Другие должны были настаивать. И объективных причин для отказа не имелось. Что произошло? Кормак знал наверняка, но он мертв. Тогда кто? Дядя? Система? Кайя выяснит. Ему нужно понять, что делать, чтобы не убить собственного сына. Для начала. …прекрати себя с ним сравнивать. Ты – не он. …как человек. Но инстинкты у нас одинаковые. Иза отрезает две полоски ткани – от своей рубашки и от детской, заплетает их косичкой и, прежде чем отдать, спрашивает. …а Настю ты тоже будешь… …нет. Я ее через тебя вижу. Она как ты, только маленькая. Два запаха свиты вместе, неотделимы друг от друга, а Иза дотягивается и проводит ладонью по щеке. – Я никак не могу поверить, что ты здесь. И настоящий. Что не исчезнешь, как только я отвернусь… Ладонь холодная, а кожа шершавая, обветрилась. Розовые ногти с белыми лунками. И темное куриное перо, прилипшее к плечу. Разве это похоже на выдумку? Кайя не знает. Но времени решать не остается: пора в дорогу, и сборы – хороший способ отвлечься. Вчерашняя кобыла мотает головой и пятится. Ей страшно, и животный страх отличается от человеческого иррациональностью и какой-то абсолютностью. Кайя может его убрать, но медлит, подмечая детали. Старый шрам на шее, пятна пота и поистертая подпруга. Стремена слишком малы для Кайя, а от седла он отказался. То, которое есть на хуторе, – с высокой передней лукой и неудобное. Почему именно такое? Кобыле Кайя протягивает пучок травы. И подталкивает к решению. Это тоже просто, а раньше он не умел. Из-за блока? Блока больше нет, но что осталось? Воспоминания. Все еще при нем, каждый день его жизни, расписанный по секундам, вдохам, ударам сердца. Растерянность: Кайя не знает, что со всем этим делать.