Травили с собаками. Уходил по болоту. Ушел. Отлеживался на поросшей низким багульником гряде, зализывая раны. Наконечник стрелы, который, как назло, успел зарасти мясом, пришлось вырезать. Вырезал. Ослабел. Ждал, усмиряя желание немедленно продолжить путь. Восстанавливался. Без лошади оказалось сложно. Медленно. Сержант пытался отыскать хоть бы и клячу, но в деревнях всех лошадей реквизировали, соваться же в лагеря было опасно. Он хотел пристроиться за обозом, но и там лошадей стерегли, а чужаков предпочитали отстреливать. Разумный в общем-то подход. Но обоз двигался в нужном направлении, и Сержант все равно держал его в поле зрения: мало ли, какой случай выпадет. Так длилось недели две, пока до реки не добрались. Переправу держал патруль. И Сержант, издали наблюдая за тем, как троица в красных платках дотошно обыскивает повозки, порадовался, что не примкнул-таки к обозу. Часть повозок осталась на правом берегу. И пяток людей из охраны, которым благоразумно скрутили руки: народное ополчение желало получать солдат. Виселица, сооруженная неподалеку от моста, наглядно демонстрировала опасность прямого противодействия. Трое повешенных… и еще один в кандалах доходит, проникаясь идеями равенства и справедливости. Даже издали видны вздувшиеся мышцы, покрасневшая кожа, на которой расползались пузыри свежих ожогов, неровные частые движения грудной клетки… часа три стоит. На четвертый чувствительность в мышцах теряется. Пятый и шестой – уже туман. Редко кто выдерживал больше двенадцати… Переправлялся Сержант вплавь и уже на той стороне, в камышах, наткнулся на утопленника. Видимо, он тоже решил обойти мост, только неудачно. Зато в узле, который покойный заботливо примотал к телу, нашлась одежда, кошель с десятком серебряных талеров и, главное, водонепроницаемая алхимическая туба с удостоверением личности. Крэт Торнстон. Средний рост. Светлые волосы. Светлые глаза. Ученик. Живописец. Конечно, с живописью у Сержанта отношения были сложные, но в остальном такие бумаги лучше, чем вовсе никаких. Крэта Торнстона, во избежание ненужных инцидентов, Сержант похоронил на берегу. Дальше шел, держась дороги, заблудиться не боялся. Напротив, теперь он четко понимал, куда должен идти. Но с лошадью было бы быстрее… Несколько раз Сержант выходил на пепелище, одно даже было горячим. Смердело мясом и паленым деревом, деловито копошилось воронье. При приближении человека птицы поднялись в воздух с оглушительным криком, и на миг почудилось, что сама деревня, выжженная дотла, пытается убраться с пути. Сержант недолюбливал подобные места, хотя и знал, что к следующей весне земля затянет раны крапивой, снытью и диким малинником. Или уцелевшие люди – а мертвецов он насчитал всего десятка полтора – вернутся и отстроят деревню наново. Знал, но недолюбливал. На разоренном огороде получилось подобрать пару морковин и круглую, гладкую репу. В принципе Сержант не голодал: в лесу хватало дичи, но мясо приедалось. Встречались на пути и деревни брошенные, не наскоро, но так, что становилось ясно: люди уходили без лишней спешки, деловито вычистив сундуки, забрав перины, подушки, тулупы, не говоря уже о прочих мелочах. В таких не оставалось иной живности, кроме кошек. Пожалуй, Сержант мог бы отыскать след – уходили подводами или на Север, или на старые заимки, спрятанные в болотах и непролазных дебрях, укрытые карстовыми шубами скал, – но для чего ему? Он ночевал и шел дальше. Города огибал стороной. Названия многих ни о чем не говорили, но красные флаги, вывешенные над воротами, были хорошим предупреждением. Впрочем, там, где флаги не вывешивали, вряд ли ждал бы иной прием. Люди готовились воевать. И воевали. Уже у самого Краухольда – осень завершилась внезапно, и третий день кряду шел снег – Сержант наткнулся на останки усадьбы. Ее пытались сжечь, и пламя прогрызло стропила, обрушило крышу и часть стены, но одно крыло, из белого камня, уцелело: все укрытие. Прежде чем убить, дом разоряли. Обломки мебели. Содранный кусками, зияющими ранами, паркет. И чудом уцелевшая каминная полка, верно, слишком тяжелая, чтобы вынести. Осколки витражей… от воспоминаний получилось отмахнуться. Оплавленные стекла Сержант пересыпал из ладони в ладонь, но вернул на прежнее место. Смахнув пыль и пепел, Сержант поставил на полку кошку. И в камине развел огонь. Он засыпал с ощущением того, что как никогда близок к цели… …над городской стеной гордо реял красный флаг. И патрули имелись. Но Сержанта они точно не увидели. – …и мы будем требовать перераспределения народных благ! – Парень в коричневом пиджаке, застегнутом на одну пуговицу, говорил громко. Его слушали. Сержант тоже остановился: не следует выделяться. – Оглянитесь. Вот дома, которые слишком велики для людей, в них живущих. Зачем двоим или троим десяток комнат? Дома здесь стояли добротные. Не из камня – из дерева. И нельзя сказать, чтобы роскошные – большинство разменяло не один десяток лет, некоторые и вовсе нуждались в ремонте, но людям, собравшимся послушать парня, эти строения виделись пределом мечтаний. – А у вас нет крыши над головой. Его поддержат, потому что каждому, кто ночует у костра, подобное положение дел кажется несправедливым. – Они живут в неоправданной роскоши. Золото. Серебро. Фарфор. Вещи, не имеющие иного смысла, нежели удовлетворение мещанского представления о красоте. Одежда, которой слишком много… еда… Снег летел и садился на коричневую ткань нарочито дешевого пиджака. Было холодно, но, распаленный собственной речью, парень не замечал неудобств. Рядом Сержант заметил еще пятерых. Не то сподвижники, не то охрана. Скорее всего, и то и другое сразу. Меррон среди них не было. – Они балуют своих жен и дочерей, тогда как ваши дети нуждаются в самом необходимом… Меррон была дальше. И Сержант оставил говорившим их речи. – …я прошу лишь о поддержке. Дайте мне стать вашим голосом в городском Совете, и я добьюсь, чтобы вы были услышаны! Дом на берегу моря. Небольшой. Аккуратный. С красной черепицей на крыше и трубой, из которой сочилась тонкая струйка дыма. Сад под снегом. Виноградная лоза. Окна затянуты инеем. До двери – старый добрый дуб на тяжелых завесах и бронзовое кольцо-молоток – едва ли десяток шагов. Всего-то и надо – подняться на крыльцо в три ступени. И постучать. Откроют. А дальше что? Теплая встреча? Сомнительно. Он давал клятву защищать, но не исполнил. Не потому, что не сумел – не попробовал даже. Разменял на мир, который трещит по швам. Предательство? Да. Оправдываться? Сержант не умеет. И что остается? Или презрение, которое он заслужил. Или жалость, что хуже презрения. Или отвращение. Тогда какой смысл? Он стоял у ограды до сумерек, не боясь быть замеченным. Ждал. Дождался. Узнал сразу, несмотря на темноту и расстояние. На нелепую одежду – зачем ей эта безразмерная шуба из летнего линялого волка? И высокая шапка-колпак, которая съезжает на глаза. Валенки тоже забавные, большие слишком. У нее же ножка узкая, а эти – растоптаны. И Меррон не идет – едет, как на лыжах. К морю. Села на перевернутую лодку, подперла подбородок рукой и смотрит. Она за морем. Сержант – за ней. Он быстро научился держаться в тени, только Меррон все равно что-то слышала, оборачивалась, застывала, настороженная, пытаясь высмотреть его. Не выходило. Разочаровывалась. Вздыхала. Она носила мужскую одежду, и та ей шла больше женской. Она взяла себе другое имя. Спряталась. Не от Сержанта. Иногда он позволял себе подходить ближе, настолько, чтобы ощутить ее запах. Как-то в рыночной толпе получилось коснуться жесткого меха. Не стоило рисковать: увидит – прогонит. У нее собственная жизнь, где Сержанту нет места. Город. Дом. Люди, которые приходят к Меррон. Ее ценят. О ней говорят, что молодой доктор ничуть не хуже старого, которому пришлось уехать. И надо бы сделать так, чтобы молодой остался. Где еще доктора найти? Потому и подкармливают. Сватают, подбирая невесту из окрестных девиц. И тогда Сержант испытывает приступы необъяснимой злости. Хорошо, получается себя сдерживать. Он постепенно приживался в Краухольде, благо город имел изрядно закоулков, где мог бы укрыться бродяга. Но Сержанту не хотелось выпускать дом из виду, поэтому он, промучившись сомнениями сутки, пробрался-таки на чердак.