– Налей и мне чашу, чтоб ей провалиться! «Сам себе наливай, пьяница несчастный», – хотел было ответить Роб, но его вдруг охватило непреодолимое искушение и он забрался в тот угол, где хранилось Снадобье из «запаса для особых пациентов». Взял пузырек, поднес к глазам, всмотрелся и наконец разглядел нацарапанную отметину, которой был помечен этот «запас». Тогда он выбрался из фургона, откупорил глиняный пузырек и протянул толстяку. Со страхом он осознал, что совершает гнусность. Впрочем, не большую, чем совершал сам Цирюльник, который из года в год поил этим «особым запасом» не так уж мало людей. Роб завороженно наблюдал, как Цирюльник берет пузырек в руки, запрокидывает голову, открывает рот и подносит к губам сосуд. Еще можно было успеть все поправить. Роб открыл уже рот, чтобы остановить хозяина. Можно было сказать, что у пузырька треснуло горлышко, и без труда заменить его таким же пузырьком метеглина, но без отметины. Но он промолчал. Цирюльник взял горлышко в рот. «Глотай!» – мстительно подумал Роб. Жирная шея задергалась – Цирюльник пил. Потом отшвырнул в сторону пустой пузырек, упал на спину и захрапел. Отчего же Роб не испытывал никакой радости от своей проделки? Всю долгую ночь он лежал без сна и размышлял об этом. В трезвом Цирюльнике уживались два человека: один – веселый, с добрым сердцем, другой – довольно гнусный тип, не гнушавшийся поить кое-кого Снадобьем из «особого запаса». В пьяном Цирюльнике этот второй тип, несомненно, брал верх. И с внезапной ясностью, будто в прорезавшем тьму ночи ярком луче света, Роб увидел, что сам превращается в мерзкую ипостась Цирюльника. Мороз продрал его по коже, он ощутил какую-то безысходность и придвинулся ближе к огню. Наутро встал с первым проблеском рассвета, отыскал выброшенный пузырек с отметиной и зашвырнул его подальше в лес. Потом подбросил в костер хворосту. Когда Цирюльник проснулся, его уже ожидал роскошный завтрак. – Я вел себя недостойно, – обратился Роб к Цирюльнику, когда тот наелся. Поколебался, но заставил себя продолжить. – Я прошу у вас прощения и отпущения грехов. Цирюльник только кивнул, от удивления потеряв дар речи. Они запрягли Лошадь и добрую половину утра катили молча, только время от времени Роб чувствовал на себе задумчивый взгляд Цирюльника. – Я долго размышлял, – заговорил наконец тот. – В следующем сезоне тебе надо ехать без меня, становиться самостоятельным цирюльником-хирургом. Роб стал возражать, чувствуя себя виноватым – ведь только вчера он и сам пришел к тому же заключению. – Это все выпивка проклятая виновата. Хмель делает нас обоих злыми. Нужно бросить пить, и у нас все пойдет хорошо, как раньше. Эти слова, казалось, растрогали Цирюльника, но он лишь покачал головой. – Отчасти дело в выпивке, отчасти же в том, что ты – выросший олененок, которому необходимо испытать в деле свои рога, а я – старый бык. Для оленя я стал слишком толстым и выдыхаюсь быстро, – сухо отметил он. – Я теперь с трудом и на помост взбираюсь, а довести представление до конца с каждым днем все тяжелее. Я бы с радостью остался в Эксмуте, грелся бы летом на солнышке, выращивал бы салат на грядках, уж не говоря о том удовольствии, которое я получаю от своей кухни. А пока ты в отъезде, я мог бы заготовить целое море Снадобья. Кроме того, я стану, как и прежде, оплачивать содержание повозки и Лошади. Ты же будешь оставлять себе весь доход от лечения своих пациентов, а также от каждого пятого пузырька Снадобья, проданного в первый год, в последующие же – от каждого четвертого. – Каждого третьего в первый год, – привычно поправил его Роб, – и каждого второго в последующем. – Для юноши девятнадцати лет это чрезмерно, – строго сказал Цирюльник. В его глазах вспыхнули искорки. – Давай вдвоем над этим подумаем, – предложил он. – Мы же люди разумные. В конце концов они порешили: Роб будет получать доход от продажи каждого четвертого пузырька в первый год, а в последующие – каждого третьего. Этот договор остается в силе на протяжении пяти лет, после чего подлежит совместному пересмотру. Цирюльник просто ликовал, а Роб все никак не мог поверить своему счастью: для юноши его лет он станет получать очень даже неплохой доход. Так, в приподнятом настроении, они катили по Нортумбрии, снова чувствуя себя друзьями. В Лидсе после трудов пошли на рынок и провели там несколько часов. Цирюльник закупил уйму всякой всячины и объявил, что должен приготовить обед, которым не стыдно отметить заключенный ими новый договор. Из Лидса выехали по большой дороге, что шла низиной вдоль реки Эйр; на многие мили здесь тянулся лес могучих старых деревьев, которые возвышались, подобно башням, над зеленым кустарником, маленькими рощицами и поросшими вереском полянами. Лагерь разбили рано, среди зарослей ольхи и ивы, и Роб не один час помогал Цирюльнику приготовить большущий пирог с мясом. В начинку Цирюльник положил мелко нарубленное смешанное мясо: ногу косули, телячье филе, жирного каплуна и пару голубей. Добавил шесть вареных яиц и фунт сала, а сверху прикрыл все это толстой хрустящей слоеной корочкой, обильно смазанной растительным маслом. Ели они очень долго, а когда пирог возбудил у Цирюльника жажду, утолить ее было лучше всего любимым метеглином. Роб, памятуя о данном недавно зароке, пил одну воду и смотрел, как наливается кровью лицо хозяина, а взгляд становится угрюмым. Наконец Цирюльник потребовал, чтобы Роб принес ему из фургона два ящика пузырьков с метеглином – он сам будет брать по мере надобности. Роб подчинился, с нарастающим беспокойством наблюдая, как пьет хозяин. Вскоре тот стал ругательски поминать условия их договора, но до ссоры дело не дошло: Цирюльника сморил пьяный сон. Утром – солнечным, ярким, наполненным птичьими трелями – он проснулся бледный и ворчливый. О вчерашних излишествах, кажется, ничего и не помнил. – Пойдем-ка наловим форели, – предложил Цирюльник. – Я бы с удовольствием съел на завтрак жареной рыбки, а в Эйре она как раз должна водиться. – Поднявшись со своей подстилки, однако, он пожаловался на сильную боль в левом плече. – Загружу я лучше повозку, – решил он. – Часто труд помогает прогнать из суставов боль. Он отнес в повозку один из ящиков с метеглином, вернулся за вторым. На полдороге к повозке Цирюльник уронил ящик со страшным грохотом и звоном. На лице его появилось выражение крайнего удивления. Он приложил руку к груди и поморщился. Роб видел, что от боли даже плечи у него ссутулились. – Роберт, – ласково позвал он. Впервые Роб слышал, как хозяин называет его полным именем. А тот шагнул к Робу, протянув вперед обе руки. Но прежде чем Роб подбежал, он перестал дышать. Подобно огромному дереву – нет, подобно скатывающейся с гор лавине, подобно обвалу каменных глыб – Цирюльник запрокинулся назад и как подкошенный рухнул на землю. 18. Requiescat48 – Я никогда не видел его. – Он был моим другом. – Тебя, кстати, я тоже никогда не видел, – сурово сказал священник. – Но теперь-то видите. – Роб утром разгрузил фургон, спрятав все имущество в ивовой рощице, чтобы освободить место для тела Цирюльника. Потом он шесть часов ехал до деревушки Эйрс-Кросс, где была старинная церковь. А теперь здешний священник с неприятным взглядом неприветливо, с подозрением расспрашивал его, как будто Цирюльник только прикинулся мертвым, нарочно, чтобы доставить хлопоты священнику. Когда из расспросов выяснилось, кем был Цирюльник при жизни, служитель церкви засопел, не скрывая своего недовольства. – Лекари, хирурги, цирюльники – все они попирают истину, а она в том, что лишь Троица и святые имеют власть исцелять болезни. Роб и без того был измучен переживаниями, и выслушивать подобное он был не расположен. «Довольно!» – мысленно зарычал он. Он не забывал, что на поясе висит оружие, но Цирюльник словно и теперь наставлял его: сдерживайся! Роб заговорил со священником тихо, просительно, сделал немалое пожертвование в пользу церкви. – Архиепископ Вульфстан, – проворчал наконец священник, – запретил клирикам переманивать прихожан из чужих приходов, ибо это связано с церковной десятиной и платой за требы. – Он не был чужим прихожанином, – заверил Роб. В конце концов он договорился о погребении Цирюльника в освященной земле. Как удачно, что он захватил с собой полный кошель! Дело не терпело отлагательства, запах тления уже ощущался. Деревенский плотник ужаснулся, когда увидел, каких размеров гроб ему необходимо изготовить. Столь же вместительной должна быть и яма, и Роб сам вырыл ее в углу кладбища. Сперва он подумал, что Эйрс-Кросс назван так потому, что здесь есть брод через реку Эйр, но священник растолковал: название селения происходит от громадного распятия из полированного дуба, каковое находилось в самой церкви49. Усыпанный лепестками розмарина гроб с телом Цирюльника поставили у подножия этого распятия, перед алтарем. Вышло так, что был день святого Каллиста, и в церкви Святого Креста было много народа. Когда хор затянул «Господи, помилуй», маленький храм был переполнен. – Господи, помилуй, Христе, помилуй, – вел хор. В церкви было всего два окошка. Запах ладана мешался со смрадом, однако немного свежего воздуха просачивалось сквозь трещины в деревянных стенах и соломенной кровле, заставляя свечи мигать. Шесть высоких тонких свечей рассеивали тьму вокруг гроба. Саван покрывал все тело, оставляя открытым лишь лицо Цирюльника. Роб сразу закрыл ему глаза, и покойный казался теперь просто спящим, а может быть, очень пьяным. – Это твой отец? – прошептала стоящая рядом старушка. Роб поколебался, но решил, что проще всего кивнуть. Старушка вздохнула и погладила его по руке. Роб оплатил поминальную мессу, в которой с трогательной печалью приняли участие все прихожане, и он с удовлетворением подумал, что Цирюльника не хоронили бы торжественнее, если бы тот принадлежал к какому-нибудь ремесленному цеху, да и молились за него не хуже, чем если бы его покрывал пурпурный саван, положенный самому королю. Когда служба окончилась и люди разошлись, Роб приблизился к алтарю. Четырежды преклонил колени и осенил себя крестным знамением, как учила его матушка когда-то давным-давно, поклонился особо Богу, Сыну Его, Богородице, и, наконец, апостолам и всем святым душам. Священник обошел церковь, бережливо загасил свечи, а потом оставил Роба скорбеть в одиночестве у погребальных носилок. Роб не пошел утолить ни голод, ни жажду, оставался коленопреклоненным, словно повис в пространстве между колеблющимся пламенем свечей и сгустившейся вокруг тьмой. Он не замечал, как идет время, и вздрогнул, когда колокола загудели, призывая к заутрене. Роб поднялся и проковылял на занемевших ногах по боковому нефу. – Выкажи свое почтение, – холодно велел ему священник, и Роб послушно поцеловал ему руку. Выйдя на улицу, побрел по дороге. Под деревом облегчился от скопившейся влаги, потом вымыл руки и лицо водой из бадьи, стоявшей у дверей; в церкви священник между тем завершал полунощницу. Вскоре после того, как священник снова ушел, свечи у гроба догорели и Роб остался в темноте наедине с Цирюльником. Только теперь он позволил себе думать о том, как этот человек спас его, тогда совсем несмышленого мальчишку, в Лондоне. Он вспоминал и то, каким Цирюльник бывал заботливым и как бывало наоборот. Вспоминал восторг, с которым тот готовил и подавал еду, и то, каким он был эгоистичным. Бесконечное терпение учителя и его жестокость. Непристойности и трезвые, практичные советы; смех и злость; душевную теплоту и пристрастие к выпивке. Роб понимал: между ними не было любви, но их отношения заменяли любовь близких людей – настолько, что при первых лучах зари, осветивших восковое лицо, Роб горько заплакал, и не только по Генри Крофту. Похороны состоялись после утрени. Священник не стал задерживаться у могилы. – Можешь засыпать, – бросил он Робу. Когда по крышке гроба застучали камни и гравий, Роб услышал бормотание на латыни – что-то о твердой и неколебимой надежде на скорое воскресение. Роб сделал для Цирюльника все, что сделал бы для близкого родственника. Он вспомнил, как затерялись могилы отца и брата, и заплатил священнику еще и за то, чтобы тот заказал надгробный камень, и указал, что следует написать: Генри Крофт Цирюльник-хирург Преставился июля в 11-й день, лета Господня 1030-го