* * * Зимовка на хуторе Лисья Нора Был уже поздний вечер, когда в усадьбу Рэфсхолль пришёл гость. Первым делом залаяли собаки. Сторвальд узнал резкий, напористый голос Лисички, затем — глухое ворчание Чёрного и заливистую брехню молодняка. Усмехнулся в усы: по весне будет славная охота! Но лай оборвался вмиг, как обрывается нить в руках пряхи. Сторвальд не успел насторожиться — раздался стук. Стук сердца в костяной тесноте груди. — Это не дикий зверь, — донеслось из тёмного угла за очагом, — но и не человек. Астрид, мать Сторвальда, беззубая старуха, нечасто подавала голос. Но когда говорила — ошибалась редко. На пороге заднего покоя молча возникла Герда дочь Люнгви, супруга Сторвальда, молодая лицом, но уже почти полностью седая. В широком шерстяном подоле заворочался сосунок Флоси, сын Эрика и его жены Соль Веснушки, внук Сторвальда бонда[3]. Стук повторился — негромко, но настойчиво. Трое сыновей хозяина — крепкие бородатые парни, все в отца — стали по обе стороны от двери, поудобней перехватив топоры и ножи. — Отворить? — Эрик, первенец и гордость, наклонил рогатину. — Поглядим, кто пришёл в такую пору, — кивнул Сторвальд. И вышел к двери — безоружный, бесстрастный. Эрик открыл, наставил остриё во тьму… — Славно же встречают путника в этом доме! — насмешливый хриплый голос ворвался в усадьбу с порывом леденящего ветра, бросил лёгкое презрение горстью снежинок в лицо. — Кто из живых может странствовать в этих краях в канун Йолля? — отразил выпад хозяин. — Выйди на свет и назовись, чужеземец! Эрик, убери своё полено. Эрик отступил — отцу виднее — но оружия не выпустил. Скрипнул снег. Странник ступил на порог. — Можете звать меня Гест сын Мовара. Человек шёл на лыжах. И, похоже, из самого Нибельхейма, туманного Края Мёртвых. Облепленный белой наморозью, заиндевелый, сжимал он окоченевшими пальцами лыжные палки. Из-за спины виднелся горб: это намело снег на сумку за плечами. Бледное, цвета сыворотки лицо, перечёркнутое шрамом и суровое, синие губы, усы и щетина сверкали инеем. Верно, устал и замёрз как собака, но на ногах держался твёрдо. Однако более всего Сторвальда встревожил взгляд пришельца. Тёмный, холодный, глубокий. Серо-зелёные глаза не моргали, не щурились на свет, не улыбались, в отличие от губ — тянули в морскую пучину, в промозглую бездну, где нет ни света, ни надежды. Но — это был гость. Никто не скажет, что в Лисьей Норе не приветят странника! — Что же, — Сторвальд с улыбкой сделал приглашающий жест, — входи, Гест Моварсон, и располагайся со всеми удобствами. — Гость, сын Чайки! — насмешливо бросил Эрик. — Будь я проклят, если такого твоё настоящее имя! Надобно думать, не один охотник идёт по следу этого волка! — Не по нраву мне твои слова! — резко бросил Сторвальд. А странник рассмеялся. — Никто не идёт по моему следу, сын добрых родителей, — сказал он, — а тех псов и охотников, что шли, давно уже привечают предки. Но я хотел бы знать, — обратился к хозяину, — могу ли задержаться здесь до конца праздника Йолль? — Дивлюсь я твоим словам! — развёл руками Сторвальд. — Думается мне, больше проку тебе остаться в Рэфсхолле до самой весны. Гест вновь рассмеялся, теперь — грустно: — Благодарствую, добрый хозяин. Однако нет на то моей воли. Весной мне следует быть уже в Равенсфьорде. Скафтар Сторвальдсон, второй сын бонда, присвистнул: — То неблизкий путь! — Чайка летит быстро, — проскрипела из угла Астрид старуха, — коль ветер — встречный. Все слышали, как снег скрипнул на зубах пришельца. — Не стой в сенях, гость, — обратился хозяин к путнику, — проходи да садись, где пожелаешь. Эй, Скегин, — обернулся к третьему сыну, почти юнцу, — сходи за дровами, баню истопи. Герда, растолкай Соль — пусть сама нянчит, и разогрей бобы: думается, сын Мовара не откажется поужинать. А ты, Скафтар, не стой как камень на кургане, принеси пива. Или ты выпил бы чего покрепче, Гест? — Не надобно так хлопотать, добрые хозяева, — проговорил гость, снимая и отряхивая плащ — совсем ветхий и дырявый, как отметил Сторвальд, — пусть бы спала себе ваша Соль, ибо всякий скажет, что молодой матери надобен покой. Но ещё сказано: «сильно торопится сесть у огня, кто пришёл издалёка, и колени замёрзли». С этими словами Гест взял протянутый Скегином чурбачок и примостился на нём у самого камина, протянув руки прямо в огонь. Герда передала младенца Эрику, приняла плащ и котомку странника и повесила сушиться. Гест потёр руки, провёл по лицу, стирая иней и усталость, и обернулся к хозяевам с блаженной полуулыбкой: — Огонь — это славно для рода людей! — Здравие крепкое и жизнь, коль без лиха! — нашёлся Скегин, опередив отца, который тоже помнил «Поучения Высокого». — Это верно, — кивнул Гест. — Пользы большой от пива не будет, особенно в лютый мороз. — Тогда ты, думается, не откажешься от горячей ежевичной настойки с мёдом, раз уж не желаешь ни есть, ни попарить кости? — спросил Сторвальд. — Не откажусь! — тихо засмеялся пришелец. Скегин подкинул дров в очаг и помешал жар кочергой, Скафтар притащил запечатанный кувшин, но распечатывать и разливать не посмел, доверив это дело отцу. По гостиной поплыл тёрпкий пьянящий запах, когда котелок ставили на огонь. Все расселись у камина, даже старуха Астрид пересела поближе в своём кресле-качалке, облепленном обрывками пряжи. Только Эрик расхаживал по комнате, качая сына. Повисло напряжённое молчание, которое никто, однако, не смел прервать. Наконец Гест виновато улыбнулся: — Не найдётся ли здесь трубочного зелья?[4] Или в этом доме сей обычай не в почёте? Скафтар молча протянул гостю кожаный мешочек. Отец бросил на него неодобрительный взгляд, ибо недолюбливал привычку дымить трубкой, почитая её «моряцкой дурью», хоть сыну и не запрещал. Сам нахлебался запретов от собственного батюшки, славной памяти Стормира Скафтарсона. Когда же гость задымил, как гейзер на сопках, Сторвальд заметил: — Экая у тебя старая трубка! Ты из горцев или с побережья? — С чего ты взял, добрый хозяин? — уклончиво отвечал Гест. — Нетрудно сказать, — едва заметно ухмыльнулся бонд, — у нас только в этих краях курят. — «У нас», вот как, — покачал головой Гест. — В Хлордире, в Стране Заливов, я имел в виду, — уточнил Сторвальд. — Или ты из-за моря? — Даже и не знаю, как тебе ответить, — молвил Гест, глядя в огонь. — Я действительно вырос в горах и действительно за морем. Но было бы неправдой сказать, что я не жил на побережье и не ходил на вёслах и под парусом. Я, как ты уже, верно, догадался, Сторвальд бонд, был викингом, и останусь им, какие бы там указы не издавал наш добрый король Хруд… Не скрылось от Сторвальда, как странно дёрнулось лицо гостя при словах «наш добрый король», и как холодный взгляд на миг исполнился дикой, волчьей тоски. Такие же глаза были у старого верного волкодава Трюма, когда он совсем одряхлел и отец прогнал его в лес со двора — подыхать. Сторвальд бонд был тогда совсем мальчишкой — зим семи или восьми. Но даже спустя целую жизнь его сердце всё ещё хранило тот обречённый собачий взгляд… А Эрик ничего не заметил и пробормотал: — Хорошенькое дело — викинг у нашего очага! — Не ори, — бросил отец, — засранца своего разбудишь. А ты, добрый человек, поведай-ка нам, как это тебя занесло так далеко от моря. — Поверь мне, добрый хозяин, — криво усмехнулся Гест, — это долгая и скучная история, в которой ни у кого из нас нет нужды. Подобных историй сто на сотню. И можешь быть уверен, что по весне никто не заявится сюда выспрашивать о сыне Мовара — или о каком другом сыне. Впрочем, — добавил бродяга, немного помолчав, — я не хочу казаться неучтивым. Вы приютили меня, я же могу отплатить только словом. И, поскольку вечера нынче долгие, могу нелживо поведать вам сагу об одном человеке, которого не так давно не стало в мире живых. Его сага занимательнее моей и позабавит вас куда больше. — Кто же этот великий муж? — насмешливо спросил Эрик. — Некто из героев войны Пасти и Длани? Мало их теперь ходит под небом! — Воистину так, — кивнул Гест. — Хотя и не назвал бы я великим мужем Хагена сына Альвара… — Того самого?! — разинул рот юный Скегин. — Ты знал Хагена Волчий Крюк, советника Хруда конунга? А правда, что его воспитывали дверги?..[5] А правда, что… — Придержи постромки! — тихо засмеялся Гест. — Я действительно знал Хагена — ну, или мне казалось, что знал. Теперь за то не поручусь. — Надобно тебе знать, сын Мовара, — тяжко глядя, процедил Сторвальд, — что мои родичи и сыновья, вот эти, Эрик и Скафтар, сражались при Хлордвике на стороне Волчьей Пасти, против Хруда конунга, которому служил этот Хаген. И там пали родичи моей супруги Герды, сыновья и внуки моего тестя Люнгви с хутора Еловый Корень. И я сильно надеюсь, — добавил хозяин едва слышно, глядя гостю в глаза, — что твой рассказ действительно будет нелживым. Очень бы хотелось мне знать, что это был за человек! Гест выдержал тяжкий, горький взор, и подумалось хозяину Лисьей Норы, что этот оборванец тоже был там, в той страшной битве, которую обе стороны прозвали «наш Рагнарёк», и тоже потерял немало близких — если, конечно, сердце его знало, что такое узы человеческой приязни. А старуха Астрид внезапно произнесла, берясь за прялку: — Пусть наш гость не думает, что попал к недругам. Конунги ведут свои войны, словно волки и вепри, а мы копошимся в лесу, словно лемминги. Кому-то перепало крошек да объедков, кому-то нет, всегда так было и будет, а по весне всё зарастёт травой. — Словно лемминги, — задумчиво повторил Гест. — Ты кажешься мудрой, кэрлинг, и если бы твои слова попали в нужное время в уши нужных людей… Впрочем, итог один: всё зарастёт травой, не так ли? Что же, расскажу вам и о леммингах, и о волках с вепрями, и о том, как оно теперь будет, в вашем лесу. А начну, пожалуй, с того, что жил в народе двергов один юноша…