Вик не унимался: – Я весьма сожалею, но все-таки почему вы стали финансировать музей Дюпюитрена? – Люди должны понять, что уродство и непохожесть на других – часть того разнообразия, которое задумал Господь на земле. Я хочу, чтобы они перестали смеяться, завидев человека с фибромой или кистой на лице. Я хочу, чтобы они уважали ближних своих, как бы те ни выглядели. Музей Дюпюитрена – живое свидетельство реальной природы вещей. Такие музеи должны существовать. Вик встал и оперся ладонями на стол. – Господин Сирьель, имеете ли вы какое-нибудь отношение к этим убийствам? Сирьель медленно поднял подол рубашки. Вик внутренне съежился. Сероватая чешуя покрывала не только лицо старика, но и все тело. – Я с рождения страдаю ихтиозом, наследственным заболеванием, из-за которого моя кожа выглядит так мерзко. Но болезнь – не самое страшное. Она не вызывает никаких болей, от нее не умирают, а современная медицина предлагает лекарства, которые, скажем так, ограничивают урон. Нет, хуже всего… Он сжал кулаки, и на лице его отразилась такая ненависть… – …людская злоба. Мое детство и юность были настоящим адом. Полная изоляция, неприятие, косые взгляды… Они не находили ничего лучшего, кроме как издеваться надо мной, показывать средний палец и считать меня монстром. Он снова смочил губы сложенным в несколько раз платком. – Для всех остальных мы – все равно что звери в цирке. Уродцы, диковины. – Мы? – Совершенно верно, мы. – Кто же совершил эти жуткие убийства? Зачем? Сирьель сохранял полное спокойствие. Казалось, его уже ничто не волнует. – Не знаю. – Лжете. Старик указал ему на дверь: – Не смею вас больше задерживать. Выход там… Я вас провожать не стану. Вик метнул в него уничтожающий взгляд: – Я еще вернусь. Уверяю вас. И вернусь не один. – Надеюсь. Мой дом всегда открыт для всех. Вик уже направился к выходу, но Сирьель его окликнул. Обернувшись, лейтенант полиции вытаращил глаза. Старик целился в него из пистолета. – Как же так, вы хотите меня покинуть, не получив ответа? – сказал Сирьель. – Никудышный же вы полицейский. Сказать по правде, худший из всех, кого я встречал. Сядьте вон там, у стены. И поговорим еще немного. – Он покачал головой, словно ему стало жаль Вика. – Я полагал, что кожа ребенка-сирены, винный уксус, гангренозный запах на месте преступления, «Избиение младенцев» или этот Грегори Маше гораздо быстрее приведут вас ко мне. Я уж подумал, что вы никогда не придете и мне предстоит умереть, так и не воспользовавшись вашей неосведомленностью. Вик почувствовал, как вокруг него стягивается страшная спираль. Сирьель все знал. – Грегори Маше? Вы хотите сказать, что… – Он просто управляющий. «Три Парки» принадлежат мне. Сирьель взял кочергу и, зацепив горящее полено, бросил его на паркет. – Вот и все, – сказал он. – Ваше присутствие меня наконец освобождает, моя история завершается, начинается другая. Как говорится, эстафета передана. Мой последователь прекрасно справится с работой. С легким потрескиванием огонь медленно подбирался к деревянным панелям библиотеки. Вик хотел встать, но Сирьель сделал предупредительный выстрел: пуля прошла в метре от его правого плеча. – Вы так и уйдете, не узнав? – Не узнав чего? – Ваша некомпетентность приводит меня в уныние. Он снова стал выкатывать поленья из камина, рассыпая по полу множество искр. – Тот человек, которого вы ищете, с болью знаком лично. Ему известно ее действие, ее история и все ее модификации. Он прослеживает весь ее путь сквозь века: картина Рени, изуродованные лица, Фрида Кало или Мадонна Бенталя[69], закутанная в покрывало, как одна из ваших жертв… Разве вы не узнали ее в одной из этих девушек, Кассандре Либерман? – Кто убийца? – спросил Вик. Сирьель поднес пилюлю к губам и, поморщившись, раскусил. Вик снова попробовал встать. Прогремел еще выстрел, и на этот раз пуля прошла сантиметрах в пятидесяти от него. – Кажется, этот яд действует через несколько минут и не вызывает ни малейшей боли. Что ж, посмотрим… Тот, кого вы ищете, вовсе не монстр. Монстры – это те, кто глазеет, кто жадно оборачивается на сбитого на улице человека, кто питается и упивается чужой болью. Общество – вот кто монстр. И общество должно платить. Огонь уже пополз вверх по стенам и перекинулся на книги. Вик подтянул колени к груди. Деваться ему было некуда. У Сирьеля все было готово начиная с того момента, как Вик позвонил в домофон. – И когда он отправится убивать снова? – спросил полицейский. – Скоро… Очень скоро. Механизм отмщения запущен. Я видел следующую жертву. И в ином мире я устрою себе пир, наблюдая за ее страданиями. Он вытащил из кармана диск и с улыбкой на него посмотрел. – Здесь все, – пробормотал старик. – Обыкновенный диск с видео, которое только вас и дожидалось: в нем содержатся все ответы на ваши вопросы. – Он бросил диск в камин. – Вот, диск горит, улетает вместе с дымом, а вы ничего не можете сделать. А вам когда-нибудь удавалось воплотить зрительные галлюцинации в образы? Эту… неуловимую субстанцию, которую не добудешь ни за какие деньги? А вот мне удалось… Я сам себе преподнес фильм… о своей галлюцинации. А мой исполнитель – о своих страданиях. Вот почему… мы с ним чувствовали такую близость друг к другу. Сирьель вдруг согнулся пополам. Изо рта потекла струйка желчи, и он вытер ее платком. – Не так уж… это и безболезненно, черт побери… – Скажите, о ком это вы! – выкрикнул лейтенант, отшатнувшись вправо, ибо огонь уже подобрался опасно близко. – Вы… вы сказали, он разогревал тела… Аплодирую вашей дедукции… А воды вы, случайно, там поблизости не находили? – Да! На полу были маленькие лужицы. Откуда? Откуда они взялись? Сирьель прищурился. Теперь пламя достигло входной двери. Густые черные клубы дыма поднимались к потолку. – Надо всегда… быть внимательным к деталям. Тела не разогревают, чтобы замедлить неизвестно что. Вы что, считаете его таким дураком? Да выйдите вы хоть чуть-чуть за пределы вашей полицейской науки и получше изучите то, что дала нам природа… – Наши чувства? – Загляните за пределы… наших пяти чувств, ищите еще дальше… Чем восполняется нехватка? Будь вы настоящим сыщиком, вы бы попытались… почувствовать то, что чувствовал… ваш убийца перед этими обжигающе горячими телами. Тогда вы бы поняли. Вы бы сыграли на противоположностях и сами бы очистились, сублимировались. – Говорите, говорите! Говорите еще! Кто он? Сирьель резко выпрямился в последней судороге, потом упал на пол, и глаза его застыли, глядя в никуда. Вик бросился к нему и принялся его трясти: – Говорите же, черт побери! Но старик был уже мертв. Полицейский встал и посмотрел на камин. Диск обгорел и деформировался от жара. Вокруг все пылало: книги, документы, мебель. Спасти уже было ничего нельзя. Он бросился сквозь стену огня, поднявшуюся перед ним, и ему удалось выскочить из библиотеки. Куртка на нем горела. С криком он сбросил ее, помчался дальше по картинной галерее и наконец оказался на улице. Свежий воздух. Лес. Жизнь. Вику сразу стало холодно. Куртка осталась там, в пламени. А самое главное – в дыму потерялась записная книжка Стефана… Задыхаясь, он побежал к воротам. Сирьель пожертвовал жизнью и коллекцией, чтобы ни одна тайна не вышла за пределы этого дома. Ужас своих деяний он унес с собой. Однако перед смертью он позаботился передать свою ненависть. Убийца, заступивший на его место, уже не остановится. Вдруг, находясь уже посередине двора, Вик поднял голову. Сзади что-то хрустнуло. Он обернулся. Перед ним сквозь мрак виднелись деревья. В листве шелестел ветер. Полицейский обвел дулом пистолета пространство вокруг и решил поспешить к автомобилю. И тут ноздри у него затрепетали. Запах. Трупный запах. Он прятался где-то поблизости. Вик принялся судорожно целиться в пустоту вправо-влево, вперед-назад. Кровь бешено пульсировала в шее. Тихо зашуршали листья. Не раздумывая Вик сделал подряд три выстрела. Вибрация от выстрелов отдала в плечо, и предплечье тут же огнем пронзила боль. Он съежился, обхватив предплечье рукой и до хруста стиснув зубы. Было такое ощущение, что вместе с кровью внутри волнами бились тысячи иголок. Пистолет выпал из руки. А потом все перестало существовать, осталась только эта жгучая боль. Когда она немного утихла, Вик понял, что лежит на земле, скорчившись, как собака, и дрожит. Луна над ним исчезла, словно ее что-то загородило, хотя на небе не было ни облачка.