— Нет, не хочу, но все равно отвезу. Сейчас только выполню этот заказ. — Эйстейн засмеялся и закашлялся. — Харри Хо. Черт… Перезвоню, когда приеду. Харри положил трубку, прошел в спальню, в свете уличного фонаря, светившего в окно, сложил сумку, забрал пару компакт-дисков из гостиной, светя себе мобильным телефоном. Блок сигарет, наручники, служебный пистолет. Потом вновь уселся в кресло и воспользовался темнотой для того, чтобы повторить упражнение с револьвером. Завел будильник на наручных часах, повернул барабан на своем «смит-вессоне», разрядил и зарядил его. Четыре патрона вынул, четыре вставил, никакой спешки, только проворство пальцев. Снова крутанул барабан, чтобы первый патрон шел первым. Стоп. Девять шестьдесят шесть. Почти на три секунды больше, чем его же личный рекорд. Он открыл барабан. Промах. Первая камора, которая была готова к выстрелу, оказалась одной из двух пустых. Значит, он убит. Он повторил упражнение. Девять пятьдесят. И снова он убит. Когда Эйстейн перезвонил через двадцать минут, он уже укладывался в восемь секунд и был убит шесть раз. — Иду, — сказал Харри. Он вышел на кухню. Посмотрел на дверцу под мойкой. Поколебался. Потом взял фотографии Ракель и Олега и сунул во внутренний карман. — Гонконг? — фыркнул Эйстейн Эйкеланн. Он повернул свое пропитое лицо с брутальным носом-рубильником и печальными висячими усами к Харри, сидящему на заднем сиденье. — Какого черта ты туда уехал? — Ну, ты ж меня знаешь, — сказал Харри, когда Эйстейн остановился на красный свет у гостиницы «Рэдиссон-САС». — Ни черта я тебя не знаю, — сказал Эйстейн и принялся скручивать папиросу. — Почему я должен тебя знать? — Ну, мы же выросли вместе. Забыл? — И чего? Ты уже тогда был одна сплошная загадка, Харри. Распахнулась задняя дверь, и мужчина в пальто плюхнулся на сиденье: — Аэроэкспресс, Бюпортен. Быстро. — Занято, — сказал Эйстейн, не оборачиваясь. — Ерунда, у вас не выключен огонек на крыше. — Гонконг — это круто. А чего ты вернулся, собственно говоря? — Извините, — сказал мужчина на заднем сиденье. Эйстейн сунул папиросу в рот и прикурил. — Звонил Валенок, зовет на дружескую вечеринку сегодня вечером. — У Валенка нет друзей, — возразил Харри. — Ну! Я так его и спросил: «А кто у тебя друзья?» «Ты», — сказал он и спросил: «А у тебя, Эйстейн?» «Ты», — ответил я. Так что нас двое. Мы просто-напросто забыли про тебя, Харри. Так бывает, когда ты уезжаешь в… — Он сложил губы в трубочку и смешно произнес: — Гонконг! — Эй, але, — послышалось с заднего сиденья. — Если вы закончили, то мы, наверное, можем… Загорелся зеленый, и Эйстейн нажал на газ. — Так ты придешь? Это будет дома у Валенка. — Там такая вонь, Эйстейн. — Но у него полон холодильник. — Сорри, у меня нет настроения для вечеринок. — Настроения для вечеринок? — фыркнул Эйстейн и стукнул ладонью по рулю: — Что ты знаешь о настроении для вечеринок, Харри? Ты всегда от всех вечеринок увиливал. Помнишь? Мы купили пива, собрались ехать на какую-то хату в Нурстранне, где была масса телок. И вдруг ты предлагаешь, чтобы ты, я и Валенок вместо этого поехали в бункеры и напились бы там сепаратно. — Эй, эта дорога не идет к аэроэкспрессу, — взвизгнули на заднем сиденье. Эйстейн вновь затормозил на красный, отбросил с лица свои жидкие волосы, доходящие ему до плеч, и повернулся к заднему сиденью: — Там мы и остались. Надрались, как сволочи, и вот он начал петь «No Surrender»,[46] а Валенок стал бросать в него пустые бутылки. — Послушайте! — захныкал мужчина и ткнул пальцем в стекло часов «Таг Хоер». — Мне необходимо успеть на последний самолет в Стокгольм. — Хорошо было у бункеров, — сказал Харри. — Лучший вид на город. — Ага, — согласился Эйстейн. — Если бы союзники только попробовали, то немцы бы их всех положили. — Точно, — ухмыльнулся Харри. — Понимаешь, у нас есть клятва, которую никто не отменял, — у него, меня и Валенка, — объяснил Эйстейн человеку в костюме, который отчаянно вглядывался в темноту за стеклом машины, пытаясь высмотреть свободное такси. — Что, если придут эти чертовы союзники, мы их всех изрешетим. Вот так. — Эйстейн поднял воображаемый автомат, наставил его на мужчину в костюме и нажал на спуск. Мужчина в ужасе посмотрел на ненормального шофера такси, издал какие-то квохчущие звуки, так что мелкие белые капли пенистой слюны упали на темные отглаженные брюки. И, с судорожным вздохом распахнув дверцу машины, вывалился в дождь. Эйстейн заржал. — Ты заскучал по дому, — сказал он. — Тебе снова захотелось потанцевать с Killer Queen в ресторане «Экеберг». Харри засмеялся и покачал головой. В боковое стекло он видел, что мужчина рванул в сторону Национального театра. — Дело в моем отце. Он болен. Ему недолго осталось. — Черт. — Эйстейн снова нажал на газ. — Он хороший мужик. — Спасибо. Я подумал, ты должен знать. — Ясное дело. Скажу моим старикам. — Ну, приехали, — произнес Эйстейн, когда они припарковались у гаража возле желтого деревянного особнячка в Оппсале. — Ага, — сказал Харри. Эйстейн затянулся так резко, что казалось, сигарета сейчас вспыхнет, — глубоко, до самых легких, и выпустил дым с длинным булькающим хрипом. Потом склонил голову на плечо и смахнул пепел в пепельницу. У Харри сладко кольнуло в сердце. Сколько раз он видел Эйстейна именно за этим занятием, видел, как тот отклоняется в сторону, словно сигарета настолько тяжела, что иначе он просто потеряет равновесие. Эта склоненная набок голова. Пепел на пол в курилке в школе, в пустую бутылку из-под пива на вечеринке, куда они явились незваными, на холодный сырой бетон в бункере. — Жизнь чертовски несправедлива, — сказал Эйстейн. — Твой отец не пил, по воскресеньям ходил на прогулки и работал учителем. А мой папаша пил, работал на фабрике «Кадок», где все заработали себе астму и странную сыпь, и не двигался ни на миллиметр, едва добравшись до дивана. И папашка здоров как бык. Харри помнил фабрику «Кадок». Или «Кодак», если читать обратно. Владелец, родом из Сюннмёре, прочитал, что Истмен назвал свою фабрику по производству фотоаппаратов «Кодак», потому что это название легко запомнить и произнести на любом языке мира. Но «Кадок» закрыли и забыли много лет тому назад. — Всему приходит конец, — сказал Харри. Эйстейн кивнул, как будто следил за ходом его мыслей. — Позвони, если нужно будет, Харри. — Ладно. Харри подождал, пока стихнет шуршание колес по гравию, потом открыл дверь и вошел. Он включил свет и постоял, покуда дверь за ним не захлопнулась. Запах, тишина, свет, упавший на гардероб, — все разговаривало с ним, это было как погружение в бассейн с воспоминаниями. Они окутали его, согрели, так что перехватило горло. Он стянул с себя плащ и сбросил ботинки. А потом начал обход. Из комнаты в комнату. Из года в год. От отца с матерью к Сестрёнышу и, наконец, — к самому себе. Его мальчишечья комната. Плакат с «The Clash», тот самый, с гитарой, которую вот-вот разобьют о землю. Он лег на постель и вдохнул запах матраса. И заплакал. Глава 21 Белоснежка Было без двух минут восемь. Микаэль Бельман шел вверх по улице Карл-Юханс-гате, одной из самых скромных главных улиц города в мире. Он находился в самом сердце норвежского королевства, в нулевой точке, перекрестье осей. Слева — университет и наука, справа — Национальный театр и культура. За спиной, в Дворцовом парке — правящий королевский дом. А прямо впереди — власть. Через триста шагов, ровно в 20.00, он поднялся по каменной лестнице к главному входу в стортинг. Здание, как и большинство зданий в Осло, не было ни особо большим, ни особо впечатляющим. И охранялось весьма скромно. На охранников тянули разве что два льва из грорюдского гранита справа и слева от пригорка, поднимающегося к входу. Бельман подошел к двери, которая бесшумно открылась еще до того, как он успел ее толкнуть. Он вошел и остановился, оглядываясь по сторонам. Перед ним возник охранник и приветливо, но решительно показал головой в сторону рамки металлоискателя марки «Джилардони». Через десять секунд она показала, что Микаэль Бельман не вооружен и металлическая у него только пряжка на ремне. Расмус Ульсен ждал его, прислонившись к стойке бюро пропусков. Тощий муж Марит Ульсен пожал комиссару руку и и двинулся вперед, как машина на автопилоте. И включив голос гида: — Стортинг, триста восемьдесят сотрудников аппарата, сто шестьдесят девять депутатов. Построен в тысяча восемьсот шестьдесят шестом по проекту Эмиля Виктора Ланглета. Он, кстати, был швед. Это Лестничный зал. Мозаика из камня называется «Общество», создана Эльсе Хаген в тысяча девятьсот пятидесятом. Портреты королей написаны… Они поднялись в вестибюль, который Микаэль не раз видел по телевизору. Несколько человек торопливо прошли мимо — никого из них он не знал. Расмус объяснил, что только что закончилось заседание одной из комиссий, но Бельман его не слушал. Он думал о том, что все это — коридоры власти. Он был разочарован. Ну ладно, все золотое и красное, но где же величие, парадность, то, что должно наполнять сердца почтительным трепетом перед теми, кто принимает решения? Проклятая непритязательность и умеренность, порок, от которого эта маленькая и совсем еще недавно такая бедная демократия на севере Европы никак не может отделаться! Но он, Бельман, сюда вернулся. И если уж ему не удалось добраться до вершины там, среди волков Европола, он точно добьется этого здесь, победив карликов и недоумков. — Во время войны все здание занимала контора Тербовена.[47] Сейчас ни у кого здесь таких огромных офисов нет. — Что вы можете сказать о своем браке? — Простите? — Вы с Марит. Вы ссорились? — Э-э-э… нет. — Расмус Ульсен выглядел растерянно. Он пошел быстрее. Как будто желая убежать от полицейского или во всяком случае уйти подальше от тех, кто мог их услышать. Только когда они уже сидели за закрытой дверью офиса Ульсена в секретариате фракции, он вздохнул полной грудью. — У нас конечно же бывало всякое. Вы женаты, Бельман? Микаэль Бельман кивнул.