Мальчики подошли к телеге и стали смотреть на бледное лицо девушки. Митяй толкнул в бок своего друга и тихо сказал: – Да это же Катюха, дочь нашего учителя Петра Ивановича. – Ваша деревня близко? – обрадовался Коган тому, что девушка паренькам знакома. – Я не знал, что тут есть жилье рядом. Я вообще-то пытался довезти ее до Ольхово, но оно еще далеко. – Ольхово больше нет, – дернул плечом Прохор. – Фашист спалил все подчистую. Много мужиков побили, а другие в партизанах были. Многие с Красной армией отходили, когда тут бои шли. Наш колхозный сторож Акимыч собрал телеги, какие были, запряг лошадей, какие остались больные да хромоногие, даже коров запрягал. А потом на возы баб с детишками посадил – и в лес. Мы самые взрослые были тогда, помогали. А энтой зимой Акимыч помер. Застудился и помер. – И вы что же, за старших там остались? Так и живете в лесу? – Так и живем. А чего, других-то нет, мы за мужиков и есть. – Да как же вы в лесу выжили, как вас фашист не нашел? – Коган опешил от такой картины, которую описали мальчики. – Далеко в леса ушли, вот и выжили. Акимыч по молодости охотником был, в охотхозяйстве работал. Он избу показал охотничью, ее еще лет десять назад собрали наши охотники. Это чтобы далеко уходить от деревни на промысел и там можно было ночевать. Большая, справная изба. С печкой. Да только маловата все равно для двух десятков баб. И у каждой по два-три ребенка. Были и совсем грудные. Мы тогда в первую же осень землянки рыли. Так и выжили. Коров кое-как сохранили, молоко дают. Сено заготавливаем, грибы собираем, силки ставим на птиц, на куниц. Капкан старый нашли, тоже помогает дичь покрупнее добывать. Живем… Прохор вел под уздцы лошадь, а Митяй сидел на телеге рядом с Катей и болтал без умолку. Девушка хорошо знала ребятишек и очень обрадовалась, что они встретились в лесу. Около часа они шли в глубь лесной чащи, когда впереди вдруг показалась большая поляна. Это был обжитой лагерь с сараем из жердей для скота на время зимних холодов, была тут и армейская полевая кухня. И большой дом, который описывали мальчики, и землянки, крытые бревнами и дерном. Несколько женщин, занимавшихся делами, дети, помогавшие матерям, – все бросили работу и стали смотреть на приближавшуюся телегу. Митяй сразу соскочил с телеги, подбежал к крупной женщине с выбивающимися из-под косынки седыми волосами и стал ей что-то торопливо рассказывать. Та выслушала и пошла к телеге, по пути окинув взглядом Когана и коротко кивнув ему. Подошли еще две женщины. Они помогли Кате спуститься на землю и повели ее к одной из землянок. Седовласая женщина снова подошла к Когану, и он понял, что женщина не очень старая. Было ей не больше сорока. – Здравствуйте, меня Борис Михайлович зовут. Я вашу Катю случайно в лесу встретил раненую. Вот, пытался помочь, как мог. Хорошо, ваши ребята… – Разведчики наши, старшие мужчины, – невесело, но с затаенной гордостью ответила женщина. – А меня Марфой Ивановной кличут. Я тут вроде старосты у нас, председателя колхоза. – Ребята рассказали мне, что вы из Ольхово, что каратели сожгли ваше село. Я туда и шел, думал там Кате врача найти. Вы сможете ей помочь, у вас есть кто-нибудь, кто в медицине понимает? – Все, что от Ольхово осталось, здесь, – женщина обвела рукой поляну. – Может, еще кто из мужиков наших на фронтах или в партизанах воюет. А мы тут вот. Поможем Кате, конечно поможем, Борис Михайлович. Врачей у нас нет, но у нас есть бабка Матвеевна. Она все хвори и раны наши лечила, ожоги, переломы. Много чего мы тут пережили, вон и погост свой уже есть. И Акимыч наш не сдюжил, стар был уже. И женщин хоронили лютой зимой, и детишек, какие не выжили. Но справляемся. А Матвеевна – она все травы знает, отвары готовить умеет, может, и заговоры какие народные знает, но уж в это мы не суемся. Ей видней! Да вы вон под навес проходите. Устали, поди, с дороги? Мы вас и накормим, и баньку, если желание есть, устроим вам. Коган улыбнулся и пошел под навес, сооруженный из жердей, на который сверху накидали еловый лапник. Несколько девчушек суетились возле неказистой печки, поглядывая на гостя. За зеленым борщом с крапивой и сметаной завязался откровенный разговор. Не стал хитрить и таиться Коган и рассказал, правда, не все. И что он прислан сюда с заданием из Москвы, и что наступление идет, что Красная армия скоро будет в этих местах. И что фашисты бегут, уже год как бегут. Хотя враг еще силен, но одолевает его Советский Союз. Вся страна встала на врага. И в тылу, и на фронте. А потом из землянки вышла сгорбленная женщина в меховой безрукавке и валенках. Она подошла к навесу, и Коган сразу догадался, что это и есть местная знахарка. Он посмотрел в ее грустное сморщенное лицо и заволновался. – Здравствуйте, – поднимаясь с лавки, сказал он. – Видать, вы и есть та самая знаменитая Матвеевна? – Какая уж я знаменитая. Отродясь меня никто не знал, кроме соседей. А ты, стало быть, привез Катерину? Хорошо, что вовремя привез, к нам попал. Не выжила бы она. Да и сейчас не знаю, как она с хворью справится. Матвеевна села на другой конец лавки, и одна из девушек тут же поставила перед ней кружку с чаем. Марфа Ивановна молчала, глядя на бабушку, и Коган решил, что и ему не стоит торопить старуху. Сама расскажет, как обстоят дела у Кати. А Матвеевна поежилась, улыбнулась девчушке и стала греть старческие ладони о горячую кружку. – Больно уж рана у нее плохая. Грязь попала, – заговорила Матвеевна. – Жар из нее вытягивать надо, грязную кровь. По телу грязная кровь пойдет, и тогда ничего уже не сделаешь. Ну ничего, мы ее хвойными отварами, ромашкой отпаивать будем. Чесноком лечить. Ничего, ты не волнуйся, мил человек. Бог даст, справится. Тут ведь дело в чем: коли человек сам хочет выздороветь, его никакая хворь в могилу не сведет. А Катерина девка сильная, горячая. Душа справится, значит, и тело справится. Одна из женщин, приветливо поздоровавшись, усадила за стол Прохора и Митяя, укоряя, что далеко уходят в лес, голодные мычутся, в поселке дел невпроворот. Парни хмуро покосились на гостя. Стыдно им было, что их как маленьких отчитывают перед незнакомым человеком. Митяй промолчал, уставившись в тарелку с борщом, а Прохор стал возражать. – Сказал же, починим, что ты нас ругаешь? А в лес ходить надо. Вдруг фашист близко будет. Вон и Катьку нашли. А что было бы, если не пошли бы? Разведывать надо, что вокруг делается. – Ешьте, разведчики, – с улыбкой женщина потрепала пацанов по вихрам. Марфа Ивановна окликнула молодую женщину и попросила приготовить постель для гостя, но Коган стал возражать. Незачем утруждать всех своим присутствием. Кате помог, доставил ее, теперь вот и с ней заботы невпроворот. Незачем еще и с ним нянчиться. Поел в первый раз за несколько дней по-человечески, и на том спасибо. Пора и в путь. Марфа Ивановна начала возражать, что надо отдохнуть, а что касается помощи, так и он может помочь как мужчина их маленькой лесной колонии. Для мужских рук тут дел много. Коган готов был уже согласиться передохнуть пару дней в лагере. Он и сам понимал, что немцы кружат вокруг лесов, что опасно соваться в город без подготовки. Но деваться некуда. Задание никто не отменял, и его ждут ребята из группы. Пора выходить на связь, оставить сообщение на явке в городе. Но неожиданно голос подал Прохор, который, старательно облизав деревянную ложку, отложил ее в сторону. – Нельзя вам сейчас никуда идти, Борис Михайлович. – Это почему? – усмехнулся Коган и хотел потрепать мальчишку по голове в благодарность о его заботе, но тут его рука замерла в воздухе. – Немцы и полицаи сейчас ищут человека с самолета, который сел в лесу. Все прочесывают, все села, дороги. Там летчицу мертвую нашли, а второго, кто с ней был, не нашли. Ушел он. Подождать вам надо несколько дней. Глядишь, все и уляжется. Не будут же они год искать. У них, поди, и другие заботы есть. Коган посмотрел на мальчишек, улыбнулся, но потом погрустнел, вспомнив Ольгу, которую пришлось оставить мертвой в кабине самолета. Больное воспоминание, нехорошее. Всю жизнь его будет мучить эта картина, когда он уходил, оглядываясь, а она сидела, склонившись головой к приборной доске. А еще мальчишки рассказали, что полицаи приводили местных стариков, чтобы они похоронили летчицу. А самолет немцы не смогли вытащить. Поврежден сильно. – Ну, спасибо за хлеб-соль, – решил сменить тему разговора Коган. – Пора бы и честь знать, а долг платежом красен! Ну, где вам тут мужские руки нужны в хозяйстве? Я не ахти чего могу руками, но все же навыки у меня кое-какие есть. Задержусь у вас, помогу. А то Красная армия хоть и наступает, но война есть война. Как оно еще на фронте сложится! А у вас детвора малая вон бегает. – Вот спасибо, Борис Михайлович, правда поможете, задержитесь? – всплеснула руками Марфа Ивановна. – У нас печек в двух землянках нет. Железные бочки, которые использовали зимой, прогорели, а там детишки, там тепло нужно, сырость же. А ребятишки нашли у ручья глиняную почву. Хорошая такая, аж маслянится! Они там кирпичи лепят и сушат. Их сюда бы перетаскать, обжечь в огне, чтобы прочные были. Это чтобы там зря дрова не жечь, лишнего дыма чтобы не было. А тут и кирпич обжигается, и пища готовится. Опять же, дров много надо напилить, наколоть. Где двум мальцам такое успеть сделать! А потом бы стену у нашего зимнего сарая поправить. Подгнили столбы, заваливается стена. А если до зимы придется жить? Зимы тут лютые бывают, снежные. Померзнут коровы и лошадки наши. «Вот я и попал в бабьи руки, – с усмешкой подумал Коган. – Понравлюсь, так вообще не отпустят». Потерев деловито руки и подмигнув мальчишкам, он бодро заявил: – Ну показывайте свой кирпичный заводик! Мальчишки повели гостя на край поляны, где лежали грубо сколоченные носилки с бортиками и пара десятков подсохших глиняных кирпичей. Относительно ровных и одинаковых по размеру. Видимо, делали их в одной форме. Коган с сомнением осмотрел носилки. – Слушайте, хлопцы, а далеко ваши залежи глины? Нельзя на телеге или на волокуше с помощью лошади возить ваши кирпичи? И сразу много можно привезти, и силы тратить не надо. – Нельзя, мы пробовали, – шмыгнул носом Митяй. – От тряски разваливаются. А те, что не развалились, при обжиге трескаются. Только носилками и на руках. Больше никак. – Ну, значит, поднатужимся, – засмеялся Коган и поднял на плечо носилки. – Я с одной стороны, вы вдвоем – с другой. Так и натаскаем строительные материалы. А потом дрова напилим, наколем. А когда обжигать будем, у костра я вам разные истории из жизни расскажу, про войну, про наших советских героев! Вы знаете, что та девушка, что в самолете мертвая сидела, – не единственная такая храбрая. Их таких целый полк! И они ночами летают на таких вот легких самолетах и бомбы немцам на головы сбрасывают. – Ух ты! – восхитился Прохор. – И не боятся! – Боятся, – грустно ответил оперативник. – Знаю, что боятся. На войне только дурак не боится. Но другое дело, когда ты свой страх перебороть можешь, когда тебе Родина важнее собственной жизни. Тогда люди и на подвиг идут, и за Родину умирают. А ведь иначе никак. Так на Руси всегда было, потому наша страна и жила свободно и счастливо. А вот напал враг, снова всем миром его изгоним и снова будем светлую жизнь строить… Коган осекся и замолчал. Они проходили мимо нескольких холмиков среди сосен. На каждом холмике – грубо вытесанный православный крест и табличка. Вот оно, кладбище маленькой колонии в лесу, беженцев, которые спасали детей и выжили в лесу, два года выживали. Таблички, вытесанные топором, и на каждой ножом или горячим гвоздем выжжены имена и фамилии. И возраст. Вот и Акимыча они похоронили, который на первых порах все тут мастерил, с помощью чьих рук и выжили в первую осень и зиму бабы с детьми. 76 лет. А вот и ребятишки, что, видать, заболели, простудились и померли. «5 лет Маша, 8 лет Агриппина, 2 года Настя». И взрослые женщины. Три могилки взрослых женщин. Коган остановился и уставился на табличку с крестом. И на табличку, на которой было написано «раб божий Отто». Немец? Оперативник подошел ближе. А могилка свежая, не прошлогодняя. Он обернулся в сторону ребят, те стояли и хмуро смотрели вдаль, шмыгая носами. – А это кто тут похоронен? – спросил Коган. – Немец? – Ну немец, – буркнул Прохор. – А чего такого? Раненый был. Помер. Похоронили, как и других. Бабы настояли… Городок был небольшой, но здания, построенные из камня, в нем имелись. И площадь в самом центре, где заседал местный райисполком. Правда, там уже не стояла скульптура Ленина – символ советской власти сломали фашисты. Но постамент остался. «Ничего, – подумал Буторин, – новый поставим, было бы на что и кому ставить. Выжившие возродят этот мир, так всегда было и во все времена». Ночью Буторин входить в город не стал. Ночь опаснее дня, потому что враг тебя ночью больше всего ждет. Ночью можно нарваться на патруль, на засаду. Ночью хоть и темно, но ты по улице идешь один. Комендантский час, гражданам ходить запрещено, а порой запрещено под угрозой расстрела на месте. Так что лучше не рисковать. А днем всегда можно затеряться среди народа, а если что, так и документы кое-какие есть. Глядишь, и поверит патруль. Люди выживали кто как мог. Чаще продавали, меняли на продукты старые вещи, украшения, иногда старинные вещи, столовые приборы. Покупатели находились, в такое время всегда найдутся люди, которые пытаются нажиться на беде всего народа. Чаще это те, кто вступил в сговор с врагом, пристроился при новой власти, получил доступ к продуктам. Скупали столовое серебро, золотые украшения, антикварные вещи. Буторин шел по базару и смотрел в глаза старушкам, сморщенным старикам, которые на трясущихся ногах стояли со своим скарбом в надеже выручить что-то и принести домой еду, возможно, маленьким детям или больным родственникам. Здесь же шныряли сытые наглые лица, их глаза оценивающе бегали по рядам. «А ведь мы до вас доберемся, мерзавцы, – подумал Буторин. – Дайте нам только время с Гитлером разобраться, а потом и вас на скамью подсудимых посадим. И показательным судом будем судить, чтобы весь народ видел и знал, что власть не прощает, Родина не прощает таких преступлений против народа». Сделав круг вокруг рынка, пройдя через него, Буторин быстро пролез в щель в заборе за спинами торговцев и очутился на соседней улочке. Он быстро перешел улицу и нырнул в грязный темный подъезд. Из-под ног, мяукая, бросилась кошка. Постояв и убедившись, что кроме него никто не воспользовался таким путем, он высунул голову на улицу и осмотрелся. Несколько женщин, две старухи разговаривали на углу, проехала телега с хворостом. Обычная жизнь полупустого оккупированного городка. И немцев не видать. Нечего им делать на этой улице. Здесь их машины не ездят, а вот патрули могут ходить. Через полчаса, проверяясь и меняя маршрут, Буторин был уже на рабочей окраине разбомбленного еще в начале войны механического завода. Некогда цветущая и благоустроенная окраина заводского поселка с парком, каруселями и прудом, где по выходным можно было покататься на весельной лодке и послушать духовой оркестр. И наверняка тут по субботам и воскресеньям были танцы и на летней эстраде читал лекции лектор. Сейчас это была изорванная взрывами бомб и снарядов улица, с кое-как засыпанными воронками, с закопченными стенами домов, со следами пожаров, с покосившимися уличными столбами, с которых свисали лохмотья оборванных проводов. Бо́льшая часть окон закрыта фанерными щитами и каким-то тряпьем, почерневшими подушками, фуфайками. Но здесь было людно, кто-то пилил дрова, кто-то на тачке вез битый кирпич. Мужчина с деревянным протезом вместо ноги заколачивал окно листом ржавой жести, сорванной взрывом с соседней крыши. Из пруда тащили ведрами воду, помои лили прямо на улицу перед подъездом. На пустыре по другую сторону домов виднелись скудные огороды, поросшие травой. Буторин подошел к подвальчику в старом красном кирпичном доме и заглянул в окошко, едва возвышавшееся над тротуаром. Внутри комнаты за большим столом сидел мужчина с седыми усами и приколачивал каблук к сапогу. Из окна мастерской пахло кожей, дратвой и гуталином. – Эй, мастер, здоро́во! – сказал в форточку Буторин. Мужчина поднял голову, пошевелил усами и ответил без всякой интонации: – Здорово, коли не шутишь. – Дамскую обувь починяешь, мастер? – А нам все едино, – ответил мужчина, зажимая зубами маленькие гвоздики и примериваясь к каблуку. – Дамская из той же кожи сделана. Набойку поменять или подошва лопнула? – Понимаешь, дядя, – заговорил Буторин, понизив голос и старательно выговаривая слова пароля: – прохудился мысок, аж видно носок, растянуть союзку, а то больно узко, подлатать бы берец[4] – вот такой вот перец. Мастер вытащил изо рта гвоздики, посмотрел на незнакомца, потом поднялся и через форточку глянул вдоль улицы. Не садясь на свой стул, ответил вполголоса: – Сапожок не блузка – широко не узко, племянник. Чего надо, с чем пришел? – Мой номер шестнадцатый, дядя. Мне провожатые нужны. Ждут меня, опаздываю. – Хорошо, что сегодня успел, – кивнул мастер. – Выгоняют меня с этого места. В последний день я тут сижу. Мог и совсем опоздать. Ты вот что, приятель, запоминай адрес: Вишневая улица, дом 22. Придешь, как стемнеет. Только не с улицы, а с пустыря заходи, там в заборе доска на одном гвозде. По городу не шастай, патрули ходят. Засветло схоронись на пустыре, а вечером через лаз и приходи. Все понял? – Понял, будь здоров, дядя! – кивнул Буторин и, оглянувшись, не спеша двинулся по улице. До пустыря Буторин добрался еще в середине дня. В километре севернее городка пролегало шоссе, и там то и дело проходили армейские колонны. За деревьями проносились брезентовые крыши грузовиков, с лязгом ехала бронетехника. Пустырь выглядел очень обнадеживающе. Буторин издалека осмотрел его и решил, что спрятаться на нем может до роты автоматчиков. При строительстве дамбы здесь бросили много остатков бетонных конструкций, металлических изделий. Война помешала завершению строительства, и теперь так все это хозяйство и осталось, поросло бурьяном и мелким подростом. Вдобавок еще несколько бомб или снарядов угодили в это место. Целились, как казалось, именно в дамбу, чтобы спустить озеро в низинку. Но не попали или необходимость в этом отпала. Прижавшись спиной к теплому бетону, нагревшемуся на солнце, Буторин устроился между кустами, откуда ему хорошо был виден нужный дом и задний двор. Его самого рассмотреть в этом хаосе было сложно. Да и пробираясь на пустырь, он принял все меры предосторожности. Опасности Буторин не чувствовал, но пистолет все же проверил, снял его с предохранителя, переложил в левый карман пиджака запасную обойму. Теперь следует ждать, когда начнет темнеть. Хотелось подремать, но делать этого нельзя было ни в коем случае. Хотя и сложный пароль был произнесен правильно, и отзыв прозвучал слово в слово, а все равно на таких вот контактах разведчики чаще всего и попадаются. Если связник работает под контролем, то выдать его могут десятки признаков. И Буторин, как опытный разведчик, все эти признаки прекрасно знал. Единственное, что нарушало его планы, был недостаток времени. Как говорят шахматисты, цейтнот. Вообще-то правила и законы разведки требуют, чтобы разведчик понаблюдал за явкой, за связником, пытаясь оценить опасность и возможность контроля за связником со стороны врага. Продумать пути отхода в случае провала, рассчитать силы для прорыва с боем, если он потребуется. Много о чем стоило подумать, прежде чем идти на контакт со связником. Но сейчас пришлось верить связнику, идти без подготовки на этот чертов пустырь, где можно спрятать даже танковую засаду, не то что гестаповскую. Но времени ни на что уже не хватало. Срочно нужно встречаться, собираться всей группе и продолжать операцию, которую так удачно начал Сосновский. Его везением, его удачей надо воспользоваться. Солнце садилось, золотя стекла домов, вытягивая вдоль улицы тени, на пустыре эти тени стали приобретать самые замысловатые очертания. Ни шевеления, ни звука. Тихий летний вечер опускался на городок, в котором не лаяли собаки, не мычали коровы. Пусто, тихо, тревожно! Буторин дождался сумерек, поднялся и, пригибаясь, медленно двинулся к забору. Нащупав нужную доску, Буторин еще посидел на корточках, выжидая и прислушиваясь. Опасности не было, и он, отодвинув доску, пролез в запущенный сад возле дома. Условный стук в окно, и Буторин сразу переместился к двери, держа пистолет наготове. Внутри звякнула дверная задвижка, дверь приоткрылась, и голос обувщика произнес: «Заходи! Быстрее!» Темные сени, потом комната, освещенная притушенной керосиновой лампой. Мастер захлопнул дверь и снова закрыл ее на задвижку. В комнате сидели четверо молодых мужчин, лет по двадцать пять – тридцать. Один из них, со шрамом на подбородке, поднялся и со скупой улыбкой протянул руку. – Здравствуйте, товарищ! Группа сопровождения готова. Меня зовут Будан. Когда трогаемся в путь? – Здравствуйте, хлопцы, – пожимая руку старшему и кивнув остальным, отозвался Буторин. – Меня зовите Виктором, а трогаться в путь нам чем раньше, тем лучше. – Собираемся, братцы, – сказал своим бойцам Будан. – Торопиться – значит, торопиться! Хозяин дома подошел к затемненному окну и стал смотреть на улицу, а партизаны вчетвером подняли тяжелую железную кровать и убрали ее в сторону. Поддев топором доску, они разобрали участок пола, под которым оказался тайник. Оттуда стали вынимать немецкие сапоги и обмундирование. Будан окинул взглядом Буторина, чуть прищурился и заявил: – Есть у нас и для вас костюмчик. Как раз по возрасту, майорский. Боюсь, коротковат немного, но для ночи сойдет. – Слушайте, а из вас хоть кто-то знает немецкий язык? – осведомился Буторин.