– С раненым полковником на носилках? – с сомнением обернулся в сторону могилы Сосновский. – Говори правду! Немец испуганно втянул голову в плечи, глядя снизу вверх на грозного русского майора, который так хорошо говорит по-немецки. Ясно, что идут уже не первый день без еды и воды. Подавлены, страшно устали, отчаялись. А тут еще перестрелка, гибель товарищей, с которыми вот уже несколько дней делили последние сухари. А может, и не ужас он ощущал от гибели товарищей, может быть, даже облегчение. Может, осознал, что все закончилось, все мучения. Стыдно? Да, но жить все равно хочется. А тут такая надежда появилась. Сосновский не ошибся, он правильно понял состояние этого солдата. – Полковник был обречен. У него тяжелое ранение. И если без медицинской помощи, то он был обречен, – заговорил немец усталым голосом. – Мы знали, что умрет и нам придется его похоронить, а тут этот русский. Сказал, что поможет дойти до какого-то села, где его знакомый спрячет полковника, вылечит. Но мы не донесли. Наш обер-лейтенант очень надеялся спастись, но ему тоже не повезло. – А тебе повезло? – удивился Сосновский. – Мне? – на лице пленного снова промелькнула тревога. – Но вы же меня не убьете, я же… – Можем и убить, – усмехнулся Сосновский. – Следовало бы убить, но, в отличие от вас, мы чтим международные конвенции в отношении военнопленных. Куда вы шли, что за село? – Я не знаю, нам не сказали. Этот человек разговаривал с обер-лейтенантом. – Ладно, сколько вам оставалось еще идти, по мнению этого полицая? – Он обещал, что к вечеру мы дойдем до нужного места. Достав из планшета крупномасштабную карту этого района, Сосновский прикинул скорость движения группы с носилками и раненым полковником. Максимум два-три километра в час. К вечеру? Ну, пусть им оставалось идти даже десять часов. Двадцать-тридцать километров? Наверняка даже меньше, потому что двигаться с раненым они могли со скоростью два-три километра в час. Но им приходилось часто останавливаться для отдыха. Итого за десять часов они прошли бы километров десять, и не больше. А что у нас в радиусе десяти километров? Какие деревушки? Шелестов, наливая в чашки горячий свежезаваренный чай, поглядывал на Когана, как тот, стоя у раковины, умывался. Борис набирал в ладони холодную воду и прижимал их к лицу. Максим знал, что Коган не спал уже две ночи, отдавшись целиком допросам. За это время он допросил человек тридцать бывших полицаев, изменников, выдававших гитлеровцам партизан и подпольщиков. К сожалению, бо́льшая часть изменников еще не поймана, кто-то скрывается по дальним хуторам, по лесам, а кому-то удалось уйти вместе с немцами. И Коган допрашивал, подолгу задумывался над показаниями, кого-то вызывал на повторные допросы. Он рисовал только ему одному понятные схемы. Наконец Коган закончил умываться, растер лицо полотенцем и, аккуратно застегнув воротник гимнастерки с белым подворотничком, уселся за стол рядом с Шелестовым. – Когда ты все успеваешь? – спросил Максим, пододвигая другу чашку. – Что именно? – без всякого интереса осведомился Коган, держа чашку в ладонях, как будто грел о нее руки. – И подворотничок у тебя белоснежный, и сам ты выбрит дочиста, и даже одеколоном пахнешь. – Это называется собранность и самодисциплина, – усмехнулся Коган. – Главное – не переставать думать и анализировать. А чем твои руки в этот момент заняты – не важно. Только вот мне особенно нечем тебя порадовать, Максим Андреевич. Была зацепка, но Петро Бадула грохнулся с чердака и сломал себе шею. Тут никто не виноват, только он сам. А мы просто не успели «соломки подстелить». Показания есть, но они опять указывают на то, что Петро Бадула был последним, кто видел, как уезжал начальник гестапо Альбрехт. Бадула и в карательных операциях принимал участие по заданию гестапо, и в отряды его забрасывали. – Почему этот пес не сбежал вместе с хозяином? – спросил Шелестов, прихлебывая чай. – Это ты для себя понял? – Струсил, я думаю. Там на хуторе в тридцати километрах от города он мог отсидеться, а потом постараться изменить внешность и убраться с чужими документами куда-то на восток. Чужих документов мы нашли у него в доме несколько штук. Здесь оставаться и легализоваться было нельзя. Рано или поздно обязательно кто-нибудь опознает предателя и пособника нацистов. Уйти с немцами? Много знает, может быть, знает про архив с данными «законсервированных» агентов. Были основания у такого хитрого и пронырливого человека, как Петро Бадула, бояться, что немцы его прибьют как лишнего свидетеля. А может, понимал, что как ни сложись история Европы после войны, а вне Родины ему жить все равно не с руки. Не смог бы он на Западе жить. – Вот это скорее всего, – согласился Шелестов. – Характерный типаж для предателя. Здесь он все знает, здесь он вырос. Здесь ему хитрить и изворачиваться проще, жизнь свою наладить проще. А там все чужое, да как его еще примут там. – И все-таки я не отрицаю и фактор страха. Есть показания, что Петро Бадула помогал грузить документы из сейфа гестапо в машину. Прорезиненные мешки видели другие полицаи. И потом, я допрашивал хозяйку хутора, где прятался Бадула. Она подтвердила, что Петро немцев боялся больше, чем прихода Красной армии. Она призналась, что Петро предлагал ей бежать вместе с ним на восток. Знаешь, что следователи изъяли в доме той женщины кроме советских документов, которые Бадула украл в гестапо? Золотишко! – Золото? – удивился Шелестов и даже поставил чашку с чаем на стол. – Откуда? – Часы, кольца, серьги. Думаю, что это изымалось гестаповцами у арестованных людей. Это еще одна причина, почему Бадула больше боится немцев, чем наших. Наверняка кто-то в гестапо на это золото рассчитывал. Может быть, даже сам Альбрехт. – Ясно, – усмехнулся Шелестов. – Значит, решил себе обеспечить безбедную старость. Так сказать, по линии гестаповского профсоюза! Сволочь! – Да уж! – поморщился Коган. – Таких к стенке ставить, а этот успел вывернуться, шею себе свернуть. Посмотрел бы я на него во время следствия и перед расстрелом. Ладно, Максим Андреевич, есть одна зацепочка, но, чтобы ее разматывать, нужно по Смершу всего фронта циркуляр писать за подписью Платова, не ниже. – Что за зацепка? – Служебная машина Альбрехта. Та, на которой он уезжал с женой, детьми и самыми ценными документами. Машина, хорошо известная партизанам и подпольщикам. Сколько раз пытались устроить покушение, подкарауливали ее на улицах и за городом. Черный «Мерседес» с номером КН140093. – Да, я составлю рапорт и отправлю в Москву, – оживился Шелестов. – Надо поискать, узнать, не появлялась ли где эта машина… Кстати, утром приедет Буторин. У него есть сведения, что Бадула, как представитель подполья, появлялся в партизанском отряде Гуранова. – Гуранова? Это того самого, который выдавал себя за активного командира боевого отряда? Любопытно! И что он там делал? – Неизвестно. Петро Бадула пробыл в отряде всего несколько дней. А когда началось наше активное наступление, отряд стал выходить навстречу своим, тут Бадула и исчез. Ну ничего, есть у нас и еще один интересный адресочек. Глава 3 Убедить кого-то, что ты есть тот, за кого себя выдаешь, можно лишь одним способом – почувствовать себя этим человеком, почувствовать самому. Да, важен язык, осанка, мимика, жестикуляция, выражения, которыми ты пользуешься. Но все это можно скопировать, а достоверной копия станет тогда, когда ты почувствуешь себя нужным человеком. И Сосновский, усевшись на пенек и прислонившись спиной к стволу березы, прикрыл глаза. Он вспоминал Берлин. Что должен был вспоминать немецкий офицер из хорошей семьи, с хорошим воспитанием, чувствующий себя истинным арийцем и боготворящим рейх и Берлин. Да, он должен был вырасти в той кайзеровской Германии. И Сосновский представил себя – нет, не представил, а ощутил – молодым немецким офицером, который выходит из такси на Потсдамской площади. Прямой, холеный, самодовольный. Он идет вдоль торговых рядов мимо кафе, в стороне звенят трамваи, гражданские вежливо расступаются, а жандарм на углу подносит пальцы к своему шлему, приветствуя офицера вермахта. «Что я еще должен вспомнить и чем гордиться? – думал Сосновский. – Колонной Победы перед зданием рейхстага! Величественной, со скульптурой крылатой богини на самой вершине. Сначала в монументе было три секции, символизирующих победы Германии над Данией, Австрией и Францией. В тысяча девятьсот тридцать девятом году монумент по распоряжению Гитлера дополняют еще одной секцией… А Городской дворец и Дворцовый мост? Да, как раз напротив Берлинского собора! Старинная бессменная резиденция прусских королей и германских императоров. А Александерплац, а Бранденбургские ворота? А милые цветочницы на Ляйпцигерплац! Да…» Сосновский открыл глаза и стряхнул наваждение. Да, Берлин он знал хорошо, ведь несколько лет Сосновский работал в разведке, и как раз в Германии. И вот снова родная земля. Опушка, закатная тишина русской деревни. И он, германский офицер, должен сидеть на пеньке, одетый в потрепанную одежду с чужого плеча, и прятаться, чтобы выжить в этой дикой стране. Но я хочу выжить и поэтому должен быть хитрым, умным и коварным немцем. И русское население для меня – только инструмент, с помощью которого я хочу выжить и добраться до своих. Добраться до деревушки удалось незаметно. Сосновский присел на краю овражка, расстелив брезентовый плащ, и проверил свои карманы. Так, пистолет «вальтер», финка в самодельных ножнах на икре в правой штанине. Мешочек с золотом, который он получил у следователя, ведущего дело Петро Бадулы. В почти пустом вещмешке были несколько кусков подсохшего хлеба, банка тушенки, жестяная мятая кружка, застиранная мужская рубашка, грязное полотенце и деревянная ложка со сколами по краям. Ну что же, нехитрый скарб бродяги. Проверив пистолет, Сосновский завязал тесемки вещмешка и надел его на спину. Перекинув через руку плащ, вышел к забору крайней хаты и прислушался. Да, война оставила деревни без собак. Какие-то убежали в леса, дальше на восток от войны, каких-то немцы перестреляли. Сейчас даже было хорошо, что не раздавался собачий лай, что никто в деревне не поднимал шума из-за чужака. Хотя что осталось от деревни… Полтора десятка дворов. Вот и нужный дом, в котором живет некий Зенон Мотыль. Личность таинственная и мерзкая, если судить по показаниям свидетелей. Выдавал гестапо подпольщиков, а зачастую и тех, чьим имуществом хотел завладеть. Но делал это тайно, чужими руками. До него следствие еще не добралось, только косвенные улики попадают в руки следователей и контрразведки. Но в поле зрения Смерша Мотыль уже попал, и Сосновский предложил вступить с Зеноном в игру. Мотыль мог оказаться просто мелким негодяем, а мог и виновником гибели десятков людей, агентом гестапо. Убедившись, что на улицах пусто, Сосновский несколько раз тихо, но настойчиво постучал в окно. В доме было тихо, но Сосновский упорно стучал в оконную раму, и наконец отодвинулась занавеска и за стеклом возник мужчина лет пятидесяти, у которого было широкое лицо с трехдневной щетиной и отекшими веками. – Друг, открой, – попросил Сосновский голосом смертельно уставшего человека. – Дай воды попить! Лицо в окне исчезло. Это был именно Мотыль, Сосновский узнал его по описанию и довоенному паспортному фото, которое удалось найти в старом архиве. Теперь он или не станет открывать и больше не покажется, или все-таки откроет. «Откроет, – подумал Сосновский. – Не хотел бы открывать, то и к окну не подошел бы. Сделал бы вид, что в доме никого нет». Оперативник, осматриваясь по сторонам, неслышно переместился к входной двери. Ступени дико скрипели, и таиться смысла уже не было. Сосновский поднялся к входной двери и постучал. Дверь сразу открылась, но не на всю ширину, а только для того, чтобы хозяин смог рассмотреть вечернего гостя. Мотыль стоял босиком и в исподних штанах. Одной рукой он придерживал дверь, вторую держал за спиной. Сосновский подумал, что там мог быть пистолет, но потом увидел конец топорища. Мотыль прятал за спиной топор. Изображая усталость и бессилие, Сосновский оперся рукой о дверной косяк и, с шумом выдохнув, заговорил по-русски, но с заметным немецким акцентом. – Помогите мне! Дайте спрятаться у вас, хоть на несколько дней. Я смертельно устал. Помогите, я вам заплачу, хорошо заплачу! Сосновский сразу почувствовал, что Мотыль клюнул. Да, этот человек, который пришел в грязной и мятой гражданской одежде, не просто беженец, он даже не русский. Немец, хорошо говорящий по-русски, или румын, венгр. И изъясняется так, что понятно – не простой солдат, а офицер. И запали в душу жадного Мотыля слова «я заплачу». Ему ясно, что этот гость кобениться не будет, ему есть чего и кого бояться. Из него можно веревки вить. И теперь надо поторопить предателя, заставить его принять решение, а не раздумывать. Просьба – признак слабости, признак силы – умение и желание взять то, что тебе нужно. И Сосновский одним сильным толчком распахнул дверь и шагнул внутрь дома. От неожиданности Мотыль отступил и даже выдернул из-за спины руку с топором. Но гость тут же ударил хозяина ногой сбоку под колено, а когда тот потерял равновесие, схватил вооруженную руку и стиснул запястье. Мотыль попытался вырваться, оттолкнуть гостя, но Сосновский резко вывернул ему руку, одновременно наклоняя человека лицом вниз. Топор полетел с лязгом в угол, ударившись о печь, а самого Мотыля, не выпуская его руки, Сосновский схватил за волосы и поднял к себе покрасневшее от натуги лицо. – Не надо меня бояться! – горячо задышал хозяину в лицо Сосновский. – Если бы я хотел тебя убить, то убил бы давно. Но мне нужна помощь, понимаешь, помощь! Спрячь меня, и я дам тебе не деньги, которые скоро ничего не будут стоить, а золото. Его можно обменять и на деньги, и на еду, и на что угодно, даже на человеческую жизнь. Ну? Ты понял меня? – Понял, понял! – с готовностью закивал Мотыль. – Не убивайте меня, я вам помогу, обязательно помогу! – Ты дурак, русский дурак, – холодно произнес Сосновский. – Я сказал, что не хочу тебя убивать. Ты мне полезен живым. Не выпуская из кулака волосы Мотыля, Сосновский вытащил из-за ремня пистолет и сунул его под нос предателя. Из ствола нечищеного оружия кисло воняло сгоревшим порохом. Знакомый запах для бывшего полицая и гестаповского пособника, очень хорошо знакомый. Этот запах скажет Мотылю намного больше, чем слова. Может быть, и сказал, но, скорее всего, внутри этого человека сидел великий приспособленец. И то, что Мотыль сейчас усердно кивал и всячески демонстрировал свое послушание, могло совершенно не означать его истинное настроение и его истинные намерения. Сосновский отпустил голову хозяина и, оттолкнув его в сторону, прошел в хату, осторожно поглядывая по сторонам и держа наготове в руке пистолет. Мотыль жил в доме один. Это было совершенно очевидно и по постели, и по той одежде, что висела на деревянном крюке у двери и за занавеской, которая отделяла кровать от остальной горницы. Да и по посуде тоже. Мотыль быстро сообразил, что к нему пришел гость характера решительного, и засуетился. Он стал готовить ужин, приговаривая, что накормит гостя, уступит ему свою постель. Убеждал, что в их деревне тихо и власти сюда не суются. Да и от деревни осталось всего несколько домов, в которых живут старики да старухи. Несколько раз Мотыль пытался снова завести разговор и напоминать угрозы гостя, просил не убивать его и не делать ничего худого. И когда Сосновский уселся за стол, на котором кроме вареной картошки, укропа и вареной рыбы, ничего не было, ему пришлось успокоить хозяина, и он швырнул на стол мешочек. Мешочек звякнул очень интригующе. Мотыль, видимо, догадался, что может находиться внутри. Он так разволновался, что у него вспотело лицо. Вытерев пот рукавом, он протянул дрожащую руку и стал развязывать мешочек. Сосновский демонстративно отвернулся и стал доставать из своего вещмешка банку советской тушенки и краюху подсохшего хлеба. Открыв ножом консервы, гость принялся заедать холодную картошку кусками мяса, которые доставал из банки деревянной ложкой. Брать железную ложку Мотыля ему не хотелось. Да и мыл ли он свою посуду, в этом тоже были большие сомнения. С усмешкой поглядывая, как хозяин дома вынимает и рассматривает драгоценности, полученные для проведения операции у местного оперативника Смерша, Сосновский наконец заговорил, продолжая копировать немецкий акцент. – Нравятся? Это все будет твое, если ты меня укроешь на несколько дней у себя. Я слишком долго прятался по лесам и заброшенным хуторам. Мне нужно восстановить силы. Поесть, выспаться наконец. Мне нужно побыть несколько дней в безопасности, чтобы я смог снова попробовать пробиться на запад к своим. Понял меня? – Понял, понял! – с готовностью закивал хозяин. – Я помогу, почему не помочь хорошему человеку. У меня тут тихо, можно хоть всю жизнь прожить, никто и не заподозрит. – Но, но! – нахмурился Сосновский. – Не говори мне этого! Я не собираюсь провести остаток дней в этом… в этой… – Сосновский сделал вид, что никак не подберет русское определение места, в котором оказался. Хотелось назвать его пообиднее, но «немец» не должен был знать таких русских слов, как конура, притон или нищенский дом. – А сейчас я заберу у тебя драгоценности и отдам их тебе, когда буду уходить, если ты выполнишь все как надо. Он забрал из рук Мотыля мешочек, с брезгливостью глядя в лицо этого человека. Какой же он был жалкий, жадный. Да, этот сделает все, мать родную продаст, близкого друга зарежет за такие деньги. А я ведь ему не друг. На ночь Мотыль уступил гостю свою постель, а себе постелил на полу возле печи. За весь день он не задал Сосновскому ни единого вопроса о том, кто тот такой, откуда и куда идет, каковы его планы. Наверное, догадывался и еще вернее понимал, что такое любопытство до добра не доводит. Был и еще один ответ на этот вопрос. Мотыля не интересовала судьба гостя и его личность, его интересовало лишь золото, которое показал немец. И когда Сосновский, кое-как помывшись над тазом в горнице, улегся на кровать хозяина, Мотыль долго ходил по дому, делая вид, что занят домашними делами. Наконец затих и он на полу, лежа на старом полушубке. Прошло не менее двух часов. Уставший Сосновский боролся со сном. Он старался сконцентрироваться на смертельной опасности. А опасность была – уж очень блестели глаза у Мотыля, когда он рассматривал драгоценности, и слишком тихо он лежал. Деревенские мужики так не спят, тем более что спать мешала назойливая муха да комар, жужжавший над ухом. А Мотыль должен еще и храпеть во сне, но он не храпел. Сосновский не ошибся. Два часа ожидания дали результат, правда, честность Мотыля больше была бы на руку Сосновскому, но что есть, то есть. И придется примеряться к создавшемуся положению. Хозяин неслышно поднялся, осторожно ступая босыми ногами по скрипучему полу, он подошел к постели своего гостя и стал осторожно совать руку под подушку. Сосновский делал вид, что крепко спит, сморенный многодневной усталостью, и даже застонал «во сне», чуть повернув голову на подушке. Мотыль замер, он стоял так почти минуту, выжидая, и только потом снова стал продвигать руку под подушкой спящего гостя. Наконец его пальцы коснулись пистолета, и он потянул его на себя. Играть дальше было бессмысленно, и Сосновский сделал вид, что проснулся. Он открыл глаза, сонно хлопая ресницами, а потом испуганно привстал на локтях и уставился на хозяина дома. Мотыль тут же сдвинул в сторону флажок предохранителя, обхватил ствол пистолета зимней шапкой-ушанкой, которую припас заранее, и нажал на спусковой крючок. Сухой щелчок бойка прозвучал тихо и безнадежно. Мотыль так побледнел, что это стало заметно даже в темноте. Он выронил шапку, которую намеревался использовать вместо глушителя, и продолжал щелкать бойком, целясь в лицо гостю. – Топором надо было бить! – зло произнес Сосновский. – Я же вчера специально патроны вытащил. Не ошибся я в тебе, Зенон Мотыль! Знал, что гостя под крышей своего дома ты постараешься подло убить. Перепуганный Мотыль со злобным стоном размахнулся и швырнул пистолет в голову гостю. Сосновский успел поднять подушку, и она приняла на себя удар. Сосновский отшвырнул подушку и бросился на Мотыля. Мужчина не успел добежать до печки, где стоял почерневший от копоти и давно не использовавшийся ухват. Пяткой босой ноги Сосновский ударил хозяина в спину, и тот врезался головой в печь. Подскочив к предателю, Сосновский схватил его за волосы и еще дважды ударил лицом о печные кирпичи. Опустив Мотыля, он с мрачным удовлетворением наблюдал за тем, как тот обмяк, стеная и всхлипывая, сжал разбитое в кровь лицо и сполз на пол, оставляя на печи темные полосы крови. Вся нелепая схватка продолжалась меньше минуты. Но из-за шума, грохота упавшей лавки и звука скатившегося на пол чугунка Сосновский не уловил движения за окном и за дверью в сенях. Дверь, которую Сосновский считал запертой изнутри на массивный крючок, рывком распахнулась, и на пороге появились две темные фигуры в полевых немецких мундирах. Дула двух «шмайссеров» нацелились на людей. Ждать, когда события развернутся по весьма неудобному для него сценарию, Сосновский не собирался и тут же выкрикнул по-немецки: – Не стрелять! Я немецкий офицер! В сенях что-то упало и покатилось по полу, и следом мимо автоматчиков протиснулся невысокий худощавый немец в армейской фуражке с высокой тульей. Автомат он держал в опущенной руке. Осмотревшись по сторонам, насколько это было возможно в темноте, он подошел к кровати и потыкал стволом «шмайссера» в постель. Затем заглянул за печку, а потом снял фуражку, бросил ее на некрашеный стол и уселся на лавку, держа автомат на коленях. – Клаус, зажгите свет, – сказал офицер одному из солдат. Он посмотрел на Сосновского, потом на постанывающего и копошащегося у печи Мотыля и снова на Сосновского. Чиркнула спичка, на миг озарив небритое осунувшееся лицо немецкого солдата, потом загорелась свеча, и в комнате стало немного светлее. Клаус подошел к окну, поправил грязные занавески и кому-то кивнул. Видимо, не все немцы вошли в дом и кто-то остался снаружи. Сосновский напрягся. Сейчас многое решится. Вообще-то на Мотыля его вывели специально, чтобы постараться выяснить его связи. И теперь такая удача. Но удача ли? Эти немцы заявились сюда случайно или намеренно? Был ли Мотыль агентом гитлеровцев? А если нет, а если эта группа переночует, отдышится в тишине дома, потом вырежет хозяев, чтобы не сообщили контрразведке, и снова уйдет в леса? – Кто вы такой? – спросил Сосновского офицер. – И что здесь делаете? Погоны обер-лейтенанта, разглядел Сосновский. А петлицы эсэсовские. Гестапо, СД? Наглый какой, и форму эту не снял! Сосновский хорошо знал, ему рассказывали фронтовики, те, кто с 41-го года на передовой, что у большинства выработался рефлекс нажимать на спусковой крючок только при виде вражеской формы, при звуке немецкой речи. Причиной этого рефлекса была и ненависть к врагу, напавшему на нашу страну разрушившему ее. Ведь именно сейчас, в эти страшные, тяжелейшие годы, каждому советскому человеку довоенное прошлое вспоминалось как праздник. Вспоминались флаги, музыка, льющаяся из динамиков, цветущие клумбы парков, гуляющие женщины с детьми, вышки для прыжков в воду, субботники, на которых каждый прикладывал руки, чтобы сделать свой город чище, красивее. А сколько энтузиазма было в каждом человеке… Сосновский еле сдержался, чтобы не потрясти головой, обрывая эти воспоминания. И на смену им сразу хлынули картины зверства гитлеровцев: сожженные села и города, убитые мирные жители, концлагеря, горящие эшелоны с эвакуируемыми людьми, бомбежка на дорогах и ужас в глазах людей, мечущихся под огнем.