Дзюн говорит, в буддизме много разных течений и вообще все сложно, но началось с того, что Гаутама достиг просветления и у него появились ученики, потом у них появились свои ученики, и пошло-поехало. Что такое просветление, она тоже объяснила. Я поняла это примерно так… когда доходишь до какой-то суперкрутой ступени обучения, вдруг как будто что-то щелкает в голове и все вокруг становится неважно, даже мысли о том, что всё — это ничто, а ничто — это всё, пропадают, и ты осознаешь: весь мир — это ты, а тебя на самом деле нет. Еще вроде как можно самому стать буддой. Если честно, я не очень понимаю, чем это отличается от просветления, но, в общем, это главная цель буддизма. И когда на похоронах священники читают сутры, это тоже для того, чтобы покойный после смерти мог благополучно превратиться в будду. Но больше всего меня поразило, что женщина, оказывается, не может стать буддой даже после смерти. Если коротко, причина в том, что женщина считается грязным существом. Дзюн говорит, древние мудрецы написали кучу длиннющих трактатов о том, почему это так. В итоге получается вот что — если ты женщина и хочешь стать буддой, то для начала надо родиться мужчиной. Ну, в следующей жизни. Это даже звучит дико, разве нет?.. Я просто ушам своим не поверила. Спросила у Дзюн: «Ну и как ты себе это представляешь?» Выяснилось, что довольно смутно. Я сказала, что не понимаю, как она может верить в такую чушь, и после этого разговор уже как-то не клеился. Мидорико Не вставая с мягкого кресла-мешка, Мидорико повернулась к шкафу и принялась разглядывать корешки книг. Нижние полки у меня набиты старыми книжками, которые я уже вряд ли когда-то буду перечитывать. Буквы на корешках выцвели от солнца, но разобрать еще можно: Герман Гессе, Радиге, Кюсаку Юмэно… «Повелитель мух», «Гордость и предубеждение», Достоевский: «Игрок», «Записки из подполья», «Братья Карамазовы». Чехов, Камю, Стейнбек. «Одиссея» и «Землетрясение в Чили». Каждая — бесспорный шедевр, но, стоя рядом, с горечью поняла я, они выглядят заурядной, даже, можно сказать, жалкой попыткой непременно собрать в доме весь общепризнанный литературный канон, выдающей во мне полного профана. В то же время, разглядывая поблекшие корешки, я смутно припоминала волнение, с каким читала эти книги впервые: каждая была для меня новым захватывающим приключением. Я как будто снова сидела на лестнице с томиком в руках, ощущая холод бетонных ступенек и чувствуя, как начинают затекать ноги. И от этого странным образом отчаянно захотелось перечитать все снова… Эти книги я привезла из Осаки. Большую их часть я покупала в букинистических лавках. Но «Свет в августе» Фолкнера, «Волшебная гора» и «Будденброки» Манна появились в моей библиотеке благодаря одному парню, который иногда захаживал к нам в бар. Это случилось, когда мамы и бабушки Коми с нами уже не было, а я только-только пошла в старшую школу. Сейчас я вряд ли вспомню, как выглядел тот парень или как его звали. Однажды он поднялся к нам в бар, привлеченный мигающей рекламой у входа. Он не стал ни петь караоке, ни устраиваться на диване в обществе хостес, а сразу направился к барной стойке, заказал виски «Уайт Хорс» с содовой и льдом по акции «Пей сколько хочешь за 3000 иен» и сидел, молча потягивая его из бокала. В какой-то момент он заметил меня, примостившуюся с книжкой в уголке кухни, и негромко спросил, что я читаю. Тогда я еще даже не задумывалась о том, люблю ли я читать, но, отправляясь в бар, всегда брала с собой какую-нибудь книжку из школьной библиотеки и, улучив свободную минутку между обслуживанием клиентов и мытьем посуды, принималась за чтение. В баре мы всем говорили, что мне уже исполнилось восемнадцать. И о том, что я живу без родителей, только с двадцатипятилетней сестрой, хозяйка тоже велела помалкивать — по крайней мере, с теми клиентами, которых мы еще не очень хорошо знаем. «Люди бывают всякие…» — туманно сказала она и попросила меня договориться с Макико, которая тоже иногда подрабатывала в этом баре, чтобы наши версии совпадали. Кто бы меня ни спросил, я без запинки отвечала, что родилась в 1976 году, то есть на два года раньше, чем на самом деле, что моя мама несколько лет назад умерла от рака груди (это была правда), а папа работает водителем такси. Как раз в тот период мне все время хотелось пи́сать, и я бегала в туалет снова и снова. Врачи говорили, что все в порядке, но ощущение, что мочевой пузырь никак не может полностью опорожниться, появившееся непонятно когда и непонятно откуда, мучило меня еще несколько лет. Помню, Макико тогда устроилась на работу в ресторан и работала с утра до вечера, и у нее тоже появились свои странности — она постоянно грызла лед. Говорила, что не может остановиться, даже когда замерзает или устает. Я могла просидеть в туалете целый час, выдавить из себя все до капли, но стоило оттуда выйти, как я снова чувствовала позыв. Это изматывало, не позволяя сосредоточиться, в итоге я сдавалась и возвращалась в туалет. Через несколько минут из меня выходила тоненькая струйка, но ощущение после этого было омерзительное, как будто на меня надели мокрый подгузник, пропитанный всей яростью, бессилием и тревогой Осаки. В какой-то момент я стала брать с собой в туалет книги, ну и вообще стала больше читать. Это иногда помогало отвлечься от мучительных симптомов. О книгах со мной не заговаривали ни посетители, ни хостес, поэтому, когда тот парень спросил, что я читаю, от неожиданности я тут же спрятала книжку. Он был щуплый, с нездоровым цветом лица. Когда хостес кокетливо зазывали его: «У нас тут так уютно, идите к нам!» — он смущался и как-то испуганно смеялся в ответ. Со мной он тоже почти не разговаривал. Уж не знаю, нравилось ему такое времяпрепровождение или нет, но, как бы то ни было, он приходил в бар снова и снова. Садился на свое излюбленное место, тихонько потягивал свой виски и где-то через час уходил. Однажды я спросила, кем он работает. Вместо ответа он хриплым, ломающимся голосом поведал, что несколько лет назад был разнорабочим на острове Хатэрума, на самом юге Окинавы. «Фонарей на острове мало, и после наступления темноты там ничего не видно — ни неба, ни моря, ни земли, ни людей. Остаются только звуки, — тихо, задумчиво начал он. — В определенные дни на остров приплывали корабли и доставляли все необходимое. Едва в темноте на горизонте появлялись корабельные огни, мужчины с криками бросались в воду, поднимая фонтаны брызг». — «И вы… тоже бросались в воду вместе с ними?» — спросила я. Наверное, тогда я назвала его по имени, которого сейчас не помню. «Нет, — ответил он, — я в такие моменты не мог сдвинуться с места. Меня пугало море». Он рассказал, что прожил на этом острове некоторое время, но отношения с другими рабочими как-то не ладились, его стали избегать, и в конце концов ему пришлось уехать. В следующий раз он пришел к нам с тряпочной сумкой, полной книг, — настолько хрупкий, что казалось, звуки караоке вот-вот собьют его с ног. Набитая битком новенькая белоснежная сумка выглядела так, будто в ней находится деревянный ящичек с прахом дорогого покойника. Все тем же тихим, еле слышным голосом он проговорил: «Возьми себе, если хочешь», оставил книжки и ушел. В некоторых книгах остались подчеркивания, кое-где попадались заметки мелким убористым почерком. Их автор как будто едва водил карандашом — чтобы прочитать, приходилось напрягать глаза. Шум волн. Темная-темная ночь… Я представляла, как он сидел там, на острове, и наклонялся еще ближе к книге, чтобы подчеркнуть предложение, которое особенно запало ему в душу. Все равно я страшно радовалась, что мне как по волшебству досталось столько книг. В порыве благодарности я купила парню кружку, чтобы вручить ему, когда он снова наведается к нам. Но он больше не появлялся, и кружка так и стояла нераспакованная в одном из шкафчиков нашего бара. Интересно, что с ней сейчас?.. — Смотри, как страницы пожелтели. Это старые книги. Новые вон там, наверху. Ой, сколько пылищи… Я подсела к Мидорико, продолжающей внимательно разглядывать корешки книг, взяла с полки «Стену» Сартра и перелистала. Вроде бы в ней был рассказ, сюжет которого я уже забыла, но в памяти осталась сцена: обессилевшие мужчины стоят в ряд на пустыре, а напротив них — расстрельная команда. А может, в рассказе и не было такого эпизода. Если я что и помнила оттуда наверняка, так это последнюю реплику одного из героев: «Я хохотал так неудержимо, что из глаз хлынули слезы»[4][Пер. Л. Григорьяна.]. Полистав книгу, которую не открывала уже как минимум лет десять, я удостоверилась, что эти слова действительно там есть — вот они, все там же, на самом краешке страницы, завершающей рассказ. Некоторое время я рассматривала запомнившуюся фразу, а потом поставила книгу на место и, вспомнив, что Мидорико любит читать, предложила: «Если что-то понравится, забирай, не стесняйся. Потом дома почитаешь». Не отлипая от кресла-мешка, девочка уперлась ногами в пол, ловко развернулась и принялась рассматривать книги в другой секции шкафа. — А еще Нацу у нас настоящий писатель, представляешь! — сообщила Макико дочери, сдавливая бока опустевшей пивной банки. Мидорико тут же оглянулась на меня, распахнув глаза, в которых блестел неподдельный интерес. — Нет-нет, никакой я не писатель! — Я поспешно замотала головой, мысленно ругая Макико: ну зачем было об этом упоминать… — Эй, не отпирайся, ты же пишешь книжку! — Пишу, но все никак не допишу… то есть, как бы так сказать… не получается у меня. — Да ладно тебе, я же знаю, как ты стараешься! — надула губы Макико, а потом снова повернулась к дочери и гордо заявила: — Нацу просто гений! — Какой из меня гений… — Меня уже начинал раздражать этот разговор. — Ничего особенного я не делаю. Кое-что пытаюсь писать, конечно, но это пока так… хобби. — Ну, не знаю, не знаю… — недоверчиво произнесла Макико, наклонив голову набок и слегка усмехнувшись. Она, конечно, не хотела меня задеть. Мне стало стыдно за то, что я так резко отреагировала, а еще неприятно и даже больно от собственных слов про хобби. Является ли то, чем я занимаюсь, писательством, вопрос открытый. Но все равно, когда я пишу, в уголке сознания всегда маячит мысль: я — писатель. Для меня все серьезно. Конечно, со стороны это может выглядеть бессмысленной тратой времени. И кто знает — может быть, в конечном счете оно и правда не принесет миру никакой пользы. Но мне все-таки не стоило называть словом «хобби» то, чем я занимаюсь всерьез. Я совершила непоправимую ошибку. Писать — радость. Хотя нет, не так. Это нечто гораздо большее, дело всей моей жизни — по крайней мере, я так чувствую. Я действительно верю, что это — то единственное, ради чего я появилась на свет. И даже если окажется, что таланта у меня нет, даже если то, что я пишу, будет никому не нужно, я не могу просто взять и перестать писать. Конечно, я понимаю, что удача, трудолюбие и талант в жизни сложно различимы. Понимаю и то, что моя жизнь — только крошечная капля в огромном море, и на самом деле мир никак не изменится от того, напишу я в итоге книжку или нет, признают меня как писателя или нет. Книг и так уже бесчисленное множество, и, если не удастся добавить к ним свою, это еще не повод для грусти или сожаления. Я все прекрасно понимаю. Но тут перед глазами всякий раз всплывают лица Макико и Мидорико. Наша квартира с горой грязного белья на полу и растрескавшийся, выгоревший, некогда красный ранец из кожзама — может быть, сестры, может, племянницы, а может, и мой… Отсыревшие, заношенные кроссовки в темной прихожей, лицо бабушки Коми, когда она помогала мне учить таблицу умножения. Как у нас кончился рис и мы вчетвером — я, бабушка Коми, Макико и мама — лепили шарики из муки и воды, варили их в кипящей воде, а потом ели и хохотали все вместе, не помню даже над чем. Как чернели арбузные семечки на размокшей газете. Вспоминаются летние дни, когда мы ходили помогать бабушке Коми с уборкой. Аромат шампуня в маленьких флаконах, которые мы упаковывали в пакетики, чтобы заработать еще хоть немного денег. Синие зябкие тени. Беспокойство, когда мама подолгу не возвращалась, и радость, когда она наконец, улыбаясь, появлялась на пороге в рабочем комбинезоне. Не знаю, есть ли связь между этими картинами и стремлением писать. Использовать свои детские переживания в книгах я вообще-то не собиралась. Но стоит задуматься о том, что я, наверное, уже никогда не смогу ничего написать, как накатывают воспоминания. Может, эта склонность поддаваться сентиментальности и отдаляет меня от моей мечты, не давая ее осуществить. Но главное не это, главное, что бабушка Коми умерла, мама умерла, у Макико с Мидорико осталась только я — а я бросила их, уехала в Токио в погоне за этой своей мечтой. Прошло десять лет, а я так ничего и не добилась, и мне даже нечем им помочь. Эта мысль меня просто убивает. Мне стыдно за себя, я чувствую себя самым жалким существом на свете, а еще, если честно, мне страшно, и я не знаю, что делать дальше со своей жизнью. Тем временем Макико продолжала, не обращая внимания на молчание дочери: — Нацуко еще в детстве была очень умной: постоянно читала и знала кучу трудных слов… Я в этом всем вообще не разбираюсь, но она такая молодец! Вот увидишь, скоро она издаст свою книжку и прославится! Сделав вид, что зеваю, я поспешно растерла по щекам выступившие слезы. Потом зевнула еще раз, как можно шире, и попыталась поменять тему разговора: — Может, я слишком много выпила… Что-то так хочется спать. — Серьезно? А мне пока вообще не хочется! — удивилась Макико и потянула за язычок, открывая новую банку с пивом. — Ладно, тогда я выпью тоже! — торопливо ответила я и, бормоча себе под нос «Пиво, пиво…», сбежала на кухню, к холодильнику. Видавший виды холодильник особого доверия не вызывал: оставалось только надеяться, что он действительно что-то охлаждает. Внутри, будто оброненные на дороге вещи, потери которых никто и не заметит, ютились мисо-паста, заправка для салата и поглотитель запаха. А, нет, вот в лотке, что в дверце, полно яиц. И целый десяток на нижней полке. Это я на прошлой неделе купила коробку яиц, забыв, что они у меня еще остались. Возможно, некоторые уже испортились. Судя по этикетке, сохраненной мной в лотке, срок годности этих яиц истекал завтра. А у тех, что в коробке, истек вчера. За пару дней такое количество яиц никак не съесть… Ничего не поделаешь, часть придется выкинуть. Для пищевых отходов нужен отдельный пакет, так что я полезла в ящик, куда складываю пакеты из супермаркета, но все были маловаты. Кстати, я никогда не понимала, как правильно выбрасывать яйца. Их надо разбить, скорлупу выкинуть, а содержимое куда-нибудь вылить? Или можно выбросить целиком? Осторожно, чтобы не разбились, сложить в мусорный пакет? Непонятно. А может, и нет никаких правил? Размышляя об этом, я достала целую упаковку из холодильника и поставила возле раковины, когда услышала голос Макико. — Нацуко, нам чертовски повезло! Я сейчас нашла у себя в сумке печеньки с сыром. Целую пачку! — Супер! — Ну да… Но я бы и поосновательнее перекусила. Ты как? Может, сварганим что-нибудь по-быстрому? — спросила Макико и вытянула шею, пытаясь рассмотреть, чем я занимаюсь на кухне. — Прости, Маки, но у меня из продуктов ничего нет, — ответила я. — Только яйца. — Серьезно? — Макико сладко потянулась и сквозь зевок проговорила: — М-да, из одних яиц ничего не приготовишь… На столике выстроился ряд пустых пивных банок. Неужели мы с Макико уже столько выпили? Даже странно — вот так выпивать в собственной квартире. Обычно мои отношения с алкоголем ограничиваются походами в бар с коллегами раз в несколько месяцев, а то и даже реже. А пить дома, в одиночестве — зачем? У меня вообще с алкоголем не очень. От вина и саке болит голова, да и вкус не особо нравится. Пиво я еще кое-как могу пить, но после пары пол-литровых банок меня так развозит, что я с трудом двигаюсь. Почему же в этот вечер я чувствовала себя абсолютно нормально, хотя давно превысила свою норму? На самом деле я наверняка уже опьянела. Особенно приятных ощущений это не вызывало, но какое-то необычное чувство все-таки поселилось у меня внутри, подталкивая пить еще и еще. Макико сказала, что она тоже за продолжение банкета, поэтому я сбегала в ближайший мини-маркет и докупила семь банок пива, чипсы и пачку сушеных кальмаров. После долгих сомнений я даже разорилась на упаковку сыра камамбер из шести треугольных кусочков. Разуваясь в прихожей, я заметила, что Макико прикладывает палец ко рту: «Ш-ш-ш!» — подбородком указывая на Мидорико. Та свернулась клубочком в кресле-мешке и мирно посапывала, крепко прижимая к себе блокнот. Тогда я вытащила из шкафа свой обычный футон, расстелила его в углу комнаты и рядом положила еще один, который привезла из Осаки и держала у себя на всякий случай. — Мидорико положим с краю, а я лягу посередине, — предложила я. — Мне кажется, вам не стоит ложиться вместе. Она небось с ума сойдет, если утром увидит тебя рядом. Осторожно вытащив блокнот из рук Мидорико и положив в ее рюкзак, я легонько потрясла девочку за плечо. Глаз она не открыла — наоборот, зажмурилась так, что между бровями залегли складки. Все так же с закрытыми глазами Мидорико переползла на футон и моментально провалилась обратно в сон. — Ничего себе… Ей даже свет не мешает, — восхитилась я. — Молодость — страшное дело! — засмеялась Макико. — Мы ведь с тобой тоже когда-то спали при свете. — Хм, и правда. Мы всегда держали свет включенным, пока мама не придет. Потом ужинали прямо на футоне… Помню, я как-то проснулась от запаха жареных сосисок. — Точно! А иногда мама приходила домой пьяная, будила нас, и мы все вместе ели лапшу с курицей, — весело подхватила Макико. — Ага. Все эти сосиски и лапша быстрого приготовления по ночам… поэтому я и была тогда такой толстой. — Да ладно, детям это позволительно. А вот мне к тому времени уже перевалило за двадцать! — помотала головой Макико. — Кстати, мама тогда тоже заметно поправилась. — Точно! — вспомнила я. — Мама вообще была стройной, но в ту пору вдруг резко растолстела. Как будто на нее надели надувной костюм. Она еще смеялась: «Кто-нибудь, вытащите меня из него». — Интересно, сколько ей тогда было? — Наверное, немного за сорок. — Ну да, а в сорок шесть она умерла… — Да. — Тогда она, наоборот, так похудела. Я не думала, что люди вообще могут быть такими худыми… На этом месте разговор прервался, и мы, не сговариваясь, одновременно отхлебнули пива. В тишине было слышно, как мы глотаем. Мы еще помолчали. — Что за музыка? Такая красивая… — Подняв голову и слегка приоткрыв рот, Макико прислушалась. — Бах. — А-а… Бах… Да, это была прелюдия № 1 из «Хорошо темперированного клавира» Баха — один из саундтреков к «Кафе “Багдад”», которые проигрывались подряд уже раз в десятый. Кафе находится посреди знойной пустыни на юго-западе США. Его владельцам и посетителям давно все опостылело. Но однажды туда приезжает очень толстая белая женщина, и всем со временем становится чуть легче жить. Мелодию Баха наигрывает в конце фильма чернокожий мальчик, молчаливый такой мальчик, все время спиной к зрителям… Или, может, я ошибаюсь. Макико прикрыла глаза и покачивала головой туда-сюда в такт музыке. Мешки под ее глазами казались бездонными. На шее отчетливо выступали сухожилия, от носа ко рту пролегали две глубокие складки, щеки словно запали еще глубже, чем раньше. Перед глазами замаячило мамино лицо в последние несколько месяцев ее жизни, когда она уже только лежала, то на больничной койке, то на домашнем футоне, усыхая и угасая… Вздрогнув, я поспешно отвела взгляд. i_003.jpg С мамой мы не разговариваем. То есть совсем. Дзюн тоже как-то от меня отдалилась. Наверное, обиделась за тот раз, но я совершенно не хотела ее обижать. Просто то, что она говорит, показалось мне странным, вот и все. Но как это теперь объяснишь… А мама в последнее время постоянно читает об операции по увеличению груди. Я делаю вид, что ничего не замечаю, но такое невозможно не заметить. Мама хочет, чтобы ей в грудь засунули резиновые штуки, от которых грудь будет казаться больше. Просто поверить не могу! Зачем ей это вообще?! Никогда не пойму. Даже думать противно. Противно, противно, противно, противно, противно, противно и еще раз противно. Я видела это и по телевизору, и на фотках, и еще в школе на компьютере посмотрела — там же разрезают грудь! Реально, берут и разрезают! И потом запихивают внутрь эти штуки. Это больно… Мама ничего не понимает, абсолютно ничего. Она просто глупая. Как можно быть такой дурой! Недавно она говорила по телефону что-то насчет того, что собирается стать моделью. Модель — это когда тебе делают операцию бесплатно, но взамен могут использовать твои фото в журналах, в интернете и так далее, прямо так, не закрывая лицо. Я в шоке. Идиотская идея… Мама глупая, глупая, глупая! Ну зачем??? Кстати, со вторника у меня опять заболели глаза. Прямо изнутри. Не могу держать их открытыми. Мидорико — Ну вот, кончилась… — с улыбкой взглянула на меня Макико. — Хорошая музыка всегда так быстро заканчивается. После небольшой паузы зазвучала веселая инструментальная мелодия, и Макико встала и отправилась в туалет. А я развернула треугольник сыра и откусила верхушку. Композиция в стиле праздничной вечеринки продлилась не дольше минуты, после чего ее сменила баллада Calling You в исполнении Боба Тельсона. — Знаешь, наш бар… — начала моя сестра, вернувшись к столику.