А к утрецу еще один экипаж прибыл. Как экипаж – телега обыкновенная, не самая новая, однако крепкая еще. Тянула телегу кобылка соловая, а правил ею паренек вихрастый с конопатым носом. Промеж же мешков – может, с пшеницею, может, с шерстью, а может, еще с чем – две девки сидели: одна носатая да косоватая, другая рябая, что яйцо перепелиное. И обе жизнью крепко недовольные. За телегою ж мужичок брел, лысоватый, в мятой одежонке. – Долго ходите. – Архип Полуэктович над костром рукой провел, и притихло пламя, ушло в угли, а угли в землицу. Выпрямилась измятая трава. Распрямились ветки. – Да уж. – Мужичонка сплюнул. – Кому-то собраться… – Не понимаю, – рябая девка юбки подобрала да на землю спрыгнула, – почему мы должны куда-то там ехать? В конце концов, это просто-напросто неприлично! Одни, среди мужчин… Что будет с нашей репутацией? – Не одни, – возразил паренек и ладонями по лицу провел, морок стряхиваючи. – Здесь Зослава. – О да, целая холопка… Маленка скривилась. Вот же… а под личиной она краше была. – Зослава не холопка, – устало произнес Илья, второй сестрице руку подавая. Та, по обыкновению своему, была бледна и печальна. И с телеги не сошла, почитай, сползла, охаючи да ахаючи. На землицу ступила, покачнулась и едва не упала. – Ага, княжна… Слышали… – Маленка фыркнула и огляделась. – Ты-то и рад будешь нас уморить. – Прекрати… А она взяла и послушала. Вот с того дня мы и ехали. На первой телеге Архип Полуэктович со скарбом казенным, коий я ему только доверить могла, а на второй – мы, стало быть, женской компанией, которая была тесна и тепла, что кубло гадючье. Следом царевичи, Кирей с Ареем, который невестушку свою, царицей жалованную, седьмой дорогой обходить силился, да Ильюшка, родственной любовью вконец измученный. День так ехали, другой и третий уж разменяли, и верст не один десяток, а сил моих душевных и вовсе безмерно. И вот чуялось мне, что не за просто так те силы из меня тянули. Грелось колечко. Камушки порой так и вовсе вспыхивали гневно, и тогда кривилась Маленка, отступалась и, зарывшись в одеяла, кои вытащили для хворой ейной сестрицы, оттудова уже принималась стонать громко. Ныне же, в нору свою нырнувши, она нос высунула и громко, чтоб, значит, я наверняка услышала, сказала: – А платье тебе на свадьбу справим шелковое… Видывала я такую ткань, Люблянушка, не ткань – а загляденье. На алом шелку цветы багряные будто бы. И жемчуг россыпью… Венчик из каменьев самоцветных, чтоб все видели, не холопку какую в жены берут… Сказывает и на меня поглядывает. А я что? Молчу. Держу вожжи да мыслю об одном: когда-то ж должны мы до деревеньки той добраться, где меня от этой компании избавят. Надеюсь. Ибо иначе за себя не поручусь. Забить не забью, а вот косы повыдирать – сие самое честное дело… А дорожка влево свернула. И вправо. И стала такой… Мы-то и прежде не по тракту цареву ехали, но ехали же. А тут… Все тесней смыкались колючие стены. Все ниже спускались тяжелые ветви лещины, так и норовя по лицу зеленой плетью хлестануть. Сныть разрослась, а крапивы, той и не видать. Зато расстилаются поля дымянки, хоть ты телегу останавливай и собирай вдоволь. Дымянка – трава полезная. От желудочных хворей да нутра больного, а рядом и толокнянка, и женская трава, которую не в каждом лесу встретишь… Архип Полуэктович конька своего тронул да вперед выехал. Принюхался. – Скоро уже, – сказал он странным голосом. – И вправду, похоже, поехали туда, не знамо куда, да прибудем… Кирей дивного коня своего по гриве потрепал да, будто прислушавшись к чему-то, сказал так: – Вода рядом. Заклятая… И магия это древняя, не чета нашей. – Значится, – Архип Полуэктович парасольку сложил, – куда бы ни приехали, а к месту… Глава 5. Братовая Елисей слушал лес. А лес молчал. Не бывало такого, чтобы живой лес да молчал. Всегда что-то да есть. То ли шелест листвы, в которой возился еж, то ли хруст ветки под лисьей лапой. Вздохи оленей, которые сутью своей чуяли близость волка. И это если птиц не слушать. Птицы в лесу были всегда. Или комары. Егор хлопнул по шее. Нет, комары в этом лесу имелись, но легче от того не становилось. Елисей с трудом сдержал рык: лошадь под ним и так нервничала, не хватало, чтоб понесла. – Неладно? – Ерема подъехал ближе. Он смотрел так… виновато, что сердце в груди кольнуло. Ссора? Не было ссоры. А все равно будто сломалось что-то важное, и как починить? – Неладно, – согласился Елисей, разглядывая брата искоса. Прежний он. Только похудел. И в последние дни почти не ест. Говорит – не хочется. Переживает. Сессия ведь, экзамены… Можно подумать, его из-за несданного экзамена отчислят. А ночью стонет. Тронешь – просыпается сразу, садится с глазами раскрытыми, а в них – пустота. Спрашиваешь, что снилось. Ничего. И не лжет. – Мерзнешь? – Елисей коснулся холодной руки брата. – Что? А… нет… не знаю. Лис… – Ерема придержал коня, позволяя Лойко себя обойти. И Емельке, который привычно держался позади. Ехал и по сторонам головой крутил. Илья. Телега с девушками, которые Елисею сразу не понравились. Пахло от них болотом. Арей. Кирей на дивном коне. – Что? – Евстигней придержал коня, но Лис покачал головой. И Евстя понял. Тронул бока злющего жеребца, с которым никто, кроме Евсти, сладить не умел. Конь оскалился и попытался было тяпнуть кобылку Еремы, но та привычно отступила в сторону. – Лис… ты меня простишь? – Ерема вытер пот. А ведь выглядит он совсем худо. Белый. Под глазами мешки темные. И дрожит мелко, точно в ознобе. – За что? – За все. – Он облизал губы. – Я дураком был, и… кажется, лучше мне сейчас… потеряться. – Чего? Вот уж точно терять брата Елисей не собирался. Но тот перехватил руку и заговорил быстро, захлебываясь: – Я дураком был. Подумал… тебе было плохо. И мне плохо. Нас связали, не сказавши толком, чем это грозит. А он подошел… предложил… я взял клятву крови, что он… проведет обряд. Разделения. Елисей вздохнул. И прислушался. Качнулись ветви, будто слетела с них невидимая птица… Сорока? Юркий королек, в котором весу на два пера? Или не птица вовсе? – Он провел… сначала все было хорошо. Тебе ведь стало легче?