– Хорошо, ничего страшного. Наверное, это не так уж важно. – Могу я тебе еще чем-то помочь? Хороший, добрый мистер Робсон. На свой восемнадцатый день рождения он купил себе клюшку для гольфа, и когда он первый раз приехал из Ямайки в Бристоль, местный гольф-клуб не принял его из-за цвета кожи, поэтому он сдал клюшку и накупил книг. Он там никого не знал, поэтому большинство вечеров он сидел дома и читал. В конце концов он сделал вывод, что если все равно будет сидеть дома, то надо хотя бы учить что-то новое. Поэтому он получил степень юриста в Открытом университете. Ему было двадцать два. Я подумала о темных сверкающих глазах той женщины, о том, как открыто она смотрела на меня. «Ты…» – Наверное, я схожу с ума, – сказала я. – Забудьте. Все хорошо. – Не выглядит, что все хорошо, – сказал он тихо. Его голос был такой добрый, что меня это немного сбило с толку. – Спасибо. – Я пробормотала что-то вроде «меня ждет мама» – фраза, которую говорят все воспитанные взрослые, если вообще такие есть, – и побежала по ступенькам, застеленным потертым линолеумом, еле сдерживая слезы. От меня такого не ожидали, вот почему Брайан Робсон расстраивался насчет меня. Он читал мое резюме. Он считает, что к этому времени я уже должна быть профессором или получить грант на учебу в Йеле. На мне лежало проклятье умников. Мне предлагали место лектора по английскому в Брасенос-колледж, куда ездил мой отец. Но вместо этого я выбрала Университетский колледж Лондона, потому что в этом случае я могла остаться дома – ну разве не малодушно? Я собиралась стать учителем. По крайней мере, это то, чего я хотела. Учитель английского. Но у всех остальных были другие планы. «Да, разумеется, – сказала однажды моя классная руководительница. – У каждого должен быть под рукой план. Но в твоем случае, дорогая, должна быть самая отчаянная цель, которую только можно себе представить». О, как, наверное, она во мне разочаровалась. Я получила диплом по английской литературе. Я защитила магистерскую по детской литературе. Я собиралась защитить диссертацию: мне дали гранд от фонда и я была готова. Я все еще надеялась, что смогу покорить Оксбридж или, еще того хуже, Америку, и Университетский колледж Лондона убедил меня в том, что мой материал тянет на докторскую; у меня даже был научный руководитель, профессор Энджелл, и он отвел меня в сторонку и сказал, что, если я хочу, я могу подавать заявку в товарищество де Соуза: выдается только раз в пять лет особо отличившимся студентам, и только в редком случае, и т. д. Но в то время мой брак разваливался на куски, и весь этот бардак означал… Ну… В итоге я не защитила диссертацию. Хотя это я предложила развестись, Себастьян, казалось, легче оправился от нашего разрыва. Он просто стряхнул все с себя и пошел делать крутые вещи – защитил докторскую в Конраде (ух, ты), написал книгу в соавторстве, читал лекции по всему миру. А я не сделала буквально ничего, кроме своей работы. Я два раза подряд упустила шанс подать заявку в подготовительный колледж для учителей, потом я подала ее, но меня не приняли. Так что мне еще повезло, что меня взяли в «Горингс». Но мою работу мог бы делать (и делать лучше) почти кто угодно: кто-то, кто помнит, что нужно заказать новые ручки, и кто сможет починить принтер, когда он зажевывает бумагу. Бекки – адвокат-стажер, причем всю свою жизнь она только и делает, что записывается на ногти и листает каталоги для матерей. Она квалифицированный бухгалтер – по вечерам ведет счета своего ресторана. У всех этих людей есть квалификации – даже призвания, – и потом они все едут в западную часть города и живут там своими полноценными жизнями. Хотя я рада, что я тут работаю. И я должна быть благодарна за эту тихую маленькую жизнь. Но я не благодарна. Я ненавижу ее. Мне нравится учиться. Мне нравится читать. Больше всего я чувствую себя счастливой, когда представляю некий мир за пределами реального, и поэтому мне так сложно объяснить таким людям, как Брайан Робсон, или моим школьным учителям, или специальному ментору, которого мне назначили в пятнадцать лет – тому, кто помогал одаренным детям не стать чокнутыми психопатами, – что я не такая уж и умная. Потому что я это знала. Я просто очень впечатлительная. Если мне что-то интересно – погребальная архитектура, или Тутанхамон, или детская литература, или, как в то лето, когда я ненадолго увлеклась мюзиклами, после того как Джонас, мой лучший школьный друг, в семнадцать лет получил свою первую роль в гастролирующей постановке «Бедовой Джейн», – и мне правда было интересно. Я вытянула из этого энергию, как комар, высосала все факты и информацию. А потом пошла дальше. Мама однажды сказала, что это у меня от отца. Она никогда не говорит о нем, поэтому я запомнила каждую мелкую деталь его жизни: как будто вымывала золото. В школе мне делали выговоры за то, что я поправляла учителя, и маму вызвали для беседы. Я подслушала, как она рассказывала миссис Полл, о чем с ней говорили в тот вечер. – Она просто сказала миссис Казнз, что она неправа, что это Остен, а не Бронте. Оказывается, что она была права, но… О боже, то, как она это сделала, – я боюсь, она еще более импульсивна, чем ее отец. Я спускалась по лестнице, а эти двое разговаривали в кухне за бокалом хереса. Я стояла за дверью и смотрела в щелку. Миссис Полл сидела за нашим кухонным столом, и я видела, как она осмотрелась, убеждаясь, что меня там нет. – Что ты имеешь в виду под «импульсивная», дорогая? – спросила она своим нежным голосом. – Я все думаю, как получше его описать, – сказала мама. – Он был чем-то вроде отщепенца. О, с отличным чутьем, с такой умной головой. Но с ним совершенно невозможно было иметь дело. Да. Отщепенец. – Отщепенец? – миссис Полл, казалось, обрабатывала полученную информацию. – Понятно. Такое подходящее слово, правда? Я знаю, что она имела в виду: это многое объясняет. Хромая в своих ботинках к метро, когда на улицах уже зажглись фонари, я посмотрела вверх на бледно-голубое небо, затянутое белыми клочками пористых облаков. Холодало, и я дрожала: два года как я развелась, шесть месяцев как переехала обратно домой. Все эти месяцы, обычно в это время дня, я ощущала что-то вроде удовлетворения от выполненного дела. Еще один день почти закончился, можно сделать еще одну отметку в календаре. Хотя дело в том, что я не понимаю, зачем я делаю эти отметки или чему я веду обратный отсчет. Глава 3 – Привет, мам! Та женщина сказала, что мой отец не погиб. Веселенькая история, вы готовы? Папа жив! Наш дом, тоненький и высокий, с черной оградой спереди и с длинными, выжженными солнцем окнами. Мои родители сначала поселились на цокольном этаже, до того как я родилась, и теперь, спустя тридцать лет, две смерти, одну большую удачу и вереницы лет, мы владеем целым домом, хотя забираться на верхний этаж пришлось долго. Мы вскарабкались сюда, как дикий плющ. Ирония в том, что большую часть времени мы все еще проводим в цоколе. Там кухня, и там мы обычно собираемся вместе, не важно с кем. Раньше это были люди из женского колледжа Ислингтон, которые приносили маме суп и плакаты «Уходи, Мэри, уходи!» и выступали друг перед другом за крошечным шатким кухонным столом, проповедуя о зле патриархата. Потом это были я, мама, мой отчим Малк и наши либеральные соседи в восточных нарядах, те, что жили в Ислингтоне до того, как сюда переехали банкиры. После были мы с Себастьяном, моим внезапным мужем, двое влюбленных посреди легкого хаоса, но это было лучше, чем в его фамильном доме, на большой вилле Артс-энд-Крафтс на краю Хэмпстэд Хит, где не прекращался поток незваных гостей, которые заходили выпить или пообедать в воскресенье. Мама иногда была непредсказуема, но по крайней мере ты знаешь, что она не собирается накрывать на стол на двадцать человек – включая генерального директора Би-би-си, – когда тебе просто хочется поваляться на диване и посмотреть телевизор. В нашей кухне тепло. Она темная, покрыта пробковой плиткой – на полу и на дверцах шкафчиков. Там мансардные окна, которые ведут в маленький сад, граничащий с каналом. Книжная полка у окна заполнена книгами в потрескавшихся и забрызганных едой обложках: Элизабет Дэвид, Клавдия Роден. Плакаты в стиле «де реджёр»: принты Элизабет Блаккадер, Бейб Рейнбоу – даже обложка «Нью Йоркера» со Стейнбергом, которую отец купил для мамы, чтобы она не скучала по дому. В Ноэль-роуд всегда что-то есть: книги и журналы на лестнице, старые обрывки свинцового кабеля и ключи в банках, открытки с Крита, Сицилии, Гранады – из путешествий друзей, прикрепленные к батарее, смешные чистые носки в одиноких комочках в поисках пары. Мы все такие неряхи. Ну, мама точно. И я сейчас тоже, хотя раньше такой не была. А вот бедный Малк совсем не такой. Мамин беспорядок управляет нами. Даже мои университетские друзья, переехавшие в Лондон, заходили к нам и были в восторге от всего этого богемного хаоса. «Нина, твоя мама такая классная». «Однажды у меня будет такая кухня». Забавно, что мне никогда не нравилось в этой кухне. Я всегда пыталась выбраться с нижнего этажа, на верх дома, обратно к миссис Полл. В тот вечер я скинула свои предательские ботинки и пошла вниз. Нужно стараться шуметь, иначе мама не услышит и испугается. – Ой, – сказала я громко, как будто споткнулась о что-то на верхней ступеньке, ударившись пальцем. – Кто оставил тут кружку? Мама печатала на своем ноутбуке за кухонным столом, но она подняла глаза, когда я вошла. – Привет, малышка! Как дела? – Привет, мам… Все нормально. – Я не решалась, я ужасная актриса. – Как прошел день? – Неплохо. – Мама подтянула свои пушистые, медового цвета волосы, так что они встали торчком на затылке, как у утенка, и вперилась в экран поверх своих огромных очков в черепаховой оправе, которые она надевала, когда садилась писать. – Дай мне пару минут, хорошо? Почему бы тебе не поставить чайник? – Ага. – Я понаблюдала за ней минуту, думая, как правильно сказать то, что я хотела. Лучше всего мама работает днем с четырех до восьми, что не очень здорово, если у тебя маленький ребенок, как я хорошо запомнила, когда годами пыталась привлечь ее внимание к моей «5+» по английскому, к моей вражде с Кейт Аллис, к оторванной пуговице на школьной рубашке, которую мне надо было пришить обратно. Она живет за счет гонорара за свою самую известную книгу «Птицы мычат»: она написала еще две книги, но с момента выпуска последней, около десяти лет назад, она ничего больше не издавала. Она все время ездит по фестивалям и ходит в школы и библиотеки, но иначе она бы весь день сидела здесь и, возможно, писала бы. Она говорит, что почти закончила новую книгу, но она говорит это уже много лет: с тех пор как мы с Себастьяном поженились. Я сделала чай, как можно медленнее. Она все еще печатала. Я взяла телефон, но там не было ничего интересного, только смс-сообщения. Я динозавр. Что восьмидесятилетний пират сказал на свой день рождения? «Да, дружище». Это от Себастьяна, на той неделе. Я немного посмотрела в окно и потом наконец решительно поставила чашку рядом с ней. Как и всегда в это время дня, та же мысль всплыла у меня в голове. Тебе не надо писать в кухне. Наверху есть кабинет, которым ты никогда не пользуешься. Тогда я не буду тебя беспокоить. – Мам? Чай готов. – Еще секунду, детка. Ты могла бы оставить все в комнате Мэтти так, как было. Почему мы разрушили шкафчики миссис Полл с золотой цветочной обивкой из MFI, которыми она так гордилась, и вытащили ковры, и поставили этот стол, и эти полки, если ты даже не собиралась туда заходить? Обычно, я просто не обращала на это внимание. С мамой приходится. Но сегодня я не могла, и через минуту я глубоко вздохнула. – У меня сегодня был странный день, – сказала я громко. – Правда, детка? – Клавиатура тряслась от ее непрерывного печатания. – Ага. Еще секунду. – Я виделась с Себастьяном. Он передает привет. Она подняла на меня глаза и улыбнулась. – О, передай ему тоже. Как он? – В порядке. Он всегда в порядке. Послушай, мам… – Ее глаза скользнули обратно на экран, и мне пришлось положить руку на стол и почти закричать «Мам!». Тогда она посмотрела на меня с удивлением, с тем старым опасным выражением лица, но я проигнорировала его. – Ты меня напугала! Что случилось? – Когда я разговаривала с Себастьяном… хм, ну, одна женщина увидела нас. Она сказала, что знает моего отца. Сказала, что он не погиб. Есть вещи, о которых мы с мамой никогда не говорили. Ее срыв, мое детство, первые годы здесь, ох, много чего. Но мы никогда, вообще никогда, не говорили о моем отце. Мама медленно закрыла ноутбук. – Да уж, странный день, – сказала она после минутной паузы. – Послушай, детка. Кто, черт возьми, она такая? – Не знаю. Ее фамилия Трэверс, кажется. – Я в упор смотрела ей в лицо, ожидая какой-нибудь реакции. – Она знала, кто я такая. И наконец… – Я вспомнила свой блокнот, а ее глаза бегали из стороны в сторону. – Думаю, она знает. Но я не уверена. – И что она тебе сказала? Я пересказала ей все, что случилось, и она ни разу меня не перебила, просто слушала, не сводя своих зелено-ореховых глаз с потертой столешницы. – И это «значит, так они тебе сказали», – закончила я. – Вот это сводит меня с ума. Как будто есть что-то… ну… чего я не знаю, – и я замолчала. Мама встала и подошла к холодильнику. Она так долго смотрела внутрь, что я подумала, что она забыла, что я здесь. Затем она вытащила оттуда несколько помидоров и лук, достала разделочную доску и принялась их нарезать. Я ждала.