— И как она себя вела? Как она себя вела в понедельник? — Ну, как она себя вела… Да как обычно. В смысле, если учесть, что мы о Яне говорим, вы извините, конечно, что я так, напрямую. — Нет. — Что? Нет, не извиняю. Я посмотрела прямо на солнце и не извинила. — Нет, ничего. И это был последний раз, когда вы ее видели? В понедельник? — А, не совсем, я сейчас смотрю в свой ежедневник: мы с ней виделись в среду. Она как раз уходила, когда мы собирались обедать, я еще хотел спросить, не пойдет ли она с нами, у нас подобралась такая компания, но… короче, она ушла перед самым обедом. Я вздохнула. Здесь все следы обрываются. В среду. Незадолго до встречи с доктором Руусом. Я хотела его поблагодарить, но слова благодарности застряли так глубоко у меня в горле, что мне пришлось бы их отхаркать, как мокроту. Грязно-серая птица уселась на стул напротив и принялась клевать какие-то крошки. Я замахнулась на нее ногой, и птица снялась с места, перелетела на несколько метров дальше и апатично уселась на тротуар. Я подумала, что птицы в Стокгольме серьезно травмированы: у них не осталось никаких природных инстинктов. — Она, кстати, часто о вас говорит, — вдруг сказал Томас. Я выпрямилась на стуле. — И что же она говорит? — напряженно спросила я. Солнце било мне прямо в глаза. — Да всякое… Что вы идете своим путем, не оглядываясь на мнение остальных. Что вы умная. Видно, что она вами гордится. Я поблагодарила, и он в ответ пробормотал, что надеется, что она скоро вернется. Я закрыла глаза. За веками оранжевым пожаром пылал солнечный свет. Нет, Томас Ханссон не мог иметь отношения к маминому исчезновению. Для этого он был слишком хорошим. Гораздо более вероятно, что ее исчезновение как-то связано с доктором Руусом. Я должна позвонить в больницу. Это было бы самым разумным. Я должна позвонить. Но я не решалась. Так ведь? Мы распрощались, и я встала со стула. Позвонила в справочную, где нашли номер больницы Вринневи в Норрчёпинге и переключили меня дальше. Однако когда там, на месте, наконец ответили, я бросила трубку. Подумала, что позвоню позже. Позвоню… позже. И все-таки, несмотря ни на что, я шла, почти подпрыгивая. Помахала рукой маленькой девочке, которая забралась теперь в свою коляску, — девчушка весело и заинтересованно посмотрела на меня, но не стала махать в ответ. Я перебежала площадь наискосок, завернула за угол у Хэгерстенсвеген и прошла мимо таинственного магазина, торгующего часами и очками, в витрине которого не было ничего, кроме запыленных оправ девяностых годов. В голове моей звенело. Она мной гордится, она мной гордится, она мной гордится! Пакет на голове Я позвонила в дверь и услышала легкие шаги, которые могли принадлежать только маме Энцо. Она казалась еще худее обычного, и, когда она меня обняла, я почувствовала касание ее ребер сквозь свежевыглаженную рубашку. Она как будто таяла от встречи к встрече. — Meu amorzinho![22] Майя! — воскликнула она. Я ей улыбнулась. Заметила, как она изучающе осмотрела меня, мои волосы, мою одежду, мои раны и мою повязку. Тем не менее надо отдать ей должное, вслух ничего не сказала. Я, между прочим, из уважения к ней вычесала из челки лак и сняла со лба пластилиновый кратер, поскольку она не очень-то ценила жутковатые шуточки. Их вообще мало кто ценит. На удивление мало. — Ну как ты, милая? — спросила она, на что я ответила: «Хорошо», — и тогда она спросила, как там папа, на что я ответила: «Очень хорошо», — и тогда она спросила, как там мама, на что я ответила: «Хорошо-хорошо», — после чего у меня немного заболел живот. Я вручила ей цветок мать-и-мачехи, сорванный по дороге к дому Энцо, у трансформаторной будки. Этот нехитрый жест привел ее в дикий восторг, и она столько раз повторила «Muito obrigado!»[23], что мне стало стыдно — не с букетом же длинноногих роз я пришла, в самом деле, — после чего она разразилась пространной тирадой на португальском, которая звучала очень красиво, но, конечно же, абсолютно непонятно для меня. За ее спиной вырос Энцо в футболке с Крестным отцом, кротко улыбнулся и жестом позвал меня в свою комнату. Я бросилась на кровать, угодив прямиком в кучу дисков. Энцо был не из тех, кто скачивает фильмы: он объяснял, что ему важно обладать «материальным продуктом», поэтому в его комнате было полно книг, фильмов и дисков. Пока я выуживала из-под себя пластмассовые футляры, Энцо помахал у меня перед носом DVD-диском с «Контролем», и я уважительно присвистнула. — Ты вроде как-то… повеселела, — сказал Энцо, пока я рассматривала обложку, с которой щурился Иэн Кертис с зажатой в уголке рта сигаретой. — Развитие моего маниакально-депрессивного психоза сложно предсказать. Сейчас вот я в маниакальной фазе. — И сколько она продлится, минут пятнадцать? — Ну типа того, — рассмеялась я. — Ну что, начнем с волос? Я рассматривала Энцо в зеркале в ванной. Он с преувеличенной осторожностью брил мой затылок, так что клочки темно-русых волос падали на пол. Однажды ему уже доводилось это делать, и, как во всем, за что он брался, он действовал с тщательностью, доведенной почти до абсурда. Даже странно, каким интимным может стать прикосновение к волосам. Мы почти не разговаривали. Я крепко держалась за свою челку, которую бритва должна была пощадить: ее, пожалуй, не мешало бы подправить, даже немного подровнять, но длина должна остаться прежней. — Я иногда так скучаю по своей прическе а-ля Leningrad Cowboys… Может быть, нужно было немного отрастить затылок. — Когда это у тебя была такая прическа? — Да ну, ты что, не помнишь? Прошлой осенью. Сразу после начала учебного года! — А-а! То есть она была под Leningrad Cowboys? — Ну блин, а ты что думал? — Да не знаю даже… Мне, скорее, казалось, что это Элвис периода ожирения. — Свинья! Я развернулась и уставилась на него с деланым возмущением. — Ты чего, это же был комплимент! — сказал Энцо совершенно искренне. — Понятно, — отозвалась я, после чего он выключил бритву и передал мне зеркало, чтобы я могла рассмотреть свой затылок. — Так нормально, да. Я смешала краску — какую-то дешевую двухкомпонентную размазню из супермаркета, — а Энцо надел одноразовые перчатки, одна из которых тут же лопнула на кончиках указательного и среднего пальцев. — Да елки, ну что за черт! — Ничего, мы их заклеим, — сказала я и выбежала на кухню, чтобы попросить у его мамы изоленту. Она показала мне цветок мать-и-мачехи, поставленный в коньячный бокал, и начала говорить, какой он прекрасный и как моей маме повезло иметь такую дочь, как я. Я внутренне взвыла и мысленно поставила себе зарубку на память — никогда ничего ей больше не дарить. В конце концов она выдала мне обычный скотч, который был ничем не хуже. Энцо протянул мне потрепанное махровое полотенце, чтобы я прикрыла плечи, и принялся втирать краску, сначала в кожу головы, потом в шею и с боков и наконец в челку, с которой почти сразу закапала жидкая нефтяная вакса. Когда с этим было покончено, я обернула волосы прозрачным целлофановым пакетом и зафиксировала его скотчем. Изучив свое отражение в зеркале, я обнаружила черное пятно на лбу, которое попыталась оттереть смоченным в воде куском бумаги. Бо?льшую часть мне удалось убрать, осталась видна только серая тень у корней волос. — Ну вот! Энцо остановился перед зеркалом, вытаращив глаза и состроив испуганную гримасу. Он сделал вид, будто не может управлять своими почерневшими руками в перчатках и они живут отдельной от него жизнью. Руки добрались до его горла, и он разыграл сцену удушения, издавая еле слышные звуки и медленно сползая на пол с высунутым языком. Потом он быстро вскочил на ноги и сказал: — Так, ну все! «Контроль»! * * * Фильм привел нас в такое душераздирающе-прекрасное состояние меланхолии, что мы напрочь забыли о том, что вся моя голова густо намазана черной краской. Два часа спустя, когда на компьютерном экране появились титры, мы сидели, как парализованные. Я думала о жизни, о том, насколько она хрупка, и о маме. В сердце эхом отзывалась тоска. Энцо печально взглянул на меня, но тут же весело поднял брови. — Майя. У тебя пакет на голове. В ту же секунду я почувствовала адский зуд, быстро распространившийся по всей коже головы. Я бросилась в ванную, сорвала с себя горячий и перемазанный краской пакет и сунула голову в ванну. Включила душ, напрочь забыв о повязке. Единственное, что мне сейчас могло помочь, — это ледяная вода. И немедленно. Когда вода, стекавшая в ванну, перестала быть грязно-серой, я выключила душ. От холода кожа совсем онемела. Энцо зашел в ванную и внимательно осмотрел мой череп. — Круто, — заключил он. — Только… это… окрасились не только волосы. Ты выглядишь так, будто по твоей голове прошлись малярным валиком. У тебя весь череп черный. И блестит! Ты похожа на пупса с пластмассовыми волосами. Блин, да ты на Кена похожа! Он расхохотался и ржал так, что вынужден был опереться на раковину. Я посмотрела на себя в зеркало. Если бы дело было только в этом. Если бы я просто стала похожа на Кена. Но нет. Я была вылитым Гитлером! Оно и понятно. Если у Джастина волосы, как у Гитлера, а у меня такая же прическа, вывод напрашивается сам собой. Теперь у меня дебильная стрижка под Гитлера. Scheisse! Вторник 17 апреля