Я нервно листала газету, по старой привычке пытаясь найти личные объявления. Нашла и оторвала идиотское: Хорошо сложенный мужчина, 58 лет. Не хочешь ли ты причалить к моей пристани? Толстым просьба не беспокоить. Джастин, как какой-то пенсионер, бурчал себе под нос, отмеряя нужное количество кофе. Наконец нажал на красную кнопку: кофеварка принялась пускать пузыри и булькать. Джастин включил вытяжку, встал под ней, приняв адски неудобную позу, и закурил. Я разглядела на его руках масляные пятна и совсем свежую влажную розовую царапину поперек ладони. — Смотри, чтобы волосы не затянуло, — сказала я, имея в виду вытяжку, но уточнять не стала. Это была шутка, но никто из нас не засмеялся. Повисла тишина. Неуютная тишина, во время которой я сообразила, что теперь у нас разные прически. Из соседней комнаты доносилась приглушенная музыка, что-то джазово-инструментальное. — Я думал, что никогда больше тебя не увижу, — сказал он наконец. — Да что ты? И почему же? Вообще-то, моя мама здесь живет. Он посмотрел на меня так, будто я сказала что-то неуместное, даже что-то неприличное, и разлил кофе по чашкам. Когда он вернул на место стеклянную кофеварку, кофе с шипением выплеснулся на конфорку. Потом он наконец сел, напротив меня. Мы сидели злые и пили обжигающе горячий кофе, который к тому же оказался довольно кислым, я бы не отказалась добавить туда молока, но не собиралась об этом просить, вот уж дудки, я больше никого ни о чем не попрошу — никогда в жизни. Я смотрела в окно на мамин дом, казавшийся таким заброшенным, таким необитаемым, и на цветочные горшки, садовые инструменты и газонокосилку под крыльцом, и вдруг поняла, что лужайка перед домом ужасно заросшая, в отличие от всех остальных, ухоженных. Лужаек и жизней. И тут Джастин вдруг схватил меня за руку и начал кончиками пальцев ласкать мою ладонь, по одному пальцу — сначала мизинец, потом безымянный… Я почувствовала, как по ладони пробежала дрожь, распространившаяся на запястья, предплечья, на грудную клетку с бешено колотящимся сердцем. И я подумала — даже не пытайся меня утешить. — Ни фига себе. Половину пальца оттяпала, — мягко сказал он. Несмотря на то, что это было очевидным преувеличением, я ничего не ответила, и он осторожно погладил своим большим пальцем плоский розовый кончик моего — там, где кожа была такой тонкой, что под ней легко нащупывалась кость. Кость. Отрезанная. Спиленная. В голове молнией пронеслось: Пила. Мясо. Кровь. Боль. Он близоруко рассматривал маленькие дырочки, оставшиеся от швов. Двенадцать маленьких дырочек. Он все гладил и гладил мой палец, и казалось, что он ласкает ту его часть, которой больше нет, которой больше не существует, и мне было наплевать на ужасную боль, такие в этом были горечь и сладость одновременно. Он мне улыбнулся, но я не стала улыбаться в ответ, и его улыбка угасла. Я отвела взгляд. Кухонные часы громко тикали. В музыке из другой комнаты теперь слышалась чудовищная дисгармония. — Почему ты не позвонил? — спросила я. Он тут же отпустил мою руку, как будто она его укусила, и ладонь мертво легла на стол. Розовый кончик большого пальца теперь напоминал носик дохлой мыши. Мы сидели молча. Он уставился в стол, я — прямо на него… Мне хотелось поймать его взгляд. — Не знаю, правда. Я собирался, но потом… все-таки не стал. Он поднял глаза, и я попыталась-таки встретиться с ним взглядом, но тщетно. Ясное дело. Я не хотела задавать этот вопрос, потому что прекрасно знала ответ. И все-таки какая-то злонравная мазохистская часть меня не могла этого не сделать. — Ты прочел мою записку? Я так надеялась, что он ее не видел, что ее сдуло ветром, как в моих фантазиях. — Прочел. Я молчала. Он продолжил: — Но ведь еще не поздно это сделать? Позвонить. Не так уж много времени прошло. Еще кофе? Он встал, чтобы дотянуться до кофеварки. — То есть ты собирался позвонить? — Хочешь, я сейчас позвоню? — засмеялся он. И я ответила: — Да, хочу. Он вытащил мобильный, отыскал мою записку в расписной подставке для писем, висящей на стене, и набрал мой номер. Мой телефон зазвонил в кармане куртки, и я грудью ощутила вибрацию. Отвечать я не собиралась. — Цену себе набиваешь? — спросил он. — Нет, просто никого нет дома, — ответила я. Он криво усмехнулся, но из-за того, что он стоял вполоборота, я не смогла разобрать, была ли эта улыбка теплой или снисходительной. Я вдруг почувствовала, что с меня хватит. Хватит и все. Так что я встала и сказала: — Вот что. Спасибо тебе за… э-э… кофе и вообще… но я… Надо взять себя в руки, а то я превращаюсь в Энцо. — Но мне, пожалуй, нужно возвращаться домой. В смысле, в Стокгольм. Только у меня нет денег. Я очень не люблю просить, но все-таки: ты не одолжишь мне пару сотен? Он явно удивился. Я застала его врасплох. Взяла тепленьким. Я немного поразмышляла над последним выражением, потому что не знала, хочу ли я теперь брать его тепленьким. Хочу ли я вообще куда-то и за что-то его брать. Ну разве что в Берлин и еще слегка за член. Но вот эта дыра у меня в животе, это бросающее в пот чувство — это же не имеет к нему отношения? Это просто голод и страх, но не влюбленность же? — Да, конечно. Он снова уселся на стул. — Но вообще, — продолжил он, сделав глоток кофе, — если ты не возражаешь, я могу тебя отвезти, мне все равно нужно в Стокгольм. Я, правда, не собирался ехать сегодня, но это без разницы, могу и сейчас. Мне нужно отвезти «вольво» в Сундбюберг. Он кивнул на вишневую машину, сияющую в солнечной дымке под окном. — Да? Зачем? — Я ее продал. — То есть как продал? Я думала, она твоя. — Ну, была моя, теперь чужая. Я покупаю машины по дешевке, старье всякое обычно, а потом реставрирую и продаю. Уже задорого. Он вытащил из заднего кармана тощий и потрепанный кожаный бумажник и бросил мне визитку, на которой блестящими золотыми буквами в стиле семидесятых было написано: «Foxy Cars» — покупка, продажа, реставрация. Под этой надписью значился номер телефона, однако имени на визитке не было. Подозрительно. — Оставь себе, — предложил он. — Всегда сможешь мне позвонить, если захочешь. — Fuck you[35], — ответила я и показала ему язык, и он ответил тем же, добавив: «С удовольствием». Язык оказался чистым и розовым, и я подошла к нему, он попытался встать, но я вжала его обратно в стул, уселась на него, и мы начали целоваться. Почему бы и нет, в конце концов, все равно терять уже было нечего. «Я куплю „Глок“» К четверти седьмого мы доехали до Эрнсберга. Джастин остановился у нашего подъезда, я открыла дверь и собралась было выйти из машины, но тут он схватил меня за рукав куртки и притянул к себе. Его пальцы легли в промежутки между моими ребрами, по одному пальцу на каждый, и он меня поцеловал. Горячо, яростно орудуя языком; светлые его ресницы лежали на щеках, но я не стала закрывать глаза, потому что боялась, что он исчезнет. Когда я наконец вышла из машины, у меня слегка кружилась голова. Он закрыл дверь изнутри, поднял брови в знак прощания, завел мотор, завернул за угол Торстен Альмс Гата на Стенкильсгатан и исчез из виду. В свете вечернего солнца хромированная отделка напоминала струящуюся ртуть. Я простояла у подъезда минут десять, не меньше. Входить внутрь мне не хотелось. Небо было бледно-голубым, хрупкое весеннее небо, и совершенно невозможно было поверить в то, что не далее как вчера шел снег. Что это творится с погодой, подумала я. Как будто ее колбасит не меньше, чем меня. В конце концов я заставила себя набрать код на двери своим фантомно ноющим большим пальцем и поднялась на два этажа вверх. Стоило мне войти в квартиру, как папа тут же кинулся на меня откуда-то из коридора. — Майя! Майя! Майя! — крикнул он, обняв так крепко, что я расслабилась и обмякла в его руках, чувствуя, что от него пахнет застаревшим потом, и мечтая стоять так целую вечность. Но он тут же оттолкнул меня — я чуть не упала на пол, и заорал: — Черт бы тебя побрал, где ты шлялась? Ты понимаешь, как я волновался, ты хоть можешь себе это представить?! — Пап, я все понимаю, но… — Не перебивай! — Но… — Я сказал, не перебивай. НЕ ПЕРЕБИВАЙ! Я всю ночь глаз не сомкнул, ни на секунду! Я звонил Энцо, Яне и вообще всем, кого только смог вспомнить и кто мог хотя бы догадываться о том, куда ты делась! — Я…