— Э-э, ну ладно… Он повернулся ко мне со смущенной улыбкой. Его по-детски пухлые щеки напоминали ванильные пастилки, такого же светло-бежевого цвета. Мне захотелось погладить его по круглой щеке, но я удержалась. Наши отношения таких телячьих нежностей не предусматривали. — Ну давай, спрашивай! — Больно? — Блин, больно, конечно, совсем дурак что-ли, сам не понимаешь?! Я изо всех сил старалась изобразить возмущение, выпучив глаза и приоткрыв рот в праведном гневе, но вскоре не выдержала и расхохоталась так, что пришлось схватиться за живот. — Ой, не могу! Прости, Энцо! — задыхаясь, хохотала я. — Но видел бы ты свое лицо — это было неподражаемо! Энцо попытался заехать мне учебником математики по голове, но я уклонилась, и тот просвистел мимо. — Свинья ты, — ответил он. Я все смеялась не в силах остановиться, просто умирала со смеху, но Энцо молчал, и я напряглась: не зашла ли я слишком далеко? — Эй, Энцо-бенцо! Не горбись! Вот блин. Этот голос ни с чем не спутаешь. Высокий и резкий, как свинячий визг. Вендела. А с ней — дебил Ларс, с неизменной банкой колы в руке, которого я про себя называла ФАС-Ларс. Вообще-то ФАС — это фетально-алкогольный синдром, случающийся у детей, когда мать пьет во время беременности. Мы это проходили по биологии, и у Ларса все симптомы совпали один в один. Маленькая голова, плоское лицо, курносый нос, гиперактивность и низкий интеллект. Последние два пункта — прямо как у меня, только с точностью до наоборот: ноль активности и гиперинтеллект. Понятно, что мы не сошлись характерами. Энцо дернулся и машинально выпрямил спину. Он и в самом деле сутулился, будто хотел стать невидимым, съежиться, хотя чем больше он горбился, тем больше на него обращали внимания. — О, какие люди! Майя Мюллер-Шмюллер! Ну, сколько сегодня пальцев отпилила? — спросила Вендела, вызывающе глядя на меня. Слухи о вчерашнем членовредительстве распространялись со страшной скоростью. Наверняка Симон не отходя от кассы выложил фотки на все самые идиотские сайты, какие только смог найти. Вот спасибо. Дебил Ларс тупо хохотнул и с хлюпаньем допил содержимое банки. Одного я никак не могла понять про Венделу — как можно быть такой откровенной стервой и в то же время учиться на естествознании? Разве умным девицам естественнонаучного склада ума не положено быть милыми и благовоспитанными? Мне всегда казалось, что это должно быть прописано мелким шрифтом в правилах приема. В таком случае она их явно не читала. Я ничего не ответила, только безразлично посмотрела на нее. Короткие светлые волосы. Большие голубые глаза. Чуть вздернутый нос. Она вполне могла сойти за симпатичную — если бы не была такой редкостной дрянью, конечно. Я представила, что передо мной неодушевленный предмет. К примеру, камень. Вендела — камень. Я долго отрабатывала этот взгляд перед зеркалом, холодный и безразличный. Очень полезный прием. Я уже опробовала его на папе. Он дико взбесился. «Не смей на меня так смотреть! — заорал он, замахав руками. — Ты сейчас похожа на Яну. У тебя… такой же взгляд!» И хотя мне страшно не понравились его слова, пришлось признать — в них что-то есть. У мамы в самом деле иногда бывал такой взгляд. Когда она, по ее собственному выражению, «уходила в себя». Становилась далекой и чужой. Отчужденной. Неужели мы с ней и правда такие? Неужели я такая же, как она? — Ну ты, чмо, отвечай, когда с тобой разговаривают, — подхватил Ларс, которому явно нравилась роль подпевалы. — Я вроде бы вежливый вопрос задала, — продолжила Вендела, — ты там себе никаких больше пальцев не отпиливала? — Этот, по крайней мере, на месте. Я показала средний палец, чуть не засунув его Венделе в нос. — О, какие мы нервные!.. — ответила Вендела с фальшивой обидой в голосе. — Я просто спросила. Я же все понимаю, тяга к членовредительству и все такое. Была бы я на твоем месте, наверное, еще не так себя калечила. Просто я всегда думала, что вы, эмочки, себя втихую увечите, не так демонстративно. О боже. Это ее классический наезд или все действительно думают, что я это нарочно? Я убрала палец. Повторила про себя: «Вендела — камень». Дебил Ларс заржал и потянул меня за узкую черную подтяжку, поддерживающую ядовито-зеленые треники — я откопала в секонд-хенде отпадный тренировочный костюм из лайкры в стиле восьмидесятых. Совсем новехонький — и всего за пятьдесят крон! Даже в оригинальной упаковке, шуршащем прозрачном пакете. Грех было не купить. — А это у нас что? Вы, «эстеты», конечно, известные уроды, но это же просто праздник какой-то! Ты как из психушки сбежала. «Психушка» он выговорил по-английски, mental institution. Он оттянул подтяжку и резко отпустил. Грудь обожгла мгновенная боль, но я не подала виду, бесстрастно глядя на него. Он — камень. — И правда, чего это ты? — сочувственно подхватила Вендела. — Сосешь-сосешь, а на нормальную одежду все никак не заработаешь? Уже бедных психов обираешь? Я несколько раз повторила про себя: «Она — камень. Она — камень. Она — камень». Наконец я ответила: — Я-то неплохо зарабатываю, а вот у матери твоей проблемы. Демпингует почем зря, минет — двадцатка. Остальным шлюхам это не нравится. Только хорошенько приглядевшись, можно было уловить ее реакцию. Может, она тоже репетирует перед зеркалом? Непроницаемое выражение лица. Ледяной взгляд. Но я-то заметила, как напряглись мышцы шеи и сузились глаза. Краем глаза я увидела, как Энцо будто невзначай отодвигается еще дальше, и подумала, не обидеться ли на него за предательство, но потом решила, что его можно понять. Я же его не спрашивала, сама полезла на рожон. Не моргнув глазом, я спокойно выдержала взгляд Венделы и Ларса, затем отодвинула их плечом и пошла дальше. Тело Ларса было собрано и напряжено, как у бойцовой собаки в стойке, и, хотя я ненавидела его всей душой, было что-то неуловимо сексуальное в этом напружиненном, готовом к нападению теле. Наверное, какой-то нездоровый инстинкт. Когда я прошла мимо него, он отвесил мне подзатыльник. Стукнул он не особо сильно, но удар пришелся прямо по шишке на голове. От неожиданной боли я осела на пол и громко застонала. На лице Ларса отразилось удивление — он явно не рассчитывал на такой эффект. — Ах ты, сучка драная! — прошипела Вендела у меня над головой. В уголках рта образовались крошечные, чуть заметные капли слюны. Она вытерла губы тыльной стороной ладони, развернулась и зашагала прочь. Мы с Ларсом недоуменно посмотрели друг на друга. Нас явно волновал один и тот же вопрос: неужели моя взяла?! Проходящие мимо ученики, лица которых казались мне смутно знакомыми, были вынуждены меня огибать. Я не делала ни малейших попыток встать, просто лежала на полу, прислушиваясь к отголоску удара в моей голове. К ощущениям боли — жесткой и теплой. Дебил Ларс состроил мину, которая, видимо, должна была казаться угрожающей, и потрусил за Венделой, как похотливый, но верный пес. Я с досадой отметила, что упустила момент для ответной колкости. Энцо осторожно приблизился, готовый в любой момент слинять, если они надумают вернуться. Наклонившись надо мной, он протянул руку. Его круглые щечки печально отвисли. Он открыл рот и затараторил — быстро и, как всегда, бессвязно: — Блин, я, конечно, понимаю, что от них… что от этих ничего нельзя ожидать, но это уже совсем… Как меня это достало… Эти их вечные шуточки про шлюх! Пошлость какая… Как вообще можно… так относиться к девушкам… женщинам… Пока он подыскивал нужное слово, я его перебила. — Лично меня это не трогает. Я вообще не понимаю, что плохого в том, чтобы заниматься сексом за деньги? Миллионы женщин делают это бесплатно — и кому от этого лучше? Не правильнее ли монетизировать процесс, а не заниматься благотворительностью? Я считаю, мы должны пересмотреть свое отношение к шлюхам, обратиться к истокам, сделать переоценку ценностей, вернуть этому занятию былую славу! Да-да, как это было сделано со шведским флагом, опороченным неонацистами! Энцо неловко переминался с ноги на ногу. Это было низко с моей стороны, и я это знала. Энцо просто хотел дать мне понять, что он на моей стороне. Но меня понесло. Он тихо промямлил: — «Монетизировать процесс»… А попроще нельзя? Я вздохнула. Поразительно, до чего иногда мало надо, чтобы сбить человека с толку. — Почему же, можно. Брать деньги — слышал когда-нибудь о таком явлении? Денежное вознаграждение. Оплата труда. Энцо покачал головой. В его душе явно происходила борьба. Его можно было понять — я и сама так не думала. Просто пыталась сделать хорошую мину при плохой игре. По-моему, он это понял. И промолчал из солидарности. Тем временем коридоры опустели, и мы с Энцо рванули в класс. — Даешь шлюх! — выкрикнула я, чтобы снять повисшее напряжение, и высморкалась в салфетку, найденную в кармане. Кто бы мог подумать, до чего, оказывается, сложно сморкаться одной рукой. Две невзрачные девицы с растрепанными волосами и лицами, покрытыми толстым слоем тонального крема, плелись по коридору в обнимку, о чем-то шушукаясь. Они умолкли и с ужасом посмотрели на меня, широко распахнув глаза. Я бросила на них вызывающий взгляд, и они прошли мимо, то и дело оглядываясь. Такие серые мышки всегда вызывали у меня раздражение. Все считают их милыми и добрыми, но откуда нам знать, если эти тихони никогда ничего не говорят? Лично у меня они ничего, кроме подозрения, не вызывают. Может, они вообще неонацисты, кто их знает? — Майя, — окликнул Энцо, проследив за моим взглядом. — Что? — рассеянно спросила я, вновь почувствовав, как пульсирует налившаяся кровью шишка. Я не смогла сдержать стона. — Ты уж прости, что спрашиваю, — ухмыльнулся он. — Но сейчас тебе больно? — Да, Энцо, сейчас больно. Доволен? — Да, теперь доволен! Ножом по сердцу Какое-то время спустя мы с Энцо уже сидели за соседними партами на уроке литературы. Ханне только что закончила объяснять про основные стихотворные размеры и теперь велела нам написать хокку — японский стих, где в первой строке пять слогов, во второй — семь, а в третьей снова пять, по крайней мере так она нам объяснила. — Желательно, чтобы в третьей строчке было что-то особенное, — добавила Ханне и повернула ко мне свое веснушчатое лицо: — Что-то… неожиданное! Она одарила меня сияющей улыбкой, и я вяло улыбнулась в ответ. Она меня любила, я это знала. Да и я ее, пожалуй, тоже — устоять было сложно. Она часто подходила ко мне после занятий, чтобы обсудить то или иное мнение, изложенное мной на уроке или в сочинении. Ее письменные комментарии к моим работам всегда отличались излишней восторженностью. «Блестяще!» — такова была ее неизменная оценка почти всего, что бы я ни написала. На собеседовании перед окончанием осеннего семестра она заявила, что у меня, цитирую, «превосходное умение выражать свои мысли устно и письменно», и добавила, что, пожалуй, я «самая одаренная ученица, с которой ей приходилось работать». Правда, весь ее преподавательский опыт к этому времени сводился к двум годам, но все же. «Пятерка» мне была обеспечена — и очень кстати. По другим предметам оценки у меня были удручающе посредственными. Художественный уклон требовал хоть каких-нибудь художественных талантов, мои же были весьма скромными. Похоже, я исчерпала весь свой творческий потенциал на вступительных экзаменах. Никогда больше — ни до, ни после — я так не рисовала. Я даже умудрилась отличиться в столь ненавистной мне скульптуре, сваяв «Венеру Милосскую» — ну, ту телку с голой грудью и отпиленными руками. Я назвала ее «Нет ручек — нет варенья» — в этом явно было что-то провидческое. «Нет пальца, нет и…» — чего, интересно? Зато после вступительных я начисто выдохлась. Все как отрубило — вдохновение меня покинуло, творческий огонь погас, как язычок пламени на обугленной спичке.