– Но ведь знакомиться с новыми людьми всегда интересно, разве нет? Ведь можно же так и воспринимать происходящее? – Можно, – отвечаю я вызывающим тоном, ясно давая понять, что не хочу и не буду. Не знаю, во мне ли дело – может, я еще не готов к свиданиям. Или же дело в них – может, всех достойных уже расхватали. Или всему виной мой возраст. Лос-Анджелес – это Нигделандия для пропавших мальчиков, которые слишком часто прихорашиваются и разглагольствуют и слишком редко способны хоть на что-нибудь существенное. Я начал ходить на свидания с воодушевлением, стараясь показать себя с наилучшей стороны. Но вскоре обнаружил, что хожу на одно первое свидание за другим, рассказываю одни и те же байки и никак не могу припомнить, кому и когда именно их уже рассказывал. Опасаясь показаться занудой, я составил из своих лучших историй целую развлекательную программу, фейерверк острот, который исполнял снова и снова, пока он не осточертел мне самому. Все это мне следовало бы высказать вслух – хотя бы потому, что сеанс терапии оплачивает моя страховая компания, а я плачу за страховку (между прочим, для писателя-фрилансера это нешуточные затраты), но я ограничиваюсь вялым: «Просто… не знаю». – Расскажите, – упрашивает Дженни. – Нет. – Ну же, поракдуйте меня. Мощные щупальцы осьминога со свистом проносятся мимо, мелькает нацеленный мне в лицо алчно разинутый клюв. Я вздрагиваю и отмахиваюсь, чуть не задевая рукой собственный нос. – Что вы сказали? – В этих словах слышится упрек. Дженни озабоченно смотрит на меня. Наверняка заметила, как у меня на лбу проступает пот. Я лихорадочно оглядываюсь по сторонам, высматривая осьминога, но он уже исчез – так же стремительно, как и появился. – Я сказала «порадуйте меня», – ее озабоченность тает, сменяясь улыбкой. Так и сказала? Моя тюрьма цвета сливочного масла уменьшается в размерах; казалось, стены теперь ближе ко мне, чем пять минут назад. Обычно это предвещает близкий приступ паники. Раньше они случались редко, но в последнее время участились. Лучший способ избежать полномасштабного срыва – сделать то, что мне совсем не хочется: рассказать о свиданиях. Вспомнить, что жизнь продолжается. Не поддаваться панике, что бы ее ни вызвало. И я сдаюсь. – Есть один парень… Симпатичный. Умный. Веселый. Симпатичный… это я уже говорил, да? Ну, его внешность того стоит. Просто я понятия не имею, интересуется он или нет. – Вами. – Нет, искусством кукловода, – я скрещиваю руки на груди оборонительным жестом. – Конечно, мной. Мы договорились встретиться во второй раз. Было здорово. Дурь какая. О чем мне надо поговорить, так это об осьминоге, но думать о нем нельзя. Чтобы не поддаваться панике. – Но я так и не понял. Заинтересован он или нет. ВО МНЕ. И я решил дождаться момента, когда мы будем прощаться после второго свидания: если он попробует поцеловать меня – это знак. А если попытается обнять, я не стану отстраняться первым. Довольный своим решением, я указываю на собственную голову, как будто она служит не просто вешалкой для шляп. Потом вдруг соображаю, что осьминог, возможно, прячется у меня на голове, ведь он почему-то предпочитает головы, и старательно ощупываю ее со всех сторон. Джейн наблюдает эту картину так, словно со мной приключился припадок слабоумия, но тем не менее продолжает: – Умно. Таким способом можно определить, какого рода эти объятия – дружеские или романтические. И что же было дальше? – Я отстранился первым. Дженни разочарованно смотрит на меня. Тоном оправдания: – Ну, он ведь тоже не стал отстраняться первым, вот мы и стояли, прислонившись друг к другу, словно нас обоих хватил удар! Стены уже сомкнулись настолько, что я гадаю, раздавят они меня или я вдавлюсь в их маслянистую мягкость, и после того, как захлебнусь в густых сливках, в них останется идеальный оттиск моего тела. – Само по себе это должно было сказать вам кое-что, – Дженни черкает в своем блокноте, заштриховывает «ед» в моем имени под стать жирной «Т». Ей платят за то, чтобы она выслушивала меня, но даже она считает меня нудным. Впрочем, она не виновата. Меньше чем через двадцать четыре часа после появления нашего… головоногого гостя я уже замечаю у нас с ним кое-что общее: я тоже прячусь на самом видном месте. Иду по жизни невидимкой, пробираюсь крадучись, как неудачник, надеясь, что меня заметит как можно меньше народу. Так продолжается с тех пор, как между мной и Джеффри все разладилось. – По-моему, вам следует учитывать то, что некоторым людям самовыражение дается с трудом, – бубнит Дженни. Под «некоторыми людьми» Дженни обычно подразумевает меня. Но в своих выводах она опять-таки ошибается. Тот парень не испытывал никаких трудностей с самовыражением. И я тоже. Просто он не знал, нравлюсь я ему или нет, и это меня беспокоило. Хоть он не знал по моей вине. Хоть я и старался оставаться невидимкой. «П – это печенье, печенье дайте мне! Печенье, печенье начинается с П». Я фильтрую советы Дженни с помощью воображаемого и приоритетного психотерапевта и слышу кое-что более дельное: это всего лишь два свидания. Зачем мне вообще понадобилось выяснять, как этот парень ко мне относится? Для чего нужна эта определенность? А сам я разве знаю, нравится ли он мне? Мне было бы лучше жить в неведении. И вдруг мне становится ясно: это не про свидания, а про осьминога. Мне было бы лучше жить в неведении. Пятница, вечер Июнь в Лос-Анджелесе – полная противоположность июню в любом другом месте. Здесь он означает лишь одно: мглу. Солнце скрывается за тучами, туманом, смогом и дымкой и не появляется неделями. Обычно мне это нравится. Как правило, я готов платить такую цену за то, что весь остальной год у нас светит солнце. Но сегодня не виден закат, и это меня тревожит. Звонит Трент, предлагает поужинать вместе, я отказываюсь, но Трент не принимает отказы, поэтому я соглашаюсь, чтобы избавить нас обоих от двенадцати раундов борьбы с переменным успехом. Мне неловко оставлять Лили даже на лишний час, но вместе с тем я понимаю, что мне надо с кем-нибудь поговорить, и если не с Дженни, тогда с Трентом. Он умеет вразумить меня, ему всегда это удавалось – с тех пор, как мы познакомились в первый день учебы в Бостоне. Он шумный техасец, я – сдержанный уроженец штата Мэн, и его шарм южанина пленил меня так же мгновенно, как его – моя северная прохладца. Эта дружба возникла в тот самый момент, когда он постучался в дверь моей комнате в студенческом общежитии и спросил, не хочу ли я прогуляться в «7-11» за сигаретами; он стал Феррисом Бьюллером для моего Кэмерона Фрая[2]. С тех пор, как нам было по двадцать два или двадцать три года, Трент убеждал меня не париться. По его словам, все случится с нами, когда нам стукнет двадцать девять. Скандальный разрыв? Ну и черт с ним. Работа без перспектив? Все лучше, чем напрасная потеря времени. Любой другой стресс? Зачем уделять ему хоть одну лишнюю минуту – так или иначе все случится, когда нам будет двадцать девять. Поначалу я приставал к нему с расспросами. Почему двадцать девять? Почему не двадцать восемь? А потом запаниковал. А если со мной ничего не случится, пока мне не исполнится тридцать один? Я не умел материться до седьмого класса, не знал, что такое интернет, до 1995 года. Я боялся отстать. Но бравада этих слов и уверенность, с которой Трент произносил их, в конце концов обратили меня в его веру. Я так и не удосужился спросить, о чем речь, – что именно должно с нами случиться. По-моему, он и сам толком не знал. А потом на излете двадцать девятого года моей жизни я нашел Лили. За день до моего тридцатилетия. Когда я прибываю в ресторан, Трент уже сидит там. Это наше привычное место. Нам оно нравится тем, что когда заказываешь мартини, его приносят в замороженных бокалах, а потом, когда отопьешь примерно половину, тебе приносят новый замороженный бокал для остатков. И даже переливают за тебя и подают свежие оливки. Удивительно, правда? Сервис! – Привет, дружище. Я тебе мартини заказал, – объявляет Трент. – Спасибо. А еще кое-что найдется? – Тедди! – отзывается он с упреком, удивляясь, как я только мог подумать, что он забыл. И выкладывает на стол «валиум». Я сую таблетку в рот, слегка жую и запихиваю под язык. Под языком эффект ощущается быстрее. Трент ждет минутку, чтобы подействовало. – Так ты объяснишь мне, что стряслось? Я поднимаю палец, призывая его подождать, и одновременно тщательно, до полного растворения рассасываю крошки таблетки между языком и нижней челюстью. – У Лили осьминог, – слова имеют привкус сырого мела, они вылетают у меня прежде, чем я успеваю опомниться. Значит, мне и вправду настоятельно требуется поговорить об этом. Трент озадачивается. – Что? – Осьминог. На голове. Над глазом, – подробное разъяснение ничего не дает. Он смотрит на меня растерянно и подозрительно. Поэтому я подытоживаю: – Вроде твоего. Трент – единственный из моих знакомых, который имел дело с осьминогом не только, допустим, в своем салате. К нему осьминог явился в девяносто седьмом. В то время мы были соседями по квартире здесь, в Лос-Анджелесе. Однажды ночью я застал его на диване, в растерянности растирающим собственную икру. «У меня нога онемела», – сказал он. Не знаю, то ли воображение срабатывает, то ли ожидание, когда подействует «валиум», но я делаю выдох и даю волю диазепамовым видениям: мы с Трентом, оба двадцатишестилетние, и наша старая, неопрятная квартира становятся для меня такими же реальными, как в то время, когда мы жили там. Как выяснилось, левая сторона тела Трента немела уже несколько месяцев, и назначенная врачом МРТ выявила там еще совсем крошку-осьминога. Через несколько недель Тренту сделали операцию, и несмотря на всю травматичность события, выздоровление прошло быстро, и мы вскоре оправились. Позднее я гадал, почему он молчал так долго. Обычно мы часами обсуждали события жизни каждого из нас вплоть до мельчайших деталей – в тот раз мы подробно разбирали лесбийские кулачные бои. Какой должна быть плотность ткани для простыней, чем объясняются достоинства египетского хлопка. Сколько знаменитостей у нас есть шанс заманить на какую-нибудь из наших вечеринок. Почему у нас всегда пригорает овсянка. Нормально ли это – пригласить на свидание медбрата, с которым я познакомился на вечеринке «Вся выпивка – по пятьдесят центов» в баре «Апач». Зачем мы вообще зашли в бар под названием «Апач»? (За выпивкой по пятьдесят центов). Так что нам с избытком хватило бы времени все выяснить до того, как я застал растерянного Трента на диване. Трент похлопывает меня по руке, и я отвечаю ему взглядом. Сегодня в ресторане оживленно, посетителей больше, чем обычно. – Тебя унесло, – сообщает Трент. Должно быть, «валиум» уже подействовал. – Как это – «вроде моего»? – Ну, не совсем как твой, потому что ты своего не видел, а у Лили он сидит на голове, на самом виду. – Ее… осьминог? – Да. – У меня никогда не было осьминога. – Да был же! А если не было, тогда, интересно, какого черта они вытащили из тебя в Сидарс, когда вскрыли тебе череп. – Они вытащили о… – начинает он и запинается. – А мы, по-твоему, о чем говорим, черт возьми? – Я думал, об осьминоге. – Вот именно. Приносят наши мартини. По три оливки в каждом. В молчании мы пригубливаем бокалы. Водка прохладным бальзамом проливается мне в горло и наконец-то смывает привкус пыли, сохранившийся под языком. Я полощу ею рот, и она обжигает его. – Закажем фаршированные яйца? – Не знаю, чем он вообще спрашивает – от фаршированных яиц я никогда не отказываюсь. Он подает знак официантке и делает заказ. Мне не понадобилось даже рта открывать. – Ветеринару звонил? Я киваю. – Ее посмотрят только в понедельник. – А когда ты впервые заметил… э-э… – Осьминога? Вчера вечером. Он взял и показался мне. Если он и раньше был там, я его не замечал. Хотя и странно. Он не шевелится, просто сидит, свесив щупальцы вдоль ее морды. По-моему, он… спит. Трент вылавливает две оливки из своего бокала пальцами, а я зубами стаскиваю одну с зубочистки. И замечаю, как он мысленно производит подсчеты. – Сколько уже Лили? – Нет.