– Ага, неожиданно. Больше так не делай, хочется добавить мне, но я знаю, что это не она. Это осьминог. Неизвестно, кого случившееся больше потрясло – ее или меня. Я расправляю плед с рисунком из отпечатков лап, которым застелена ее лежанка, усаживаю Лили и чешу ей шейку так, как она любит, а потом пытаюсь уговорить ее вздремнуть. – А как же пицца? Она выглядит вымотанной, как боксер, который только что продержался двенадцать раундов, а не отправился в нокаут уже в первом. – Ты поспи, я закажу пиццу, а когда ты проснешься, ты сразу почуешь ее запах, и она будет уже здесь. Она зевает, челюсти скрипят, как ржавые дверные петли. Перед тем, как уснуть, она напоминает, что любит пиццу с сосисками. Как будто я хоть когда-нибудь забывал об этом. – Знаю. Ты сама собака-сосиска. Засыпает она быстро и крепко. Ее грудь и мягкое брюшко поднимаются и опадают с каждым приглушенным вздохом. Я сижу рядом с ней на полу, подтянув колени к груди и обхватив их руками, потом делаю дождь из глаз, как любит Лили, но не очень много. Не знаю, когда ярость впервые пустила корни в моем сердце, внутренностях, мозге и душе, но она исправно давала метастазы все четыре дня с тех пор, как осьминог впервые заявил о себе. Я смотрю ему прямо в глаз. – Эй, ты, – я сам удивляюсь, насколько гортанно звучит мой голос. Ответа нет. – ЭЙ, ТЫ! – На этот раз я рычу нарочно. Осьминог шевелится. Его щупальцы скользят вокруг головы спящей Лили, как прошлой ночью, он медленно открывает глаз. Ужаснувшись, я вдруг замечаю, что вжимаюсь в линолеум, словно для того, чтобы не сделать ни шагу назад. Охренеть. Что это вообще такое? Он сонно моргает, глядя, как я медленно наклоняюсь так близко, как только хватает духу. Мы оба стараемся не делать резких движений. Он подает голос: – Если ты с ней говоришь, то она спит. Я отшатываюсь. Ожидал ли я ответа? Не знаю. Я встревожен, растерян, но совсем не удивлен тем, что он умеет говорить. Он? Скорее всего, он, – с таким-то голосом. Кажется, я догадывался, что к этому идет. Что одна глава заканчивается, а другая только начинается, и что настолько грозный враг позаботится о том, чтобы его услышали. – Я говорю с тобой, – поскольку я впервые открыто обращаюсь к осьминогу, мне следовало бы сначала хорошенько обдумать свои слова. Но я действую по наитию и под влиянием эмоций, поэтому что думаю, то и говорю. – Тебе что-нибудь нужно? – Тон скучающий, на грани раздражения. – Чтоб ты пошел на хрен, вот что, – я не свожу с него взгляда, ожидая реакции. Осьминог притворяется оскорбленным. – Незачем так хамить. Я по-прежнему смотрю на него. – Убирайся. Некоторое время осьминог словно обдумывает мой приказ. Его взгляд скользит по потолку, задерживается на нем на мгновение, потом снова падает на меня. – Нет. Я встаю, вытягиваюсь во все свои шесть футов и два дюйма роста и раскидываю руки в стороны, стараясь стать как можно больше и внушительнее. Кажется, так полагается делать при встрече с медведями и другими страшными тварями. Вдобавок я, чтобы подчеркнуть свое физическое превосходство, напыживаю грудь. – Уходи. Прочь. СЕЙЧАС ЖЕ. – К сожалению, не могу. – Как пришел, так и уходи. Тон разговора настолько ледяной, что температура в комнате разом снижается градусов на десять. – Боюсь, это не так просто. Его высокомерная манерность бесит меня. «К сожалению», «боюсь»… Как будто он и рад бы уйти, да не может, по независящим от него причинам. – Я не дам тебе победить. – Победить? В чем же? – ТЫ НЕ ПРОЙДЕШЬ! Если бы я мог задушить его, если бы мог обхватить руками все его восемь ног и оторвать его от черепа Лили, я бы так и сделал. Я бы выпотрошил его, разорвал его плоть, изрубил ее на мелкие кусочки и выпустил ему кишки. Но я не смею, не зная, насколько крепко он держится. – А разве мы играем? Я злюсь, потому что мне никак не удается вывести его из себя. От его бесстрастного тона во мне вскипает бешенство. – Чего ты от меня хочешь? – ору я. – Ничего. Развернувшись, я бью кулаком по шкафу, в котором храню противни и формы для выпечки. Внутри звенит и лязгает. – А чего хочешь от нее? Пауза. – Пожалуй, еще не решил. – Я сделаю все, что в моих силах, чтобы остановить тебя. – Ты разочаровал бы меня, если бы довольствовался меньшим. В моем арсенале остались только слова Кейт Бланшетт, и я произношу их со всем пылом Елизаветы I, в полной боевой готовности встречающей наступление испанской Армады. – Во мне бушует ураган, который опустошит Испанию, если вы осмелитесь испытать меня! Осьминог вновь вяло моргает. – Ты слышишь меня, осьминог? – Я скрежещу зубами, рычу и брызгаю слюной. Лицо разгорелось, кулаки сжались. – ВО МНЕ БУШУЕТ УРАГАН! – Правда? – Осьминог явно не верит мне, и этим доводит до высшей точки кипения. – Я не шучу, кретин. Утром мы идем к ветеринару, и я сделаю все, что понадобится, лишь бы остановить тебя. Вычерпаю полностью лимит по всем кредиткам, какие у меня есть. Буду умолять, занимать в долг и воровать. Испробую все тесты, все таблетки, все процедуры, все виды лечения. Осьминог моргает, но не отступает. Скептически осведомляется: – Точно? Я обрушил бы на него стены дома, если бы он не держался так цепко за непрочный череп моей драгоценной любви. За всю свою жизнь я еще никогда так не злился. В основном потому, что он прав. Беспозвоночное (Пять лет назад) Застряли – Приезжай в Сан-Франциско! Это моя сестра Мередит. – Когда? – спрашиваю я. – Послезавтра. В суете аэропорта Кеннеди я разыскиваю взглядом Джеффри, который пытается поменять наши два билета на более ранний рейс. Я сижу в тридцати ярдах от него, на грязном полу терминала, наши телефоны подключены к единственной свободной станции зарядки. На Восточном побережье мы провели восемь дней – сначала встретили Рождество с его родными, потом несколько дней пробыли в городе только вдвоем, бродили по нему, исследовали его и ели. А теперь снегопад, который всего несколько дней назад был таким чудесным, вдруг стал усиливаться, и люди засуетились, принялись менять билеты, чтобы улететь пораньше, опередив надвигающуюся метель. – Даже не знаю… Мы можем застрять. – Тогда выбирайтесь скорее!