Улыбнувшись, я киваю, желая показать, что работа его матери у меня и следа презрения не вызывает. По крайней мере, так мне кажется. Стараюсь показать. – А еще я поигрываю в блек-джек! – заявляет его мама. – Да, и это тоже. Охотник за сокровищами, разносчица коктейлей и профессиональный игрок в блек-джек, – перечисляет Сет. Тон его, правда, смягчился: в нем уже слышится стремление защитить мать. Растаял, как сосульки весной. – Босс не любит, когда я играю, потому что постоянно выигрываю, – шепчет его мама, как будто босс может ее подслушать. – Мне казалось, казино всегда должно выигрывать, правда? – говорю я, потому что мои убогие представления об азартных играх, почерпнутые из фильмов про Джеймса Бонда, подсказывают мне именно это. – Казино должно позволять простому смертному время от времени выигрывать. Но не более – чтобы заманить его к себе. Чтобы он постоянно возвращался. Я вежливо улыбаюсь: – Я еще ни разу не играла в блек-джек. Мама Сета выпучила глаза: – Ни разу не играла в блек-джек?! Ну что же, присаживайся. А потом Сети даст тебе конспекты. О, Сети, покажи ей и свои игры. У него их столько! Он с раннего детства собирает их. Еще тот барахольщик, весь в меня! – В ее голосе слышна гордость. Она улыбается мне, и улыбка преображает ее лицо. – Игры, Сети? – спрашиваю я у Сета одними губами. – И думать забудь, – отвечает он мне, тоже одними губами, пока мать раскладывает карты на столе. Я улыбаюсь. Смешно подумать, что мы встречаемся с ним лишь во второй раз, а у нас уже появились шутки, понятные только нам. Мы несколько часов подряд играем в карты, параллельно обсуждая всякую ерунду вроде любимого мороженого (у меня соленая карамель, у Сета – вкус печенья «Орео», у его матери – мятное), или какой факультет Хогвартса нам больше всего по душе (мы с Сетом, к моему удивлению, оба предпочитаем Слизерин[5], а его мама однозначно предпочитает маглов[6]), или какой у нас может быть патронус (у меня, скажем, орел или сова, что-то с крыльями, что-то летающее, а у Сета, наверное, олень, как у самого Гарри. Я пытаюсь донести до него, что нельзя иметь одного и того патронуса с Гарри, но он настаивает на своем). Я уж и забыла, когда в последний раз обсуждала с друзьями факультеты Хогвартса, и довольна этим. Тут подает голос мой сотовый – это Дре. И в этот момент мне приходит в голову, что? она, да и остальные наши сказали бы, узнай они, что я тусуюсь с Сетом Роджерсом. На секунду я закрываю глаза и напоминаю себе, кем являюсь в школе, кем мне приходится быть. Осенью я перехожу в выпускной класс, а это значит, что мама ждет от меня участия в конкурсе школьной королевы красоты. И не просто участия, а победы в нем. Она ведь сама была королевой. И я тоже хочу. Знаю, что Мике это звание точно присудили бы, и я обещала ей и маме, что постараюсь. А пропадать ночами с парнем вроде Сета Роджерса явно не к лицу школьной королеве красоты. Я встаю, и складной металлический стул с неприятным звуком царапает покрытый линолеумом пол. – Мне пора, – говорю я. – Но мы же еще не доиграли, – говорит мать Сета. – И Сети еще не показал тебе свою коллекцию настольных игр! Сет заливается румянцем, и я улыбаюсь и тут словно вижу перед собой лица моих друзей и подруг. Они недоуменно поднимают брови, едва удерживаясь от смеха, – одним словом, я тут же чувствую, что они по этому поводу думают. – Мне очень жаль, – говорю я, и это правда. Как и то, что мне пора отсюда выбираться. – Мне на самом деле нужно домой. Я улыбаюсь матери Сета. – Спасибо вам за гостеприимство. Сет провожает меня до машины. Я останавливаюсь, прежде чем сесть в нее, вспомнив то, что он говорил мне. – Почему ты сказал маме, что мне… что мне все равно?.. – Я лихорадочно подыскиваю нужные слова. – Насчет нашего фургона? И мусора кругом? – Это не мусор, – протестую я. – Это что-то вроде зарытых в землю сокровищ. – Вот именно. Я знал, что ты именно так все и воспримешь. – Откуда ты знал? – спрашиваю я, и тут же перед глазами возникает картина нашей встречи во тьме пустыни, причем в самом лучшем смысле. Сет пожимает плечами: – Просто почувствовал, и все. Не знаю. Может быть, тогда ночью… Он умолкает, и я чувствую, что и он вспоминал о той ночи в пустыне и о том, что увидел меня тогда в том же свете, что и я его: иначе, не такими, какими видят нас постоянно. И я страшно довольна. – Так… что с этой загадочной коллекцией игр, о которой говорила твоя мама? – спрашиваю я, широко улыбаясь. – Если хочешь ее увидеть, оставайся, – отвечает Сет, улыбаясь в ответ. – Ну, в общем… – Слова вылетают словно помимо моей воли, я не успеваю обдумать, что говорю, не успеваю понять, хочу ли это сказать. – Мне, кажется, стоит еще раз приехать. – Правда? Видно, что Сет взволнован и полон надежд, и мне даже немного совестно на него смотреть. – Правда. Всем известно выражение «у него загорелись глаза». Оно больше всего подошло бы Сету, когда я предложила обменяться номерами телефонов. Кажется, будто кто-то зажег в нем спичку. Именно спичку, не более того, которая разожгла в нем целый костер, от которого он буквально засветился, освещая все вокруг. И такой же костер начал полыхать во мне. Глава 6 Весна КОГДА Я, ВЕРНУВШИСЬ от Сета, захожу в комнату, вижу, что сестра уселась на моем любимом месте у туалетного столика. – Где тебя носило? Я так тебя ждала! – говорит она, и ее темные глаза переполняет боль. – Ты ведь обещала поиграть со мной в шахматы. – Прости. Я присаживаюсь рядом с ней. – Ты теперь так редко со мной бываешь. – Что ты говоришь? Мы проводим вместе кучу времени. – Ложь оставляет у меня во рту кисловатый привкус. – Я для тебя всегда находила время. Я вздрагиваю, поняв, что глагол стоит в прошедшем времени и что в ее словах неприкрытая горечь. – Мика-Маус, – произношу я, но она отворачивается. – Я больше не хочу быть Микой-Маус. Это детское прозвище. Мне четырнадцать лет, я больше не ребенок. Она так и останется четырнадцатилетней. Так невыразимо больно понимать, что старшая сестра превратилась в младшую. – Для меня ты всегда останешься Микой-Маус. Но, если ты так хочешь, буду называть тебя Микой. Ее имя произносится как «Мика», хотя по правилам американского произношения должно звучать как «Майка». Мама даже сначала хотела изменить написание, чтобы людям было легче его правильно произносить, но папа заявил, что это лишь в угоду американцам, потому что Мика должна гордиться японским именем, которым ее назвали. А потом Мики не стало, и теперь уже не важно, как это имя писалось и произносилось. Давно, несколько лет назад, я сказала Дре, что для меня Мика до сих пор жива. И моя подруга не стала смеяться надо мной. Правда, вытворила кое-что похуже: рассказала об этом своей сестре. А та сболтнула их маме. А та, в свою очередь, поделилась с моей. И мне тогда пришлось обратиться к психотерапевту, который повторял, словно заклинание: «Мика умерла, Мика умерла». Я это понимаю. В конце концов, я была рядом с ней, когда это случилось. Но это вовсе не означает, что я больше не вижу ее. Я просто никому об этом не говорю. После того разговора с Дре я больше никогда не упомянула имени моей сестры в чьем-либо присутствии. Ее имя уподобилось проклятью, которое вслух не произносят. Теперь я обращаюсь к ней по имени, только когда мы вместе. – Оставайся со мной, Рейко, – просит она, спрыгивает с моей кровати и кружится по комнате. – Ты же обещала, – переходит Мика на японский. Между собой мы всегда говорили по-японски. Вместе собирались переехать в Японию и учиться в папиной альма-матер – Токийском университете. Она бы, конечно, отправилась туда на два года раньше меня, но и я собиралась поехать в Токио, и там мы могли бы вместе снять квартиру. У нас даже был альбом с вырезками, куда мы вклеивали картинки мест, которые мечтали вместе посетить в Азии, и воображали себе квартиру нашей мечты. Мика часами сидела в интернете, разглядывая карты и красивую мебель, потом мы распечатывали эти картинки, аккуратно вырезали и вклеивали в наш «японский альбом». У нас с ней все было распланировано. После смерти Мики я перестала вслух говорить по-японски и в этом году буду подавать документы в УКЛА[7] вместе с Андреа. Одна без сестры я ни за что не поеду в Японию и ни с кем больше не буду разговаривать по-японски. Но даже если бы я и хотела, то все равно не смогла бы: слова застревают в горле. Они умерли вместе с Микой. И теперь, когда она говорит со мной по-японски, я всегда отвечаю ей по-английски. Но иногда все же заглядываю в наш альбом. Мика отходит от кровати и рассеянно берет со стола голубой камешек. – А этот Сет, он что, твой парень? Мне кажется, он довольно странный. – Он не мой парень, – отвечаю я. Я не пытаюсь понять, откуда Мика узнала и про Сета, и про то, какой он. Мике я не задаю никаких вопросов из боязни, что, если я покажусь ей слишком уж любопытной, она исчезнет навсегда. А потом она переходит на шепот: – У меня никогда не было парня. Настоящего. Такого, с кем все было бы серьезно. И вот уже, кажется, в миллионный раз мое сердце разрывается от боли за мою сестренку. Временами я начинаю сомневаться, что оно когда-нибудь заживет. Пока оно только разрывается. Я привлекаю ее к себе. – Бойфрендов сильно переоценивают, – говорю я. – Так что ты мало что теряешь. Иди ко мне. Я заплету тебе волосы. Хочешь в колосок или во французскую косичку? Она с печальной улыбкой смотрит мне прямо в глаза: – А мне вот кажется, что я абсолютно все теряю.