Она вытерла слезы. К Ежовой Кристина относилась, в общем-то, безучастно. Она оплакивает не Галину, а исчезновение привычного элемента ландшафта. Припадок чувствительности закончился так же быстро, как начался. С деловитым видом Кристина стала перебирать пакеты, под которыми на столе успела собраться лужица. Мне отчего-то стало неприятно. – Уберу их пока на место. – Я перехватила у нее замороженную сныть. – Вдруг понадобится для следствия. Это была глупость, но Кристина согласилась. – Принеси, пожалуйста, большой мусорный пакет, – попросила я. – Не нашла их у Галины. Надо выбросить скоропортящиеся продукты. Что-то подталкивало меня избавиться от нее, остаться одной. – Ну ладно… – Кристина выглядела удивленной. – Сейчас принесу. Я мысленно ухмыльнулась. Наша малышка понятия не имеет, где у них могут храниться мешки для мусора: мать с отцом оберегают ее от всякой домашней работы. Предполагается, что в скором будущем найдется человек, который сочтет за честь выкидывать за ней мусор, застилать кровать и мыть посуду. Не удивлюсь, если так и произойдет. Она хорошенькая легкомысленная куколка при родительских деньгах. Судьба редко бывает к таким сурова. Может показаться, что я недолюбливаю ее. Но это не так. Просто я хорошо помню, что она сделала три года назад, когда я сказала, что отныне воскресные обеды для нашей семьи означают обеды вчетвером: я, мой муж и наши дети. Я не злюсь на нее, нет. Каждый защищает себя, и она отстояла свое благополучие как умела. Но я помню. Пока Кристина пыталась справиться с возложенным на нее заданием, я вернулась в комнату. Меня не оставляло ощущение, будто я что-то упустила. Взялась пролистывать одну тетрадь за другой, но Галина Андреевна, писавшая так разборчиво, когда дело касалось рецептов или растений, все остальное заносила мелким летучим почерком, где буквы сливались в одну неровную линию. С трудом вчитавшись, я поняла, что держу в руках что-то вроде гроссбуха. Нет, это не то, не то. Склонившись над следующей тетрадью, я кожей ощутила, что мое время вышло. Так оно и оказалось: когда я приподнялась, за окном мелькнула фигурка Кристины с рулоном пакетов. Нашла-таки! Я торопливо сунула несколько тетрадей под футболку, затолкав их в джинсы. Остальные спрятала на место, решив разобраться с ними потом. Я шла через сад, обдумывая, где спрятать тетради. Даже в просторном доме моих свекров это не так легко, как может показаться. Ульяна время от времени роется в наших вещах. Не то чтобы она надеялась отыскать там что-то противозаконное или раздобыть свидетельства моей измены мужу… Хотя в глубине ее души и таится надежда, что на дне моей сумки найдутся фотографии, где я в объятиях мускулистого любовника. Но толкает ее на этот обыск исключительно жажда контроля. Как-то Ева застала ее, войдя в детскую: Ульяна рылась в школьном рюкзаке внучки. – Бабушка, что ты делаешь? – возмутилась Ева. – Это мое! Ульяна вскинула голову и раздула ноздри. – Когда ты в нашем доме, ничего твоего здесь нет, – отчеканила она. И прошла мимо ошеломленной Евы, неся себя с большим достоинством. В отличие от Антоши, безобидного тюфячка, который даже обижаться не умеет – лишь испытывать горькое недоумение, – Ева сделана из другого теста. Как и я, она довольно злопамятна. Но если я ношу капсулу с воспоминаниями в себе, моя девочка действует. Думаю, на мысль навела ее «Бриллиантовая рука». Мы с Ильей часто пересматриваем старые комедии, и Ева не раз видела эпизоды с общественницей Варварой Сергеевной в исполнении Мордюковой. Не сказав нам ни слова, она одолжила игрушку у школьной подруги. Это была чрезвычайно реалистично исполненная резиновая змея. В обычном состоянии змея лежала тихо, свернутая в спираль, но при малейшем прикосновении резко распрямлялась, выбрасывая вверх узкую злую головку. Ева с самым невинным видом попросила у папы скотч – «для школьных поделок». И закрепила змею с обратной стороны крышки на своем портфельчике. Больше всего меня поразило, что моя девочка осуществила это не сразу, а выждав с месяц после того, как поймала бабушку за обыском. Мы были в саду, когда из дома раздался душераздирающий вопль. Прибежав в детскую, мы увидели Ульяну Степановну, сидевшую в углу с бледным как мел лицом. После пережитого у нее не хватило сил скрыть правду. Она снова сунулась в рюкзак моей дочери, и оттуда на нее выпрыгнула, целясь прямо ей в глаз, жуткая ядовитая тварь. Поняв, что произошло, я выскочила из комнаты. Меня душил хохот. Из детской доносились визгливые голоса, всхлипывания Ульяны Степановны, возбужденные выкрики Виктора Петровича, утешительное бормотание Варвары – и посреди этой какофонии на удивление невозмутимый голос моей дочери. Нет, она вовсе не собиралась пугать бабушку! Она и подумать не могла, что бабушка станет что-то искать в ее сумке! Эта змея посажена здесь от воров. У одной девочки в школе украли пенал с единорогами. – Мам, а правда, зачем ты полезла в Евин рюкзак? – недоуменно спросил Илья. Ульяна Степановна забормотала в ответ что-то невнятное. То ли ей послышалось изнутри какое-то шуршание, то ли она искала фломастеры… Под взглядами всех членов семьи у нее язык не повернулся заявить, что все в доме – ее. Виктор Петрович пытался отчитать Еву и придумать должное наказание, но тут вернулась я. На меня моя детка взглянула с нешуточным беспокойством. Похоже, лишь моей реакции она опасалась всерьез. – За что вы ругаете внучку, Виктор Петрович? Тот принялся объяснять, как пострадала его супруга. – Разве Ева могла подумать, что бабушка станет искать что-то в ее вещах без разрешения? Я подчеркнула «без разрешения». На самом деле, когда первый приступ смеха прошел, меня охватила холодная злость. Первый случай с рюкзаком еще можно было списать на случайность. Второй говорил о системе. Мне вспомнилось, что я постоянно находила свои вещи лежащими не в том порядке, как я их оставила, однако раз за разом списывала это на забывчивость. Теперь стало ясно, что с памятью у меня все в порядке. – Но ведь так можно и воришку до полусмерти напугать, – нашелся Виктор Петрович. – Ева, разве ты хотела бы, чтобы кто-то пострадал? – Хотела, – кивнула Ева, глядя на него ясными глазами. – Воровать плохо. Потом, конечно, я провела воспитательную работу. Рассказала о границах, в которых можно защищать свои вещи. Но, боюсь, дочь все время чувствовала мое молчаливое одобрение. Ева, приручившая змея! Однако нужно было придумать, куда спрятать тетради Ежовой – и побыстрее, пока кто-нибудь не спросил, отчего у меня топорщится футболка. В ворота въехала машина мужа. Я пошла навстречу Илье, и одновременно с противоположной стороны к нему устремился Виктор Петрович. – Как съездил, Илюша? – заискивающе спросил он, заглядывая снизу вверх в лицо сына, когда тот вышел из машины. – Все купил? – Ага. – Илья открыл багажник. – Осторожно, пап! – Ничего, ничего… Давай помогу тебе. Что взять-то? Капусту привез! Молодец, это ты хорошо придумал, я как раз по голубцам соскучился, а мамочка такие голубцы готовит… Да что я тебе… ты и сам знаешь… Как тебе голубцы-то ее, а? Ни у кого, поди, таких вкусных не ел! Виктор Петрович засуетился возле пакетов с продуктами. Он был жалок, как побитая собака. Илья, полуобняв отца за плечи и ласково приговаривая, что ему нужно себя беречь, отвел его к скамейке. Тот выдержал там всего минуту и снова принялся ходить за Ильей. Я вмешалась: – Отнесу мороженое, пока не растаяло. С этими словами я сунула тетради под коврик на дне багажника. От мужа и свекра меня закрывал корпус машины. Пусть пока хранятся здесь. Тайникам в доме я не доверяю. Когда я уходила, Виктор Петрович твердил Илье, что тот замечательные яблоки купил, просто отборные, посмотри, Илюша, до чего красные – чисто пожарная машина! Так лепечут с трехлетними малышами, а не с тридцатилетними мужчинами. Виктор Петрович начинает остро любить своего сына только в минуты неуверенности. Он до сих пор слаб физически, да и потрясение сыграло свою роль. И, как всегда, чем беспомощнее он себя чувствует, тем громче он требует любви. Если напомнить ему о том, как он заявил сыну, что тот делал из мухи слона, принимая близко к сердцу школьную травлю, – действительно жестокую, уж я-то знаю об этом, – Виктор Петрович чрезвычайно изумится. Его глаза увлажнятся, губы задрожат. «Что ты такое говоришь, Таня! Как тебе не стыдно… поклеп… зачем… Разве ты от нас что-нибудь плохое видела? Неблагодарная ты женщина, Таня!» И стариковская слеза поползет по одутловатой щеке. В такую минуту легко забыть, что ему всего пятьдесят восемь лет, что он бодрый здоровый мужчина. Прилив слюнявой нежности к сыну пройдет очень скоро. Едва Виктор Петрович почувствует себя на коне, к нему вернутся грубость и бессердечие. Но пока Илья радуется этим крохам. Думает, что, устрашенный смертью соседки, папа позволил себе быть самим собой. Он ошибается. Откровенен его отец был именно тогда, за столом. Вот когда Илья имел дело с ним настоящим! И еще – двадцатью с лишним годами ранее, когда тот приказал избитому сыну, пришедшему к нему за помощью, разбираться со своими обидчиками самому, а не распускать нюни. – Яблочки… яблочки-то какие… – бормочет за моей спиной Виктор Петрович. – Красные, как мак! Когда я раскладывала мороженое, в кухню вбежали Ева и Антон. – Пломбир! – объявила я. – Тихо, тихо, не толкаться! Пользуясь отсутствием бабушки, Ева залезла на табуретку с ногами. Антоша самозабвенно слизывал со своего пломбира шапочку. Этот ребенок так аккуратно и медленно ест, словно медитирует. Ева, хрустя, отгрызала кусочки от вафельного стаканчика. – Ева! Не кроши. – Ма, а где зеленая фигня из морозилки? – Ты о чем? – Ну, зеленый такой пакет. Плоский. С какой-то травой внутри.