— Абик, физраствор… — очнулся Родион. — Надо ввести в вену, восполнить жидкость, не дотяну, — он плутал языком, будто жевал метровую жвачку. — Двести лимилитр есть, сейчас вводить, — засуетился Лекарь Баранов, распаковывая свою аптечку. Дрожащими содранными ладонями он попытался отковырять алюминиевую закатку на бутылке. Илюша не выдержал, выхватил из его рук пузырь и рванул зубами металлическую оболочку. Она отлетела вместе с резиновой крышкой и плюхнулась на землю в сухую хвою. — Держать тихо, — скомандовал Абик, — сейчас набирать в шприц, вводить в вену. Илюша не дышал. Он чувствовал, как маленький таджикский бог решает, на каком берегу Великой реки оставить его брата. Там, где кровь никогда не будет иметь цвета, запаха, застынет и перестанет вызывать страх, или здесь, где все чудовищно, нелепо, истерично, где дрожит каждый мускул, где воздух лопается от падающих иголок, где сердце маниакально долбится о пересохшую кору сосен в желании разнести себя на ошметки. Абик надел иглу на 10-миллилитровый стеклянный шприц и наклонился над пузырем физраствора, как над священным котлом. Руки ходили ходуном, капли пота падали в широкое горло бутылки. Медленно, как в художественном фильме, в стеклянную колбу с делениями начала втягиваться святая животворящая влага. Внезапно над головой раздался хруст, и огромная ветка, которую таджик надломил, пока выковыривал из кроны Родиона, грохнулась на его согнутую спину. Абик рухнул на четвереньки, сбив с ног Илюшу. Флакон упал, прозрачная жидкость вылилась и тут же впиталась в подстилку из сухой хвои и шишек. — Кирдык, — выдохнул Абдуджамилов, — теперь все. — Переливай кровь, — просипел в бреду Родик. Илюша встрепенулся: — Да, мы с ним одной крови! — Он разорвал на себе гимнастерку, показывая синюю татуху. Затем бросился к Родику и вспорол облеванную материю на его груди. — Первая положительная. Валяй! Таджик выпучил глаза и замотал головой. — Прямой переливаний нельзя! Только госпиталь! Запрещено! — Я лично задушу тебя, Лечитель Баранов! — орал Илюша. — Лей давай, ублюдок, пока он не умер! — Ты больше не заикаться? — только и сумел произнести Абдуджамилов. Илюшина речь действительно сорвала в мозгу гигантскую плотину и водопадом хлынула через связки. — Быстро взял шприцы и качай из вены. — Илюша наотмашь протянул таджику голую руку, вывернув локоть. — Надо сыворотка взять, в носок положить, центрифуга раскрутить, посмотреть, совместить в пробирке, — оправдывался Абик. — Валяй давай, на хрен центрифугу. — Родион, пропитанный кровью от щиколотки до пояса, с трудом разлеплял белые губы. — Все равно сдохну. Лекарь Баранов махнул рукой и достал второй шприц. Вылил флакон со спиртом на сгибы локтей, вставил иголки, как катетеры, в вены обоим братьям, что-то пробормотал на своем языке и вытянул вишневую кровь из Илюшиной руки. — Лимилитров четыреста надо. Сорок шприцев. Считать, Родственник. — Пошел, Абик! Давай, родной! — Илюша выдохнул и зажмурил глаза. Из одного за другим шприцев кровь младшего брата вливалась в сосуды старшего. Абик дрожал всем телом и под каждый впрыск бормотал лишь одному ему известное заклинание. Он никогда не лечил ничего серьезнее поносов у ишаков и запоров у овец. Маленький деревенский фельдшер понимал, что делает не так, как его учили. Что будет наказан, будет растерзан, будет проклят. Но два человека с непреклонной верой делили одну кровь. Истово, бессознательно, необъяснимо превратившись в единый сосуд. Это одухотворяло, окрыляло, питало силой, крепило волю. В какой-то момент Абдуджамилов почувствовал себя неземным, всемогущим. Он перестал трястись, движения сделались спокойными, умиротворенными. Широкими мазками Лекарь Баранов вплетал одну жизненную нить в другую, словно багряными красками рисовал на холсте рождение чего-то нового, несомненно, величественного и богоподобного. Очнулся Абик лишь в тот момент, когда Родион в алых пятнах и пенной слюной у рта зашелся в свистящем удушье. — Спинаааа, — прохрипел он, — пооочкииии… — Кровь не та, Родственник, — медленно, покрываясь новой испариной поверх предыдущей, произнес таджик. — Что это значит? — прошептал Илюша. — Кирдык, смерть, тюрьма, — ответил Абик со стеклянным взглядом. — Мы убить его. — Что ты несешь, урод! — Илюша метался с повисшей в вене иглой. — Я не мог убить его! Я отдам ему свою ногу, свои кишки, свое сердце! Режь меня на куски, пришивай ему все, что надо! Не стой, ублюдок, только не стой!!! К Илюшиному нечеловеческому вою присоединился хруст бурелома и треск сухих шишек с мертвой хвоей. Человек десять во главе с Курбатовым как демоны вынырнули из деревьев, дробя каблуками выпирающие корни, молниеносно переложили Родика на брезентовые носилки и рванули куда-то в недра леса. Над головой ревел вертолет, снижаясь в направлении поляны. Абик с Илюшей, спотыкаясь и сдирая в клочья одежду, неслись за командой. — Рви меня на части, только спаси брата, таджикский бог! — орал Илюша уже непонятно кому и непонятно зачем. Только на поляне, когда Родиона погрузили в реанимационный вертолет, он упал на колени, уперся головой в траву и потерял сознание. Глава 18. Паук Пятый день Илюша сидел на губе со сломанной челюстью и ждал прибытия следователя военной прокуратуры. Курбатов, разбивший ему лицо, доступно объяснил, что заводится уголовное дело, и дальше Родственник будет чалить в колонии строгого режима как злостный нарушитель устава и братоубийца. — Какая группа крови здесь проштампована, уебок? — набросился на Илью прапор в первый же вечер после трагедии и оторвал его нагрудный карман вместе с военным билетом. — Читай, гондон! — Б-бэ м-минус, — не верил своим глазам Илюша. — Это значит, третья группа, резус отрицательный! — Курбатов еще раз с размаха врезал по физиономии Родственника, кроша носовой хрящ. — А у брата твоего в билете значится «ноль — плюс», что в переводе первая группа — положительный резус! Как тебе в башку могло прийти прямое переливание? Илюша не мог ответить. К нему не просто вернулось заикание, он был не в состоянии разжать зубы, чтобы выдавить слово. Подняв на командира отекшее синее лицо, Родственник напряг голосовые связки. — Б-бра-ат ж-жив? — челюсть была неразъемной, словно залитая гипсом. — У него гемотрансфузионный шок, он на искусственной почке! — орал Курбатов. — А всего-то надо было наложить жгут и доставить пострадавшего на поляну. — Т-таджик н-не в-вино-ват. — Илюша до крови вгрызался в костяшку своего кулака и пялился в точку на стене. — Это не тебе решать, мудила! Ты уже все в своей жизни порешал! К Илюше еще приходили какие-то люди, о чем-то спрашивали, елозили, били, но он уже ни на что не реагировал. Потрясение было таким сильным, что главврач воинской части признал его невменяемым и определил в медицинский изолятор до разрешения ситуации. Илью накачали транквилизаторами и запретили общение с посторонними. Прошел месяц, пока наконец в палату вместе с Курбатовым не вошел отец. Опустившись на край кровати, Лев Леонидович взял в руки подбородок сына и, будто не видя его помешательства, решительно произнес: — Илья, включи разум! Дело возбуждать не стали. Ситуацию признали учебной ошибкой. Родион жив. О переливании крови никуда не сообщили. Ты невиновен. Поправляйся и возвращайся в строй. Илюша приоткрыл опухшие веки, густые восковые слезы застыли под слипшимися ресницами. — Г-где Р-родька? — спросил он тихо. — В городской больнице. Ногу сохранили, почки восстанавливают. Будет жить. Следователю признался, что сам вынудил товарищей перелить себе кровь, был уверен в своей правоте, как студент-медик. — К-как А-абик? — прошептал Илюша. Отец поднял глаза на Курбатова. — Это наш таджик, Лечитель Баранов, главный переливальщик, товарищ подполковник, — улыбнулся прапор Льву Леонидовичу и, обратившись к Илюше, заверил: — Все нормально с твоим Абиком. Отмотал на губе месяц, продолжает службу. Илюша вернулся в часть к концу зимы. Абик был осторожным, немногословным, остальные молчали, делая вид, что ничего не произошло. Правда, кличка «Родственник» сменилась на более хлесткую «Уродственник», и в душе Илья жалел, что не умер в изоляторе или не тронулся умом настолько, чтобы не замечать ледяной насмешки сослуживцев. Самым человечным оказался Протейко. Обтирая мочалкой свое красное тело в душевой, он, будто невзначай, тронул Илюшу плечом: — Не вини себя. Ты был готов сдохнуть за брата. Я тока в кино такое видел. Нас в семье пятеро ртов, но я ни за кого бы так не рвал глотку. — А ч-чо т-толку, — огрызнулся Илюша, — т-только н-навредил и себя ур-родом в‐выставил. * * * Иван Давыдович, старый гематолог Вологодской больницы, любил рассказывать пациентам байки. Мол, не йодом единым лечится человек, не чудесными руками хирурга, не современными инструментами и не тотальной стерилизацией материала. А только невыполненной перед Богом задачей. Не успел свершить задуманного — твои клетки животворяще будут воспроизводить друг друга, раны затянутся, выдавят токсины из организма, выхаркают черную кровь и воссоздадут тебя прежнего, Всевышним сотворенного. Чтобы встал ты и доделал свое дело, довел до конца планы, закрыл брешь в системе мира и вымолвил терзающее тебя слово. — Вот какая у тебя цель? — спрашивал он Родиона, который был подсоединен к аппарату искусственной почки и волнообразно вздрагивал от пульсации машины, фильтрующей его кровь. — Плюнуть в рожу Илье и сказать ему, какой он ублюдок, — отвечал Родик. — Аллилуйя! — поощрял Иван Давыдович. — Месть — прекрасный мотив к жизни, сынок. Я до конца дней своих буду рассказывать студентам, как простой еврейский парень, чтобы только насрать в суп своему брату, остановил гангрену, возродил почки и трахнул двух медсестер¸ пока ему меняли утку в постели. — Они сами меня трахнули, — огрызнулся Родик. — Ну да, и твой протезированный магистральный сосуд, и твои разорванные в клочья нервные окончания, и твои рубцы на ноге длиною с веревку на виселице не сумели помешать провести возбуждение из твоего мозга в твой член! Все как-то удачненько срослось у человека, который, по идее, должен был остаток дней ковылять на одной конечности. — Да вот еще, — разозлился Родион, — из-за какого-то долбаного парашюта я бы искромсал свою жизнь? Не-е. Я буду сосудистым хирургом. Как Пашка. Тоже хочу латать кровеносную систему, восстанавливать сосуды. Хоть из собственных тканей, хоть из полимерного говна. — Вот, голубчик, — таял довольный врач, — а мы с Пашкой еще последим за твоими успехами, позаписываем в научных трудах твои борзые, наглые мысли. Пашка довольно улыбался. Он гордился и трясся над Родионом, как над спасенным из-под грузовика котенком, которого удалось вернуть к жизни. По сути, Родик был его первым пациентом, полностью прооперированным самостоятельно, а не в качестве ассистента или второго хирурга. — Пашка-паук, ты — гений! — говорили ему впоследствии врачи и жали руку. И даже Оляша-лаборантка бросила на время своего папика-доцента и в углу ординаторской скинула с себя белый халатик. — Паук, на два дня я — твоя! Только оставь меня первозданной — не зашивай рот и не заштопывай попу. Пауком Пашку прозвали за удивительную способность сшивать между собой все, что попадалось на глаза. Он три года бродил как неприкаянный после интернатуры в Ленинграде, но местные больничные мэтры не воспринимали его полноценным хирургом. Подай-принеси, сбегай за пивом, пошел вон — как в захолустном театре, он долго дожидался своего сольного выхода на сцену. И пока бродил по коридорам, вынося утки в отсутствие санитарок, тренировал свой главный будущий навык — шить биологический материал. В кармане халата у Пашки всегда были моток шелковых ниток, обрывки тонкой лески и длинные куски бечевки. Правой и левой кистью, независимо друг от друга, он плел замысловатые фигурки в технике макраме, завязывая узлы только сгибами фаланг. Его руки выделывали виртуозные коленца, словно это были не пальцы мужчины, а тонкие лапки насекомых, колыхавшиеся на ветру. На спор он ставил локти на стол и на глазах у сослуживцев за пять минут одновременно выплетал каждой кистью два разных рисунка: левой — цветок, правой — божью коровку. А затем просил проверить крепость и разнообразие узлов — все аплодировали. Паша постоянно клянчил у сестры просроченный шовный материал и подбирал хирургические иглы из мусорного контейнера. В любое время суток на дежурстве что-то зашивал: треснутую виноградину, сломанный стебель одуванчика, раздавленную бусинку черной смородины. Он трансплантировал куски яблока на тело подгнившей груши, реанимировал разбитую помидорину, возвращал красоту лепесткам оборванной хризантемы. С тушкой сырой курицы Паук просто творил чудеса: кожные, подкожные, однорядные, многорядные швы как в хрестоматии красовались на спинке несчастной птахи. Все торчащие сосуды он ловко обвивал лигатурами, а для эффекта к шее пришивал голову петуха. Когда лаборантка Оляша фаршировала курицу рисом и яблоками, он накладывал завершающий горизонтальный матрацный шов, и птица, упругая, похорошевшая, почти живая, отправлялась в духовку на задворках хозблока. К Оляше Паша-паук подкатывал уже три года, но девушка знала, что путь начинающего хирурга хмур, безденежен и бесконечно долог. Поэтому первую половину дороги хотела пройти с бывшим научным руководителем из медучилища. Виделось ей, что так будет лучистее и сытнее. Когда возлюбленная уезжала с доцентом в Гагры, Паша в отчаянии намертво зашивал карманы, рукава и десять петелек ее халата, так что по возвращении, торопясь на смену и впопыхах натягивая спецодежду на загорелое тело, она плевалась и чертыхалась. Паук за стеной слышал это и грустно констатировал: возмездие свершилось. В день, когда привезли Родиона, Паша был единственным дежурным хирургом. Они сидели в ординаторской с Иваном Давыдовичем и хотели было откупорить подарочный коньячок, как скорая сообщила о тяжелом пациенте. Родьку в тряпье, пропитанном кровью, несли на руках полдюжины солдат. Старший из них, с безумными глазами, схватил Пашу за грудки, пачкая крахмальный халат, и заорал: — Ему влили чужую кровь! Кровь чужую, другой группы! Он подыхает! Паша попытался вырваться, но только беспомощно задрыгал ногами в воздухе — прапор держал его выше уровня пола. — Моя фамилия Курбатов! Курбатов моя фамилия! Запомни! Умрет, я выпотрошу тебя своими руками! * * *