– Это часть вашей работы? – Нет. Мистер Раус и его работники, которые забирают тела для погребения, наверняка считают меня сумасшедшей. Может, они выбрасывают листки, которые я прячу мертвецам в карманы. Но мне так легче. Я веду записи, так что если однажды… кто-то станет их искать, их можно будет найти. – Бог мой, Дани. – Вы только это и говорите, Майкл. – Да. Действительно. Не знаю, что тут еще сказать. – Придется ему остаться в этих старых ботинках. Тут я ничем не могу помочь. Только взгляните на его несчастные пальцы, – печально проговорила она. Ему совсем не хотелось смотреть на пальцы мертвеца, торчавшие сквозь дыры в его башмаках, но он повиновался, взглянул и тут же проклял себя за это. – Давайте продолжим, – предложил он, и Дани послушалась. Она пришивала недостающие пуговицы, смывала грязь с мертвых обледеневших лиц, приглаживала спутанные волосы. Они перекатили на бок еще одного мужчину, такого же грязного, как и первый, Иван, одну за другой сняли с него все одежки, надели взамен чистую рубашку, застегнули ее на все пуговицы и заправили в чистые штаны. – Кажется, его звали Уолли. Вряд ли это его фамилия или имя. Он любил регтайм и вечно его насвистывал. Уолли-свистун. – Она сделала запись в своем блокноте, сунула в нагрудный карман Уолли его надгробное слово и двинулась дальше. Несчастный Уолли, в отличие от Ивана, не имел даже плохонькой обуви, и Мэлоун как мог старался не смотреть на его босые ноги. Следующей оказалась женщина с седыми жидкими волосами и без единого зуба. На ней было так много одежды, что Дани и Мэлоун лишь с огромным трудом сумели ее раздеть. На ней осталось лишь голубое платье с поблекшим узором из лилий – под ним больше ничего не было. – Оставим ее в нем. Это самый красивый ее наряд. Поэтому она и надела его в самый низ. Так платье не слишком пачкалось и не слишком занашивалось. Она его любила. В нем она снова чувствовала себя молодой. – Дани проговорила это медленно, словно повторяла слова, которые кто-то шептал ей на ухо. – А что вы делаете с остальной одеждой? Со всей одеждой, которую снимаете с них? – Она им больше не нужна. Проверьте карманы, вдруг в них остались какие-то вещи. Если я нахожу что-то маленькое, фотографию или безделушку, то обычно оставляю при них, чтобы их с ней похоронили. Он сделал, как она велела, стараясь не дышать. Так было чуточку легче. В карманах у женщины не было ничего, кроме окурка сигары, который она, вероятно, берегла для особого случая. Он показал Дани находку. Она положила ее в карман голубого платья. Он не понял, что его так задело в этом простом движении, в возвращении мертвой женщине того, что она при жизни берегла и ценила, но у него вдруг резко и больно перехватило горло. Он подхватил кипу вонючих отрепьев и отвернулся, гадая, не пригодится ли ему снова его чертов платок. – Можете сложить грязные вещи возле стола с одеждой, – сказала Дани. – То, что еще можно починить, я использую снова. Порой сюда привозят тела в лохмотьях. А мне не хочется, чтобы людей хоронили в лохмотьях. – Куда вы деваете то, что уже нельзя починить? – Ему нужно было поддержать разговор. Разговор не давал ему думать. Что бы Дани делала с жертвами Мясника? От этой мысли он замер… и содрогнулся. – На Сковилл-авеню есть бумажная фабрика, владелец платит по несколько пенни за фунт тряпья. Лишними эти деньги не будут. Он подошел к груде тряпья и принялся встряхивать и аккуратно складывать каждую вещь, выгадывая немного времени на то, чтобы прийти в себя. Когда он вернулся обратно к Дани, она уже вымыла женщине лицо и руки, пригладила волосы. После этого она разгладила ее платье и сложила ей руки на груди. – Как ее звали? – спросил он. Ничего не ответив ему, она взяла блокнот, карандаш и приготовилась писать, но слова явно не шли, и она на миг замерла. – Не знаю, как ее звали. Не могу сказать. Ее свет кажется мне совсем… тусклым. Она болела и сильно устала от жизни. Не знаю, что мне написать. – Напишите, что она любила хорошие сигары, лилии и голубой цвет, – предложил он, собрав все свои наблюдения и проанализировав их – так, как всегда поступал. – У вас хорошо получается, – с улыбкой сказала она. Он снова прочистил горло, ощущая неловкость, а потом протянул ей пару носков для Уолли. – Где вы взяли эти носки? – На дне мешка, – не задумываясь ответил он. – Неправда. – Правда. – Я сама собирала этот мешок. Там не было носков. Они у меня закончились. Я не очень люблю штопать носки или вязать. На это уходит чересчур много времени. – Она нахмурилась, пристально осмотрела носки, а потом взглянула на него с подозрением: – Майкл, вы решили отдать Уолли свои носки? – Конечно нет. Она наклонилась и задрала ему брючину, проверяя. – Бог мой, Дани! – вскрикнул он, не зная, куда деваться от смущения, и отскочил от нее. – Этим утром я надел две пары носков. Она уставилась на него, широко распахнув глаза и разинув рот. – Майкл Мэлоун, у вас доброе сердце. В этом вы совершенно не изменились. Когда они покончили с работой, гора грязных вещей сильно выросла, а дневной свет за окном погас. Оба вымыли руки по локоть в маленькой раковине, сняли хирургические халаты и бросили их поверх всей прочей собранной ими за день и нуждавшейся в стирке одежды. Дани настояла, что они заберут вещи позже, когда сумеют вернуться сюда с тележкой. Надев пальто, шарфы и шапки, они вышли из неприметного здания. – Их заберут завтра утром, – сказала Дани, имея в виду мертвецов. – А через несколько дней привезут новых. – В следующий раз я привезу вас сюда на машине. – Он уже жалел, что расстался со второй парой носков. – Не нужно меня возить. С тележкой я прекрасно справляюсь. Не стоит вам брать эту одежду к себе в машину. Но в любом случае большое спасибо. Снег, скованный коркой льда, звонко хрустел у них под ногами, предупреждая улицу об их приближении. Мэлоун расправил плечи, радуясь, что слева под мышкой у него висит кобура. Он бы не успел выхватить пистолет, потому что не видел ни зги, но все равно чувствовал себя спокойнее, зная, что он при оружии. В Чикаго бывало так же промозгло и ветрено, как сейчас в Кливленде. Но так темно там никогда не бывало. – Не стоит вам ходить одной по ночам, даже всего за пару кварталов, – сказал он Дани. Точнее, ей просто не стоит ходить одной по ночам. Тем более так близко к Кингсбери-Ран. – Зимой мне не всегда удается закончить дела до захода солнца. А кто-то ведь должен этим заниматься. Никто, кроме меня, этим заниматься не станет. Никто, кроме вас, не станет искать. – Никому нет дела до этих людей… или до их историй, – прибавила она. – М-да. Что ж… просто у них голова на месте. Газетам нынче есть дело только до безголовых. Но я хочу понять, почему вы-то о них так заботитесь? – Не знаю. Может… потому, что могу. Сложно заботиться о том, кого не знаешь. – Но вы их знаете? – Я знаю их, но еще знаю, что о них никто никогда не узнает. Он не нашелся что ответить на эти слова. И даже замедлил шаг. Как же это печально – быть тем, о ком никто никогда не узнает. – Я буду ходить туда с вами, когда смогу, – вдруг предложил он и сам удивился своим словам. Дани удивилась не меньше. – Правда? – ахнула она. – Но почему? Вы уже стали моим новым снегоуборщиком. А теперь хотите вместе со мной прибирать мертвецов? – Прибирать мертвецов? Звучит хоть куда. Она помотала головой, все еще не веря своим ушам. Наконец-то и ему удалось ее огорошить. – Получается, ваши тетушки знают, куда вы ходите с этой тележкой и с мешками одежды? – уточнил он, меняя тему. – Конечно, знают, хотя сами ни за что бы туда не вошли. – И они ничего вам не говорят? – Ну что вы, говорят, и беспрерывно. Он чуть не рассмеялся. Да уж, наверняка они об этом все время квохчут. – Это было самое странное из всего, что я делал в жизни, а я ведь знавал Аль Капоне, – заметил он. – Надеюсь, вы мне об этом еще расскажете, – сказала она. Но он снова не понимал, что из его жизни ей на самом деле уже известно. Он чувствовал лишь, что это уже не тревожит его так сильно, как прежде. В нем что-то переменилось. Он отдал дань уважения тем, у кого ничего не было. Все, что он делал в этом морге, было ему отвратительно, но в то же время ему понравилось. Понравилось то, что он чувствовал, глядя, как Дани заботится о тех, о ком, быть может, мало заботились при жизни. О тех, кто никогда не поблагодарит ее за заботу. Ему понравилось ей помогать. Понравилось быть с ней рядом. Ему нравилась Дани. 8 Спустя две недели после снежной бури Мэлоун бродил по улицам близ Суини-авеню, неподалеку от Восточной Пятьдесят пятой, там, где Ослиный холм спускался к Кингсбери-Ран. На этот раз он ни с кем не заговаривал и не заглядывал в бары, хотя именно так обычно проводил почти каждый день с тех пор, как в январе прибыл в Кливленд.