Спустя десять минут и двадцать страниц у меня готов грубый набросок. Я бы не закончила на этом, будь я дома со всей своей канцелярией и запасом времени. Уже подбираю цвета заливки, а эти широкие верхушки сами по себе могут стать маленькими холстами, куда я поместила бы крошечные рисунки… – Март? – спрашивает Рид, прочитав. Пока я рисовала, он ни слова на произнес. Я смотрю на него: облокотился на стол, корпус наклонен вперед, пустая чашка стоит между рук. Если он так сидел все время, значит, мы вместе склонили головы над работой. Странно, я чувствую какое-то преимущество, зная, что его так увлекло мое рисование. Раз я закончила, теперь у меня есть возможность изучить Рида ближе: в приглушенном свете кофейни его глаза кажутся темнее, почти синими. Обрамляющие их ресницы длинные, но не бросаются в глаза – темно-золотистые, выгоревшие на кончиках, так что их истинная длина скрыта от смотрящего на дистанции. На левой скуле у него видна единственная рыжеватая веснушка. Вернувшись к реальности, я вдруг понимаю, что, откинувшись на спинку стула, он защищается от возможности уткнуться в него – не то чтобы я представляла угрозу… – Март, – повторяю я. – Единственное, что можно было придумать в этом стиле. Он хмурится, скривив рот в сторону. – Почему ты так думаешь? Я чуть двигаюсь на стуле, не зная, как это объяснить, как передать, что я стараюсь видеть за буквами больше, чем просто написанное слово. – Ты помнишь, с вывески какого магазина эта буква? Открыв рот, он его закрывает и еще глубже хмурится. А затем даже формальнее обычного отвечает: – К сожалению, не помню. Я сдерживаю улыбку. – То есть… все хорошо. Этого не было в наших правилах. – Да, точно. – В общем, это был магазин одежды в стиле Дикого Запада. Сапоги с пряжками, одежда и эти, знаешь, галстуки, которые совсем не галстуки? Из… кожи с этой штучкой, – пытаюсь показать у себя на шее. – Я такое не ношу. – Кажется, он терпеть такой стиль не может, и мне стоит усилий прикусить губу и не засмеяться. – Дело в том, – продолжаю я, успокоившись, – что магазин странноватый. Ни за что не подумаешь, что в этом городе, в этом районе кто-то будет продавать эти вещи, правда? Так что и вывеска, то есть буквы на ней должны тоже… быть неожиданными. – Так, – он как бы говорит мне продолжить. – А в марте много неожиданностей. Поэтому подходит только март. Он смотрит на слово, а затем на меня. – Не понимаю. Он ведь наступает каждый год, прямо после февраля. – Да, но, знаешь, каждый год все такие: «Март! Как круто! Весна началась!» Но в итоге все вообще не так, правда же? Обязательно налетит жуткая метель, и всем покажется, что опять началась зима. Март полон неожиданного. Рид смотрит на меня, и кажется, хочет возразить. К примеру, он скажет, что если так происходит каждый год, то это уже перестает быть неожиданным. Что в принципе логично, но поверьте мне на слово – мой М-А-Р-Т точно неожиданный. Как ни странно, он говорит: – Ты проводишь связь между шрифтом и… – поворачивает свою чашку, – ощущением. – Да, – выдыхаю я с облегчением и делаю глоток этого землистого чая. Мне тепло, но не от напитка, а от этого вечера, наших игр и этих мгновений. От понимания между нами или попытки понимания. И тут Рид умудряется оборвать это тепло. – Эйвери, – начинает он ровным голосом. – Теперь я понял, почему ты выбрала для нее тот стиль. Шрифт в нашей… в свадебной программе. – А, – говорю я, пораженная. Рид невероятно прям. Иногда общаться с ним все равно что учить новый язык. – Феи очень ей подходили. Она была… – Он замолкает, смотрит на мой блокнот. Он закрыт, хотя я не помню, когда это сделала. Держу правую ладонь на обложке, готовясь к чему-то неприятному. – Нереальной в каком-то смысле, – заканчивает он. – Красивой и сильной. – Я могу только кивать. Он прав. Даже я так думаю, хотя едва с ней общалась. Рид смотрит на меня, в его глазах виднеется грусть, но тут он замечает что-то и в моих. Его взгляд заострился, сам он выпрямился на стуле. – Прошу прощения. – Нет, – перебиваю я. – Это я должна… Я затихаю, вжимая ладонь в обложку блокнота. Сомневаюсь, что еще открою его сегодня. Та «а», которую выбрал Рид, теперь не кажется такой неожиданностью. Будто он выбрал ее не потому, что хотел посмотреть, что у меня получится. А потому, что не перестает винить меня в произошедшем. В том, что я натворила. Что зашифровала в тех буквах. Очень сложно выносить этот накал между нами. Башня, которую мы выстроили, вот-вот обрушится. – Уже поздно, – говорит он, видимо, поняв то же самое. Довольно поздно, думаю я. Киваю, но не начинаю собираться. – Проводить тебя до метро? – Ох уж это его милое джентльменство. Знал бы он, насколько он сам неожиданный. Нереальный для Нью-Йорка. Я улыбаюсь ему. Мой талант – эта притворная легкость общения, скрывающая то, что хранит блокнот у меня под рукой. – Я погуляю немного. Потом вызову такси. Он коротко кивает головой, но кажется, будто он разочарован. – Надеюсь, ты… – Рид указывает на мой блокнот. – Надеюсь, у тебя все получится. – Спасибо. – Чувствую себя, как эта башня: шатко и нестабильно. В голове мигает пиксельная, нерукописная надпись: «Игра окончена». – Я весело провел время, – произносит он, как всегда, серьезно, и я поднимаю на него взгляд. Суровость черт его лица теперь кажется искренностью. Я надеюсь. – И я тоже, – честно отзываюсь я, вспоминая фотографии в телефоне. Надпись «Игра окончена» постепенно удаляется. – Может, еще как-нибудь поиграем. Может, повторяю я, все еще ощущаю эту шаткость. Я просовываю палец меж страниц блокнота, чувствую борозды карандаша, на коже остаются следы графита. Он уходит, не дождавшись ответа. Глава 8 – Да. Нет, погодите. Нет, наверное. Или… не знаю? Ларк сидит рядом со мной и рассматривает листы бумаги с девятью вариантами моего леттеринга, который я чаще всего использую при работе с планерами и настенными календарями. Да, может быть, я и не показала ей самый-самый популярный стиль «кистью», но также может быть, что если я оформлю в нем хоть еще один проект, я переломаю себе пальцы – и куда же это меня приведет? Никуда, вот куда. Никуда – это и конечная точка нашей встречи, потому что у Ларк не получается ни решить, ни буквально объяснить, чего она хочет. Катализатором последних позывов экзистенциального ужаса стал вопрос, хочет ли она акценты черным цветом. Вторник, уже половина третьего, а сидим мы почти с полудня или, возможно, с Рождения Христова. Болящими от усталости глазами я смотрю на Лашель за прилавком. Время от времени она глядит на меня с сочувствующим выражением лица. Во время моего визита к Ларк на прошлой неделе она казалась неуверенной, переживающей из-за мнения мужа, маленькой и потерянной в своем огромном таунхаусе. Отчасти поэтому я предложила встретиться сегодня в другом месте. К тому же подумала, что для нас обеих будет лучше, если первое обсуждение вариантов пройдет не перед пугающей пустотой стен, которые в недостатке мебели кажутся еще более пустыми. Конечно же, отчасти я решила не встречаться в их доме, потому что там мог быть Кэмерон в своей ужасной шапочке и кожаных браслетах. Что, если бы он при мне начал рассуждать о своей нелюбви к ромкомам? Надо было предостеречь себя от искушения. Сначала я предложила кафе, где обычно сижу с клиентами, но Ларк засомневалась. Я вспомнила, как она переживает за конфиденциальность, и убедила ее, что в задней части магазина нам «никто не помешает» смотреть варианты. Лашель ни разу не смотрела «Палатку принцессы» («Что значит парень-поэт с запасом сэндвичей?» – спросила она, когда я попыталась объяснить, с кем сегодня встречаюсь), и пока все идет довольно неплохо. Разве что, ну… У меня уже ноги затекли. Я хотела уйти отсюда час назад. Думала, что в это время уже буду дома, работать над рисунками для «Счастье сбывается». С субботнего вечера я нарисовала куда больше, чем за все недели работы над проектом. Игра, в которую мы с Ридом играли – как бы неловко она ни закончилась, – пробудила во мне что-то. Я придумала слово для каждой из пятнадцати букв наших имен, которые мы нашли: какой-нибудь месяц или день, а иногда банальные надписи из планеров и календарей, вроде «ЗАДАЧИ», «ЗАПОМНИТЬ», «СДЕЛАТЬ», «ДНИ РОЖДЕНИЯ». Наполнила их узорами и рисунками. Ни одно из них пока не подходит проекту, но мне кажется, я уже близко. В воскресенье меня так поглотила работа, что я даже не слышала, чем в квартире занимается Сибби. Выйдя наконец днем из комнаты, чтобы подкрепиться, я в шоке уставилась на ряд коробок в коридоре. – Ой, – произнесла я, чуть не врезавшись в Сибби, когда та выходила из своей комнаты. – Я и не заметила, как… Говорить было нечего, и я замолчала. Больно, ну конечно же это больно. Но не так, что становится сложно дышать или хочется запереться где-то и плакать. Я даже помогла ей после перекуса злаковым батончиком разобрать старый стеллаж из ДСП, который мы пару лет назад собрали за ужином из пиццы и переслащенного вина, а на заднем фоне играла музыка из телефона Сибби. В этот же раз мы трудились в тишине, взаимной сдержанности. Я подсказала ей завернуть некоторые полки в старые пляжные полотенца, которые она хранит под кроватью, и она сказала спасибо. Она спросила, хочу ли я взять ее прикроватную тумбочку, потому что в новой квартире она ей не понадобится, но я отказалась. Затем я с нетерпением вернулась в свою комнату, чтобы продолжить работу. А теперь ерзаю на стуле, скользя взглядом по страницам на столе. Не надо расстраиваться, ведь я сама согласилась на эту работу, и она нужна мне, особенно из-за всех этих коробок у меня в коридоре. Большинство моих клиентов заранее знают, чего хотят, или полностью доверяются мне. Но для Ларк это в новинку, как и НьюЙорк, как и необходимость принимать решения за себя и своего мужа. Так что надо быть терпеливее. – Я знаю, что это странно, – говорит она, проводя пальцами по линии роста волос у виска. За последние три часа я выяснила: этот жест означает, что она в тупике. Что происходит довольно часто. Правда, часто. – Просто это же… будет на стенах.