Но когда Кэди открывает разворот с фотографиями Рида в младенчестве, мое сердце сжимается в объятиях другой «Л», которая значит больше, чем ласка, и которую я изо всех сил игнорирую. – Ох, – говорю я мягко, уставясь на фотографию. Маленький Рид, пяти или шести лет. Розовые щеки, волосы куда рыжее, чем сейчас. Голубизны глаз не видно – они сощурились от широкой-широкой улыбки, обнажающей ровные белые молочные зубы с одинаково узкими промежутками между ними. Он такой маленький и радостный, полный слишком больших для его тельца чувств, в руках он сжимает маленькую грифельную доску со своим именем. Написанным пухлыми круглыми буквами. – Я сделала такие для всех детей в первый день школы, – говорит Синтия, указывая на доску. – Конечно, не сравнится с вашим творчеством! – Нет же, – говорю я в потрясении от фотографии. – Это очень красиво, – не могу удержаться от смеха. – Пухлые круглые буквы так ему подходят! Никогда бы не подумала, всего два месяца назад я видела только серьезного Рида без засечек. Но ведь эти буквы ему подходят. На фото его распирает от счастья, а разноцветные лямки рюкзака словно праздничные флаги. – Он так рвался в школу. Дождаться не мог, когда начнет учиться, – говорит Синтия. Рид, сидящий напротив, закашлялся и повернул чашку на девяносто градусов. Помню наш разговор однажды в городе, когда Рид также хотел меня утешить, открыв кое-что о себе. «В школе со мной было… трудно», – сказал тогда он. Я снова смотрю на фото, чувствуя укол боли за этого счастливого мальчика, чью радость разрушили все, кто не мог его понять. – Он хотел стать учителем, – говорит Кэди. – Он говорил? Она произносит это вовсе не как проверку, как возможность узнать, достойна ли я считаться кандидатом на пост девушки Рида. И все же этот факт кажется важным, словно кусочком биографии Рида, которого мне не хватает. Не ответив ей, я смотрю на него. – Ты хотел стать учителем? Он ерзает в кресле, слегка краснея. – Да, – Рид сглатывает. – А позже… профессором. Тут сидящий в таком же, как Рид, кресле Томас отпивает чай и устремляет свой острый профиль к окну. На секунду время отматывается назад, и я оказываюсь в кафешке «Нолита», смотрю на Рида, только что рассказавшего о математических играх Джона Хортона Конвейя. – Что изменилось? – спрашиваю я. Томас переводит взгляд на меня, уголок его рта подрагивает. Сегодня он держался со мной вежливо, но осторожно – не самая радушная, но знакомая манера. Кто же знал, что его первая положительная реакция на меня за этот день будет вызвана прямо заданным вопросом? Никто даже не пытается ответить за Рида. Томас поворачивает чашку на девяносто градусов, нарушая звоном тишину. – В математике я лучше, чем в общении с людьми, – отвечает Рид. – Я не слишком удачно прошел преподавательскую практику. – Разве тебе… – я прерываюсь, потому что навыки устного счета не улучшаются от того, что я провожу время в его математической семье, – было не девятнадцать, когда ты пошел в аспирантуру? – Восемнадцать, – отрезает Томас. – Я закончил колледж за три года, – проясняет Рид. – Так… ты был одного возраста со студентами, которых учил? Рид пожимает плечами. – Потом я ушел в отдел аналитики. С ней у меня лучше складывалось. Я возвращаюсь к альбому у себя на коленях, к мальчику Риду с его огромным рюкзаком и широченной улыбкой. И зажатой в руках грифельной дощечкой. – Я считал, что ему надо пытаться дальше, – говорит Томас. Подняв на него взгляд, я замечаю напряжение между отцом и сыном. – Я считал, что надо зарабатывать деньги, – отвечает Рид. – Ты был там шесть лет, – говорит Томас. Кажется, он быстро взглянул на руки Рида, на кожу его рук. – Ты достаточно заработал. Я смотрю то на одного, то на другого – кажется, я слишком погружена в проблему, чтобы чувствовать за это неловкость и, как обычно, нервничать из-за кипящего конфликта. Насколько же странно видеть Рида таким защитником своей работы и заработка. При мне, в городе, он так явно и регулярно выражает свое презрение и к тому, и к другому. А теперь так странно думать, что Томас, кажется, ничего не знает о том, что Рид повторяет мне с первого дня знакомства: время жизни в НьюЙорке для него именно из-за этого презрения почти подошло к концу. Рид снова немного кашляет, на долю секунды наши взгляды переплетаются, и я снова это улавливаю. «Это тебе, – говорят его глаза, – потому что я доверяю тебе, как ты доверилась мне». Возможно, это напряжение не самый подходящий для улыбки момент, но я все равно мягко ему улыбаюсь. Не пытаясь игнорировать ни эту «Л», ни то, что она значит. – Опять началось, – говорит Кэди, выдыхая. – Вы серьезно? – добавляет Синтия, раздраженно и удивленно. Томас ничего не говорит, только смотрит на Рида, как бы извиняясь, и на этом вся разгорающаяся ссора заканчивается. Никого это, кажется, не волнует, никто не пытается уйти или начать ссору по другому поводу. Между ними ничего не случилось – они так доверяют друг другу, так любят, – и я беру этот урок на заметку. Эту мудрость и надежду на то, что в конце концов мы с Сибби сможем все обсудить и это не положит конец нашим отношениям, нашей дружбе, нашей семье. Я смотрю на альбом, пытаясь собраться с мыслями. Может, члены семьи Рида это поняли, но никто особо не переживает. Кэди просто перелистывает страницу, а Синтия рассказывает о следующей фотографии. Вот так я начинаю чувствовать себя своей в их мире чисел. ♥ ♥ ♥ – Значит, это твоя комната. – Моя старая комната, – поправляет Рид. Мы в отделанном подвале дома Сазерлендов, это большое пространство с низким потолком, состоящее из прачечной, кладовой, ванной и куска свободного пространства. Ясно, что с детства Рида его переделали – теперь это комната для гостей со старой мебелью и предметами декора. – Здесь раньше были две двухэтажные кровати, – говорит он. – А здесь письменный стол. – Он указывает на дальнюю стену, где стоит незамысловатый комод, а над ним единственный источник естественного света – узкий прямоугольник окна, который в такую темноту, как сейчас, представляет собой черную рябь стекла, на которой звездами мерцает тусклый свет прикроватной лампы. – Уютно, – говорю я, направляясь к кровати. Сажусь и аккуратно подтягиваюсь на ладонях в центр. Я откидываюсь назад, опершись на руки и перекрестив лодыжки. Рид все еще в дверях, прислонился к косяку. – Ты не против, что мы остаемся на ночь? Изначально мы ехали только на день, но он плавно перешел в вечер самым банальным образом – никто из нас не считал минуты в разговоре за чаем. Когда речь зашла о моей работе, Кэди стала умолять меня сделать ей дизайн визиток, на что я согласилась без раздумий и спустя пару часов набросала три варианта. Я с радостью приняла ее восторженные объятия, но настоящей наградой было то, что сделал Рид: подойдя посмотреть на конечный результат, он наклонился, поцеловал меня в висок и прошептал слова благодарности на ухо. К тому времени со стороны Синтии было вполне естественно спросить, останемся ли мы на ужин, который затем перетек в уборку со стола, которая перешла в игру в карты, видимо, традиционную для семьи Сазерлендов. И вот стало слишком поздно, и Синтия настояла. – Очень, – отвечаю я с улыбкой. – Мне было весело. – Хорошо. Ох, это слово. Когда он произносит его своим низким голосом, я будто снова в его постели, а он надо мной. Пусть его родители и сестра сейчас всего этажом выше и коридором дальше, я беспокойно ерзаю, внезапно ощутив разом все его страстные, но мимолетные прикосновения за сегодня. Взгляд Рида меняется – загорается знакомым огнем, – когда он смотрит на меня. – Ты не войдешь? – спрашиваю я невинно. А веду себя совсем не невинно. – Посмотрим. – На что? – На то, примешь ли ты крайне неудачное решение надеть пижаму моей сестры, – сухо произносит он, кивая в сторону аккуратно сложенного комплекта с шортами, который Кэди дала мне вместе с сумочкой различных туалетных принадлежностей. – Правда? – Я тянусь к стопке и беру футболку. – Но этот тай-дай подходит к цвету моих глаз. Да вообще любых глаз. Закрыв дверь, он приближается и осторожно забирает у меня футболку. Затем замирает, оглядывает стопку вещей и в одно мгновение сметает ее с кровати на пол, бросая сверху футболку. С открытым от изумления ртом я смотрю на пол, затем на него. – Никогда не видела тебя с этой стороны, – поддразниваю его я. – Бунтарь, даже безумец. Кажется, ты меня соблазняешь. Рид наклоняется ко мне, положив руки мне на бедра, и целует, как я люблю, на раз, два, три. Затем отстраняется, смотрит на меня, замечая, как участился мой пульс. На лице появляется хитрая несимметричная улыбка. Это его игривое лицо. Снова ерзаю, сдвигая ноги. – Наверное, все дело в том, что я нарушаю старое правило. Никаких девушек в своих комнатах. – Половое созревание было для тебя пыткой, да? – говорю я и целую его в шею, посасывая кожу. Он проводит пальцем по линии моего подбородка, и я откидываю голову, открывая шею его теплым поцелуям. – Я все время тратил на математику. Я мягко смеюсь, кладя руки ему на бока, и мы сливаемся в долгом сладком поцелуе. Губы Рида жадные, руки становятся все нетерпеливее. Он наваливается на меня, когда наши бедра соприкасаются и начинают двигаться в едином ритме, – и тут кровать предательски громко скрипит, да так, что покойники проснутся. Я тут же замираю, будто притворяясь мертвой. Игра окончена. Рид хрипло стонет над моей шеей, напрягаясь всем телом от досады, а я с тихим смешком выдыхаю и глажу его по спине, отчаянно пытаясь игнорировать – и не тереться – кое-что твердое под джинсовой тканью между его ног, что все еще касается очень чувствительного места между моих. Я стараюсь умерить сбивчивое дыхание и ускорившийся ритм сердца, а он низким, хрипловатым и отчаянным голосом говорит: – Боже, почему мы не дома? Не успев успокоиться, я снова напряглась, руки на спине Рида на секунду замерли, а затем продолжили гладить, усмиряя мое потрясение от его слов. «Почему мы не дома?» В городе.