– Раз воды дали, – хрипло сказал сержант, – значит, сразу не шлепнут. – Танк, танк не уничтожили, – зло отозвался Соколов. – Лучше бы нам умереть. – Ну это мы еще погодим маленько. Руслана жалко, конец пареньку, не сумел отомстить. Соколов повернул голову к остаткам блиндажа. Бревна свалились вниз, погребли под собой храброго чеченца. «Наверное, туда попал снаряд. И не похоронить его. Прощай, Руслан». Немцы подошли к танкистам, отобрали фляжку, подняли их с земли и тычками повели вниз по склону высоты. Соколов несколько раз пытался оглянуться на осиротевшую «семерку», но его грубо толкали прикладами винтовок. Танкисты видели, что наверх по склону пошел немецкий тягач с буксирной лебедкой и приспособлением в виде крана. Уже потом, с дороги, они смотрели, как «тридцатьчетверку» вытягивают из окопа. – Ребята, – срывающимся от обиды и злости голосом заговорил Соколов, – давайте поклянемся, что вырвемся из плена и найдем нашу «семерку». А там… уже как получится. Или спасем, или уничтожим! Но в руках врага не оставим! – Да и по уставу как-то не положено матчасть оставлять врагу, – пробубнил угрюмо Логунов, трогая пальцами рассеченную кожу на лице. – Очень нас не поймут, если мы явимся к нашим и скажем: простите, немцам свой танк подарили. Такие вот мы растяпы. – Да как ее теперь найдешь, – шмыгнул носом Бочкин. – Найдем, я знаю, как! Колонна шла вторые сутки. Обессилевшие военнопленные, еле передвигая ноги, кашляли, тихо переругивались и плелись, понурив головы. Алексей шел со своим экипажем в середине колонны и поглядывал по сторонам. Стыд жег его изнутри, сердце колотилось так, что казалось, его звук слышали даже конвоиры. «Плен, – билась в голове его мысль. – Плен, плен! Я же командир, я же должен был принять все меры, чтобы спасти или уничтожить танк. Но я вместе с экипажем попал в плен. Пусть обезоруженный, оглушенный, но все равно попал в плен». Терзаясь от стыда, Соколов все равно успевал смотреть по сторонам. Он увидел разбитую табличку, на которой по-немецки было написано «Берсенево». Алексей вспомнил разговор двоих немецких офицеров, которые говорили о Берсеневе как о фильтрационном лагере для советских военнопленных. «Что-то нас ждет дальше», – подумал Алексей. Что будет с ними здесь, он не знал сам и не хотел вселять тревогу в сердца танкистов. Судя по их лицам, тревожных мыслей у них хватало и без него. Наверняка каждый думал о доме, о родных, о том, смогут ли они вернуться когда-нибудь к ним. Резкими криками и ударами прикладов конвоиры повернули голову колонны на проселочную дорогу. Метрах в ста впереди были видны вкопанные в землю столбы, переплетенные колючей проволокой. За столбами двумя рядами выстроились дощатые бараки и пулеметные вышки охраны. Шаркая ногами, военнопленные медленно входили в распахнутые ворота. Проходя мимо бараков, они видели через открытые двери внутри трехэтажные нары, на которых сидели и лежали красноармейцы. Большинство в рваной и грязной форме, многие без обуви. Самый последний барак оказался пустым. В него и стали загонять прибывших. Соколов и его экипаж заняли нары в самой середине барака. Бабенко уселся и опустил голову. Логунов сразу улегся и накрыл голову рваной грязной подушкой. Коля Бочкин сел рядом со своим земляком и стал крутить головой по сторонам, разглядывая соседей. Алексей в задумчивости стоял рядом и тоже разглядывал соседей. Он увидел нескольких командиров с кубиками в петлицах, одного политрука, но большей частью это были красноармейцы и сержанты со стрелковыми эмблемами. Плохо струганные столбы, настеленные доски, на которых комками лежали набитые соломой матрасные мешки. Вонь немытых тел, запах прелой соломы и грязного тряпья стояли в воздухе. Но больше всего томила неволя, угрюмость сотен людей, согнанных сюда насильно. Большинство смирилось с неизбежной смертью, с пленом, кто-то страдал от стыда. Говорить ни о чем не хотелось. Алексей понимал своих танкистов: уныние было на грани отчаяния. Лейтенант и сам боролся с этими чувствами. Но старался держать себя в руках. Никакие серьезные мысли о том, как можно вырваться из плена, в голову не приходили. Соколов понял, что причиной тому – усталость, голод и жажда. Пленных не кормили почти двое суток. В конце концов Соколов улегся на нары рядом с Лагуновым и закрыл глаза. Он задремал, и перед его внутренним взором замелькали картины боя, горящие танки, лица бойцов и командиров, которые сражались там, на высоте. Неожиданно в бараке поднялся шум. Алексей открыл глаза и увидел, что пленные занесли в барак несколько пищевых баков и холщовый мешок с кружками и мисками, которые высыпали прямо на землю рядом с баками. Новые обитатели барака потянулись за едой. Лагунов тут же поднял голову, принюхался и, вскочив на ноги, заявил, что сейчас он всем принесет еды. Он махнул рукой Николаю, и тот поспешил за своим земляком. Минут через десять они действительно вернулись, с трудом протолкавшись через толпу, с четырьмя мисками и кружками. Соколов и Бабенко освободили нижние нары и уселись вокруг «стола». То, что оказалось в мисках, назвать едой можно было с очень большой натяжкой. Какая-то темная бурда, в который плавал плохо очищенный картофель и несколько потемневших листьев капусты. Алексей съел несколько ложек, поморщился, но заставил себя продолжать. Желудок нужно было обязательно чем-то наполнить. И механик-водитель, и Коля Бочкин ели с такой же неохотой. В отличие от других, с видимым аппетитом ел только Логунов. После еды в бараке снова стало тихо. Многие просто улеглись на нары и стали ждать неизвестно чего. Или жить, или умереть. Многие смирились, хотя немало было и тех, кто шептался, собравшись кучками в разных углах. Соколов, расчесывая тело от укусов клопов, которых тут оказалось великое множество, стал присматриваться, стараясь понять, что же за атмосфера царит в бараке. Вскоре ему удалось расслышать негромкие разговоры. Кто-то убеждал, ссылаясь на пленных, прибывших в лагерь раньше, что здесь людей разбирают по принципу пригодности. Если понравишься, сможешь себя показать, дадут работу, кормить будут. Говорят, даже баб иногда дают на ночь тем, кто хорошо работает. А бабы, мол, из бывших советских работников и военных врачей. – Эх вот бы такую, как у нас в полку была военврач, – смачно сплюнул боец с бритой наголо головой. – В теле женщина, грудь колесом, аж халат лопался. Я б такую ночь повалял запросто. – Работай на немчуру лучше, – хмыкнул другой боец, – они тебе будут давать. Салом кормить и водкой поить. Ты только старайся. А потом, как того откормленного хряка, – под нож. – Что ты брешешь – «под нож». Им тоже, знаешь, помощники нужны. С такой землищей не управиться. Я на карте видел: что тебе Германия, кукиш на палочке, а что тебе СССР! Четвертями не измерить! – Помощнички, – зло проворчал Логунов и повернулся на другой бок. Спорщики замолкли, но теперь стало слышно, как разговаривают совсем рядом на верхнем ярусе. – Фильтруют они нас, как молоко после дойки. На то лагерь и называется фильтрационным. Только сито у них, сам понимаешь, свое. Говорят, здоровых и сильных они на работу отправляют. Коммунистов, комиссаров и командиров – это, само собой, в расход. Где-то тут недалеко и кончают. Чтобы, значит, не мутили воду. Чтобы мы баранами были. – А те, кто для работы не годится? Ну, слаб там здоровьем, очки, скажем, носит или желудком страдает. С теми как? Тоже… в овраг? – А кто их знает. Про это не сказывали. Алексей весь похолодел и машинально потянул воротник комбинезона, чтобы не так бросались в глаза его командирские «кубари» на петлицах. «Командиров, значит, расстреливают. Значит, не жить мне, нет, значит, надежды сбежать во время транспортировки. А с чего я взял, что нас вообще куда-то повезут? Поддался настроению этих, «помощничков». Уже надеюсь на работу, чтобы и сало, и водка, и баба на ночь? Тьфу! Надо посоветоваться с ребятами, – решил лейтенант, и тут же снова засомневался. – А не получается, что я пытаюсь от смерти спастись и поэтому прошу их помощи? Стыдно, товарищ младший лейтенант! А вот за это стыдно вдвойне, – поймал себя на другой скверной мысли Соколов. – Не верить своим боевым товарищам, тем, с кем по тылам столько пройдено, с которыми уже не один день вместе сражались? Стоп, товарищ Соколов, – приказал себе лейтенант, – прими командование. Это твои бойцы, твой экипаж». – Ребята, – Соколов лег на нары и тихо позвал танкистов, – давайте ко мне поближе. Логунов открыл глаза, посмотрел на командира. Он легко поднялся с лежанки, сунул голову на верхний ярус, где лежали Бабенко и Коля Бочкин, и о чем-то пошептался с ними. Через несколько секунд, без спешки, танкисты спустились к своему командиру. Соколов сразу отметил, что глаза у всех горели надеждой. Значит, верят еще в своего командира. Это он усомнился в своем экипаже. «Никогда себе этого не прощу», – подумал Соколов. – Слушайте меня, – снова заговорил лейтенант. – Говорить буду тихо. Откровенно шептаться нельзя. Тут разные люди кругом. – Они же советские люди? – удивился Бабенко. – Спустись на землю, инженер, – проворчал Логунов. – И среди советских всегда были такие… притаившиеся. Кто только и ждет, чтобы продаться врагу. Зря, что ли, НКВД столько людей пересажало в лагеря. Неспроста это. Вы командира слушайте лучше. – Значит, так, ребята. Похоже, в этот лагерь собирают всех военнопленных, а здесь уже разбирают, кого куда. Меня, скорее всего, расстреляют как командира, так что действовать вам придется втроем. – Как это? – взвился Бочкин, ударившись головой о верхний брус, но тут же притих, потирая место ушиба. – Как это расстреляют? А откуда они узнают? Мы не выдадим… Соколов многозначительно постучал себя пальцами по воротнику с петлицей. – Вот откуда, – сказал он. – Только учтите, что отговаривать меня и советовать снять гимнастерку бесполезно. Это подло, это трусость, и я на такое никогда не пойду. Я давал присягу советскому народу, и я ее не нарушу. Придется умереть – я умру как гражданин и как командир Красной Армии. За меня не будет стыдно ни вам, ни командованию. Слушайте дальше. Танкисты снова потупились, слушая, как лейтенант советует им держаться вместе и ни с кем из пленных не откровенничать. Если уж попадется кто, внушающий доверие, действительно мужественный человек, готовый к борьбе, или член партии, или командир, с тем можно говорить и в свои планы посвящать. Но никак иначе. Надо постараться, чтобы экипаж всегда держался вместе. Так легче, потому что есть доверие друг к другу. И один другого не бросит. – Я думал, у вас конкретное предложение есть, – задумчиво сказал Логунов. – Вы все правильно говорите, но нам надо бы подумать, как бежать отсюда. Я предлагаю по очереди подходить к дверям, которые раскрыты все время настежь, и наблюдать. А чтобы в глаза не бросалось, ходить туда по одному. Вроде как воздухом подышать. Нам надо понять, какое ограждение, какая охрана, как она тут у них организована, с какой частотой обходы вдоль проволоки, есть ли собаки. – Если выберемся, – тихо сказал совсем упавший духом Бабенко, – то до своих нам топать и топать. Вы заметили, что и канонады уже не слыхать. Хорошо, что я с вами. А то одному мне бы не дойти. Я ведь сугубо гражданский человек. Хотя и танки испытывал. – Тихо ты! – шикнул на механика-водителя Логунов. – Еще здесь крикни об этом! Не волнуйся, гражданский человек, с нами не пропадешь. Верно, товарищ командир? – Верно, сержант, – согласился Соколов. – Только нам не к своим идти надо, Семен Михайлович, а «семерку» искать. Нельзя нам без нее возвращаться. Мало того, что в плену были, так еще и танк потеряли. – Да я что, я с вами, разве я говорю, что не пойду. Я же тоже член экипажа и присягу давал. И у меня долг перед Родиной. Меня другое беспокоит – как его найдешь, танк-то наш? – пожал плечами Бабенко. – Это как иголку в стоге сена искать. А вот про Алексея Ивановича я вам так скажу. Негоже нам, ребята, бросать командира. Если его поведут расстреливать, ей-богу, поднимусь и с ним пойду. Вместе воевали, вместе и умирать. Не будем друг друга предавать. – А ведь прав ты, Семен, – вздохнул Логунов. – Чудом не погибли, так надо хоть не осрамиться перед смертью. – Перестаньте! – вспылил Соколов, но тут же сбавил тон и продолжил говорить шепотом: – Я вам запрещаю даже думать об этом. Каждый должен стараться выжить, любой ценой. Вы что, не понимаете, что наша смерть на руку врагу? Да такого механика-водителя, как Семен Михайлович, во всех танковых войсках не сыскать. Бывший водитель-испытатель танкового завода! А сержант наш? Финскую прошел, наводчик, каких не найти. С первого выстрела любой танк, любую цель! Да и командир толковый. Я могу на него не только танк, я могу на него взвод оставить без боязни. А Коля? Вы вспомните, как они храбро бой приняли с Логуновым у подбитых танков! Вот только Руслана Омаева с нами нет. Погиб паренек, земля ему пухом. А какой стрелок был! Это же надо так уметь, он же самолет сбил из пулемета. Помните? – Ну, это конечно, – смущенно согласился Логунов и перевел разговор на другую тему. – Только вот я о плане своем хочу вам рассказать. На случай, если выберемся. Я знаю, что у немцев своей техники не хватает. Да и шутка ли, вооружить такую армаду за свой счет. Они же, как говорили командиры, по всей линии границы нас атаковали. Так вот, слышал я, что у них в составе танковых частей и соединений много танков, захваченных в Европе у разбитых армий. И чешские есть танки, и бельгийские, что ли, какие-то. А вот спросите у нашего лейтенанта, есть ли хоть один у немцев танк лучше нашей «тридцатьчетверки». Нет, скажет он вам. А потому, мыслю я, будут немцы и наши танки использовать[5]. И «тридцатьчетверки», и «КВ». Задарма достались, чего же не взять. – Ну, не задарма, – возразил Соколов, – они потери приличные понесли, пока нашу «семерку» захватили. Я думаю, что так и с каждым советским танком. Значит, вы предлагаете искать место, куда наши танки собирают, где немцы будут учить своих танкистов воевать на наших танках? – Так точно, – кивнул сержант. – Должны же быть мастерские для починки, потому как танк после перегона всегда требуется привести в порядок. А еще там полигон должен быть. Несмотря на энтузиазм сержанта и душевный подъем других членов экипажа, никаких других полезных идей, как вырваться из плена, в голову не пришло. Прошла бессонная ночь, на протяжении которой все не столько спали, сколько сражались с клопами, которыми были просто набиты старые грязные матрацы. А утром к бараку пришли около полусотни немцев с автоматами и собаками. Крики, удары, непрекращающийся злобный лай натасканных на людей псов снова всех вогнали в глубокое уныние. Немцы построили пленных вдоль многоярусных нар по обе стороны от прохода и стали одного за другим выталкивать к выходу. Набралось, наверное около сотни. Их вывели из барака. Следом ушли и автоматчики. В бараке повисла угрюмая тяжелая тишина. Никто не разговаривал. А когда примерно через час где-то вдали послышались характерные сухие очереди немецких автоматов, пленные приуныли окончательно. Вечером, когда снова принесли еду, уже никто не бросился к ней сломя голову. Кое-кто даже не поднялся со своих нар. Соколов в этот момент стоял у дверей, глядел наружу. Увидев пленных – разносчиков пищи и охранников, он отошел вглубь барака. Но когда немцы ушли, он снова встал у дверей. Мыслей, как устроить побег, не было. Да и что тут можно придумать? Колючая проволока, натянутая в несколько рядов между толстыми столбами, на высоте более двух метров сделан козырек из той же колючей проволоки, чтобы на ограждение нельзя было залезть. Дальше коридор, по которому ходят автоматчики с собаками, и внешнее ограждение, такое же, как и внутреннее. По ночам ограждение освещает прожектор, да и по лагерю лучами водят. И бараки на ночь закрывают. Больше ничего из дверей не видно, а ночные и дневные наблюдения за режимом охраны больше внушают пессимизма, чем надежды. Чтобы перебраться через проволоку, в который уже раз принимался размышлять Алексей, нужны доски или лестницы. Пара фуфаек, наконец, чтобы перебраться через «колючку». Еще лучше кусачки, чтоб проволоку перекусить и сделать проход. А как убрать охрану? Можно рассчитать время прохода автоматчиков с собаками по коридору между рядами проволоки. Оно и так примерно известно – минут тридцать. А вот что делать с солдатом на вышке, у которого пулемет? Снять, но вышка стоит за двумя рядами проволоки снаружи. Винтовка нужна, но это шум. И винтовки нет, и вообще все плохо и безнадежно. Алексею иногда от таких размышлений и ожидания, когда придут за ним и отведут, как командира на расстрел, хотелось просто броситься на проволоку. Пусть рвут собаками, пусть расстреливают из пулемета. Но это хоть какое-то действие. Полное бездействие угнетало до состояния нежелания жить вообще. Алексей стоял, полный отчаяния, до тех пор, пока по двору не стали ходить автоматчики с собаками и запирать бараки. Он шел по бараку к своим танкистам и думал об одном. Жить, очень хочется жить, чтобы сражаться! Почему на его земле чужие люди со своими порядками, по какому праву они здесь распоряжаются? Почему вообще он, гражданин своей страны, на территории своей страны сидит в каком-то бараке? Бежать, бежать, зубами перегрызть проволоку, если надо, то и глотки немецких солдат, а если придется, то и их собак. И бежать, сражаться, убивать, гнать из своей страны. Глава 3 Руслан Омаев пришел в себя от холода. Где-то наверху слышались характерные звуки накрапывающего дождя. Капли постукивали, стекали по бревнам и попадали молодому чеченцу прямо за ворот гимнастерки. В голове гудело, тело затекло, особенно ноги. Он совсем их не чувствовал. Руслан решил было, что ранен в ноги или их совсем оторвало. Но потом, без паники, он стал пытаться шевелить ими, шевелил до тех пор, пока не почувствовал покалывание в мышцах. Вместе с тем к нему пришло осознание того, что он жив и находится где-то под завалом из бревен блиндажа. И как только в голове всплыло слова «блиндаж», память сразу вернулась к нему. Танкист вспомнил ожесточенный бой, длившийся двое суток на высоте. Вспомнил, как он стрелял из танкового пулемета по немецкой пехоте. Они перебегали по полю, стараясь укрыться за танками и бронетранспортерами. Но он находил их через диоптрический прицел и жал на спусковой крючок. Убил он немцев за эти два дня много. Эта мысль принесла Руслану удовлетворение. Голова никак не хотела проясняться до конца. Боль во всем затекшем теле изматывала, странная вялость и тошнота заставляли лежать и думать о смерти. Потом Руслан вспомнил Людмилу. Да, война, весь народ поднялся на защиту Родины. Но еще была русская девушка, санинструктор из медсанбата в механизированном корпусе, куда его направили служить после учебной роты. «Да, Люда, Людочка, Людмила. Руслан и Людмила, так шутил Коля Бочкин, заряжающий. Она погибла, вот откуда эта боль и ненависть». Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Выгодно купить можно у нашего партнера.